«Анналы тишанской жизни».
Эта книга была замечательна своим древним запахом (старые книги всегда пахучи), своей трудно разбираемой прописью (где буква В имела начертание П, а Н и С почему-то выглядели как латинские N и S) и, главное, массой непонятных слов (таких, как анналы, деи, сакра, манускрыпты и прочие). Кроме всего перечисленного она еще и тем была особенна, что хранилась не на виду, а в черной шкатулке с поющим замком и вынималась на свет божий в тех лишь случаях, когда отец что-то вписывал в нее; сделав запись, он снова укладывал книгу в шкатулку и замыкал.
Когда осенью тысяча восемьсот шестидесятого года тетенька уехала в Воронеж «припадать к стопам преосвященного», Ардальон, скучая в одиночестве, вспомнил об этих таинственных «Анналах». Отыскав знакомый ключик, со звоном открыл шкатулку и стал читать, сперва с трудом разбирая старинное письмо, с трудом понимая вычурные обороты речи, но вскоре освоился и уже не мог оторваться, пока не дочитал до конца.
Книга начиналась так:
«Сии записи или лучше называемые, анналы, начаты новембрия втораго, года 1721-го. Для познания в последуюсчем многих дей, всемогусчею Натурою ово людьми учиненных в оном месте, именуемом сельцо Тишанское, губернии Азовской, епархии же Воронежския и Елецкия. Святыя церкви архидиакона Стефана грешный иерей Симеон Полиевктов».
Следом шла запись, озаглавленная «От чего именование сусчествует». В ней пренаивно полагалось, что название села произошло от того, что тишанские земли были будто бы родовой вотчиной тишайшего царя Алексея. «Хотя сие и безспорно, – писал Симеон Полиевктов, – тако сказую истории для, понеже неколикие любомудры тщатся оное прозвисче толковать лукавством, как бы происходясчее от тихия воды Битюка, ано сие не верно».
После чего автор рассуждал о времени основания села, высказывая справедливое предположение, что «хотя о манускрыптах или описях или иных извесчениях не добре сведом, многия сказаниа вельми свидетельствуют, что певожитель сей рекомой Тишанки в оных местах ранее устроения Бобровского городка объявился».
Далее тишанский Нестор приступал к описанию событий, коих свидетелем в недавнее время был сам. И хотя события эти (корабельное воронежское строение и связанные с ним крестьянские повинности и знаменитые бунты) были в тишанской истории немаловажны, Симеон, вероятно, именно потому, что все происходило на его глазах и со знакомыми ему людьми, оказался как бы в плену у многих незначительных, второстепенных происшествий: он старательно перечислял имена забранных на воронежское строение односельчан, или тех, что поверстались в бунтовскую рать атамана Луки Хохлача, или тех, кои числились в утеклецах и дома которых были разорены царскими карателями. Но о самом строении, о великой битве карателей с атаманским войском, о личности самого атамана, которого, безусловно, знавал, рассказывал как бы мельком и неохотно.
Так, о корабельных деяниях Петра на Воронеже Симеон Полиевктов писал, что «верфи велики, изрядны бысть, хотя человеков мучительство и истязание на оных паки и паки изрядней».
О битве вольных атаманцев Луки Хохлача с государевыми драгунами сообщалось, что «к реке Курлаку пришли яко драгуни, тако и Лукашкины тати с конницею и пехотою, и зде учинился беспосчадный бой 28-го дня апреля, года одна тысяща семьсот осьмаго». Такая краткость записи происходила, может быть, от боязни доверить бумаге свои сокровенные мысли, а может быть, и от враждебного презрения к хохлачевым «татям». Но зато летописец назвал имя одного из самых жестоких карателей, которому «за усердие пожаловано царскою милостию сельцо Тишанское с великими лесными, речными и луговыми угодиями».
Этим «достославным и могусчественным мужем», как его называл Симеон Полиевктов, был не кто иной, как господин подполковник Вильгельм Шлихтинг, «не русский человек», – как бы между прочим добавляет Симеон.
Затем, покончив с «деями великими», летописец заносит в «Анналы» события вовсе уж мелкие: под годом 1722 – пожар церкви; под 1723-м – устроение собственного дома и получение камилавки; под 1724-м – великое огорчение по поводу того, что его мерин, нажравшись зеленого овса, раздулся горой и издох. Но под 1725-м – не без злорадства извещает о смерти царя Петра, того, «кто все сусчее мнил перевернуть дном к верху, ано сам перевернулся от недуга страмного и смертельного».
«Анналы» Полиевктова обрывались на выспренней записи восхваления «императрикс» Екатерины. Видимо, представлявшая собою черновой набросок проповеди, запись эта осталась неоконченной.
Преемник же Симеонов Мелхиседек Бояркин пренасмешливо продолжил летопись: «Тако устрояет равнодушная Натура, – вечор в невежестве своем, ослище, пинал копытом льва мертва, а ныне сам от винного невоздержного пития подох, яко последняя кабацкая зюзя».
Столь бесцеремонно выдав слабость первого летописца, Мелхиседек, бывший, видимо, человекам веселого и светского нрава, вносит далее в «Анналы» ряд совершенно несуразных заметок, к тишанской истории вовсе не относящихся как, например, о блудодейственных похождениях капитан-исправника Шпилевого Кондратия, о собственной тяжбе из-за груши лимоновки, возросшей на меже его и дьячка Афанасия поместий. Легкомысленный Мелхиседек ухитрился даже оставить для сведения потомства какие-то свои денежные расчеты и, исписав довольно мелким почерком множество листов, ничего любопытного и полезного не поведал, хотя без малого сорок лет вел записи.
Часто сменявшиеся после него попы вообще почти ничего не записывали, и лишь с 1820 года «Анналы» стали заполняться сведениями, имеющими несомненный исторический интерес. Начало этим записям положил Ардальон Девицкий, Ардальонов дед.
«Великий боже, – писал он, – благослови и подвигни мя в сей летописи продолжить начатое. Легко было желторотому школяру познавать видимый мир по книжной букве; также и зрелым мужем став, за тою же буквой устремясь, прибежищем своим избрать мир ложной учености и мнить ничтожество свое в челе всего сущего. Будучи проворен в познании древних языков, постиг тонкости всевозможные в еврейском и греческом. И половину жизни своей положив не на служение богу и людям, а лишь на тщетное и суетное буквоядство, – чего сыскал, неразумной? Чина переводчика, сиречь толмача при типографии синодальной! И оным побытом до три десяти и девяти лет прокорпев над мертвыми словесами, якобы совершенствуя и исправляя их, мечтал, простодушной слепец, в мертвой их плоти обресть дух жизни живой. Ан не толико не обрел, а воочию удостоверился, что мертвое мертво есть, да паки и тлением поражено безнадежно. И смиренно просил синод святейший отстранить от книжной премудрости, рукоположив в иереи.
Так из далекого Санкт-Петербурга генваря 10-го дня 1820 года, прибыв в сельцо Тишанку, первее всего аз ужаснулся бедности, царящей в оной. Домы дурны и ветхи, кровли раскрыты до стропильных связей, люди унылы и как бы в сонной одури пребывают. У старосты Демьяна спросил – для чего столь бедственный вид являют люди и домы? Он отвечал, что голод и бескормица, другое лето хлеб не родится. Зачем же, вопросил я, господин, владющий сими несчастными, не протянет им руку помощи? «Э, батюшка! – сказал, усмехнувшись, сей деревенский министр. – Барское ли то дело? Вот, бог даст, уродится хлебушко, так и оклемаются!» Нет, друг, возразил я, ты не прав. Как же не барское дело, когда сам господь поручил владетелям пещись о малых сих?»
Видимо, беспокойный человек был дед Ардальон. В том же январе он записал:
«С одной стороны разорение видя, глад и болезни, а с другой – раскошество барское, пиры, охоты и музыки, не утерпев, пошел предстать пред очи самого сатрапа. Генерал Шлихтинг вышел в мундире, чисто на парад; благословясь, целовал руку, что мне было совестно, ибо он – в орденах и седовлас, и, верно, многих баталий герой, а я лишь червь книжный. Через такое его смирение воспрял духом, мысля, что внемлет сей властелин гласу моему, и смело изложил о народном бедствии и просил помощи голодным и страждущим. Мати божья! Куда девалось ложное смирение! Лев рыкающий предстал очам моим. „Вот что, отец, – нахмурясь, изрек генерал, – как я не берусь тебя поучать, где петь, а где кадить, так, будь любезен, и ты меня не поучай, как с моими людишками управляться. А коли ты голоден, так вот тебе!“ С этими словами он протянул мне золотой империал, но я прегордо отверг сию подачку и удалился, не достигнув ничего, а лишь посеяв вражду между обоими».
Записи были разнообразны.
Зорко вглядываясь в тишанскую жизнь, он отмечал в «Анналах» редкостные явления природы – зимний гром, оползень горы над Битюгом, странное постоянство грозовых ударов в одно и то же место; подробнейшим образом рассказывал о старинных обрядах, записывал старинные песни, поверья, легенды. Его занимало все относящееся к Тишанке: курган, возле которого пахари находили какие-то монеты и ржавые наконечники копий; полуразвалившаяся древняя башня на краю господского сада; смелый опыт тишанского земледельца, впервые посеявшего полоску подсолнуха; старое русло Битюга, лекарственные травы, деревенские приметы…
И не только дела тишанские привлекали его внимание. Бывая в Воронеже, узнавал он то об открытии купцом Кашкиным книжной лавки, то о молодом прасоле Кольцове, сочиняющем дивные песни, то о новом заводе для отливки колоколов и иных чугунных поделок. «Чудесно движется жизнь! – писал он в „Анналах“. – Ранее колокол с превеликим трудом волокли из Москвы, а ныне купчина Самофалов с братьями воронежские льет. Как не порадоваться такому фабричному процветанию! Ах, кто бы только темноту деревенскую и рабство уничтожил!»
Исследователь, любознатец он, видимо, был неутомимый, жажда полезной деятельности обуревала его. Но самым главным, судя по записям, было его постоянное противоборство господскому беззаконию и своеволию. Несмотря на предупреждение его превосходительства не вмешиваться в господские дела, он только и делал, что сражался с барским управителем, с лесниками, со сторожами-объездчиками, со старостой. Не спросясь у начальства, завел у себя в доме школу и обучал в ней письму и счету деревенских ребятишек.
В конце концов Шлихтингу надоел этот назойливый поп, он пожаловался на него архиерею, донес про тайную школу. Преосвященный Антоний вызвал Ардальона и пригрозил ему ссылкой на покаяние. Вернувшись из города, строптивый дед записал:
«Сила солому ломит. Невежество, беззаконие и тирания побеждают просвещение, справедливость и человеческие чувства. Так как же жить? Содействовать злу или противоборствовать? Первое, если б и захотел разумом, так натура не дозволит; во втором же с позором и стыдом признаю свое бессилие. Ныне спрошу себя: для чего живу?»
И он бросился с колокольни и насмерть разбился.
Об этом повествует первая запись его сына Петра Девицкого, который продолжил «Анналы».
Он был человек смирный и не пытался, подобно отцу, противоборствовать. Но он отмечал некоторые подробности тишанской жизни и писал о ней много, особенно о деревенской дикости и темноте. Ему были понятны причины, понуждавшие Тишанку жить во мраке суеверия, затормозившие ее развитие на уровне семнадцатого века. «До тех пор, – писал он, – пока существует рабство, будет царить тьма. Свободный дух человека способствует его развитию, но что же говорить о том, если у тебя одно лишь название – человек, а на самом деле ты есть вещь, которую можно купить и продать! Ведь страшно сказать, что из семисот человек тишанских жителей едва ли два десятка грамотны! Кресты, кои они ставят вместо подписи, есть не что иное, как кресты их жизни».
«Какие мы христиане, – записывал он в другом месте, – мы – язычники. И хотя и нет у нас идолов златых, как Перун, Сварог и другие, но мы и Христа не постигли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Эта книга была замечательна своим древним запахом (старые книги всегда пахучи), своей трудно разбираемой прописью (где буква В имела начертание П, а Н и С почему-то выглядели как латинские N и S) и, главное, массой непонятных слов (таких, как анналы, деи, сакра, манускрыпты и прочие). Кроме всего перечисленного она еще и тем была особенна, что хранилась не на виду, а в черной шкатулке с поющим замком и вынималась на свет божий в тех лишь случаях, когда отец что-то вписывал в нее; сделав запись, он снова укладывал книгу в шкатулку и замыкал.
Когда осенью тысяча восемьсот шестидесятого года тетенька уехала в Воронеж «припадать к стопам преосвященного», Ардальон, скучая в одиночестве, вспомнил об этих таинственных «Анналах». Отыскав знакомый ключик, со звоном открыл шкатулку и стал читать, сперва с трудом разбирая старинное письмо, с трудом понимая вычурные обороты речи, но вскоре освоился и уже не мог оторваться, пока не дочитал до конца.
Книга начиналась так:
«Сии записи или лучше называемые, анналы, начаты новембрия втораго, года 1721-го. Для познания в последуюсчем многих дей, всемогусчею Натурою ово людьми учиненных в оном месте, именуемом сельцо Тишанское, губернии Азовской, епархии же Воронежския и Елецкия. Святыя церкви архидиакона Стефана грешный иерей Симеон Полиевктов».
Следом шла запись, озаглавленная «От чего именование сусчествует». В ней пренаивно полагалось, что название села произошло от того, что тишанские земли были будто бы родовой вотчиной тишайшего царя Алексея. «Хотя сие и безспорно, – писал Симеон Полиевктов, – тако сказую истории для, понеже неколикие любомудры тщатся оное прозвисче толковать лукавством, как бы происходясчее от тихия воды Битюка, ано сие не верно».
После чего автор рассуждал о времени основания села, высказывая справедливое предположение, что «хотя о манускрыптах или описях или иных извесчениях не добре сведом, многия сказаниа вельми свидетельствуют, что певожитель сей рекомой Тишанки в оных местах ранее устроения Бобровского городка объявился».
Далее тишанский Нестор приступал к описанию событий, коих свидетелем в недавнее время был сам. И хотя события эти (корабельное воронежское строение и связанные с ним крестьянские повинности и знаменитые бунты) были в тишанской истории немаловажны, Симеон, вероятно, именно потому, что все происходило на его глазах и со знакомыми ему людьми, оказался как бы в плену у многих незначительных, второстепенных происшествий: он старательно перечислял имена забранных на воронежское строение односельчан, или тех, что поверстались в бунтовскую рать атамана Луки Хохлача, или тех, кои числились в утеклецах и дома которых были разорены царскими карателями. Но о самом строении, о великой битве карателей с атаманским войском, о личности самого атамана, которого, безусловно, знавал, рассказывал как бы мельком и неохотно.
Так, о корабельных деяниях Петра на Воронеже Симеон Полиевктов писал, что «верфи велики, изрядны бысть, хотя человеков мучительство и истязание на оных паки и паки изрядней».
О битве вольных атаманцев Луки Хохлача с государевыми драгунами сообщалось, что «к реке Курлаку пришли яко драгуни, тако и Лукашкины тати с конницею и пехотою, и зде учинился беспосчадный бой 28-го дня апреля, года одна тысяща семьсот осьмаго». Такая краткость записи происходила, может быть, от боязни доверить бумаге свои сокровенные мысли, а может быть, и от враждебного презрения к хохлачевым «татям». Но зато летописец назвал имя одного из самых жестоких карателей, которому «за усердие пожаловано царскою милостию сельцо Тишанское с великими лесными, речными и луговыми угодиями».
Этим «достославным и могусчественным мужем», как его называл Симеон Полиевктов, был не кто иной, как господин подполковник Вильгельм Шлихтинг, «не русский человек», – как бы между прочим добавляет Симеон.
Затем, покончив с «деями великими», летописец заносит в «Анналы» события вовсе уж мелкие: под годом 1722 – пожар церкви; под 1723-м – устроение собственного дома и получение камилавки; под 1724-м – великое огорчение по поводу того, что его мерин, нажравшись зеленого овса, раздулся горой и издох. Но под 1725-м – не без злорадства извещает о смерти царя Петра, того, «кто все сусчее мнил перевернуть дном к верху, ано сам перевернулся от недуга страмного и смертельного».
«Анналы» Полиевктова обрывались на выспренней записи восхваления «императрикс» Екатерины. Видимо, представлявшая собою черновой набросок проповеди, запись эта осталась неоконченной.
Преемник же Симеонов Мелхиседек Бояркин пренасмешливо продолжил летопись: «Тако устрояет равнодушная Натура, – вечор в невежестве своем, ослище, пинал копытом льва мертва, а ныне сам от винного невоздержного пития подох, яко последняя кабацкая зюзя».
Столь бесцеремонно выдав слабость первого летописца, Мелхиседек, бывший, видимо, человекам веселого и светского нрава, вносит далее в «Анналы» ряд совершенно несуразных заметок, к тишанской истории вовсе не относящихся как, например, о блудодейственных похождениях капитан-исправника Шпилевого Кондратия, о собственной тяжбе из-за груши лимоновки, возросшей на меже его и дьячка Афанасия поместий. Легкомысленный Мелхиседек ухитрился даже оставить для сведения потомства какие-то свои денежные расчеты и, исписав довольно мелким почерком множество листов, ничего любопытного и полезного не поведал, хотя без малого сорок лет вел записи.
Часто сменявшиеся после него попы вообще почти ничего не записывали, и лишь с 1820 года «Анналы» стали заполняться сведениями, имеющими несомненный исторический интерес. Начало этим записям положил Ардальон Девицкий, Ардальонов дед.
«Великий боже, – писал он, – благослови и подвигни мя в сей летописи продолжить начатое. Легко было желторотому школяру познавать видимый мир по книжной букве; также и зрелым мужем став, за тою же буквой устремясь, прибежищем своим избрать мир ложной учености и мнить ничтожество свое в челе всего сущего. Будучи проворен в познании древних языков, постиг тонкости всевозможные в еврейском и греческом. И половину жизни своей положив не на служение богу и людям, а лишь на тщетное и суетное буквоядство, – чего сыскал, неразумной? Чина переводчика, сиречь толмача при типографии синодальной! И оным побытом до три десяти и девяти лет прокорпев над мертвыми словесами, якобы совершенствуя и исправляя их, мечтал, простодушной слепец, в мертвой их плоти обресть дух жизни живой. Ан не толико не обрел, а воочию удостоверился, что мертвое мертво есть, да паки и тлением поражено безнадежно. И смиренно просил синод святейший отстранить от книжной премудрости, рукоположив в иереи.
Так из далекого Санкт-Петербурга генваря 10-го дня 1820 года, прибыв в сельцо Тишанку, первее всего аз ужаснулся бедности, царящей в оной. Домы дурны и ветхи, кровли раскрыты до стропильных связей, люди унылы и как бы в сонной одури пребывают. У старосты Демьяна спросил – для чего столь бедственный вид являют люди и домы? Он отвечал, что голод и бескормица, другое лето хлеб не родится. Зачем же, вопросил я, господин, владющий сими несчастными, не протянет им руку помощи? «Э, батюшка! – сказал, усмехнувшись, сей деревенский министр. – Барское ли то дело? Вот, бог даст, уродится хлебушко, так и оклемаются!» Нет, друг, возразил я, ты не прав. Как же не барское дело, когда сам господь поручил владетелям пещись о малых сих?»
Видимо, беспокойный человек был дед Ардальон. В том же январе он записал:
«С одной стороны разорение видя, глад и болезни, а с другой – раскошество барское, пиры, охоты и музыки, не утерпев, пошел предстать пред очи самого сатрапа. Генерал Шлихтинг вышел в мундире, чисто на парад; благословясь, целовал руку, что мне было совестно, ибо он – в орденах и седовлас, и, верно, многих баталий герой, а я лишь червь книжный. Через такое его смирение воспрял духом, мысля, что внемлет сей властелин гласу моему, и смело изложил о народном бедствии и просил помощи голодным и страждущим. Мати божья! Куда девалось ложное смирение! Лев рыкающий предстал очам моим. „Вот что, отец, – нахмурясь, изрек генерал, – как я не берусь тебя поучать, где петь, а где кадить, так, будь любезен, и ты меня не поучай, как с моими людишками управляться. А коли ты голоден, так вот тебе!“ С этими словами он протянул мне золотой империал, но я прегордо отверг сию подачку и удалился, не достигнув ничего, а лишь посеяв вражду между обоими».
Записи были разнообразны.
Зорко вглядываясь в тишанскую жизнь, он отмечал в «Анналах» редкостные явления природы – зимний гром, оползень горы над Битюгом, странное постоянство грозовых ударов в одно и то же место; подробнейшим образом рассказывал о старинных обрядах, записывал старинные песни, поверья, легенды. Его занимало все относящееся к Тишанке: курган, возле которого пахари находили какие-то монеты и ржавые наконечники копий; полуразвалившаяся древняя башня на краю господского сада; смелый опыт тишанского земледельца, впервые посеявшего полоску подсолнуха; старое русло Битюга, лекарственные травы, деревенские приметы…
И не только дела тишанские привлекали его внимание. Бывая в Воронеже, узнавал он то об открытии купцом Кашкиным книжной лавки, то о молодом прасоле Кольцове, сочиняющем дивные песни, то о новом заводе для отливки колоколов и иных чугунных поделок. «Чудесно движется жизнь! – писал он в „Анналах“. – Ранее колокол с превеликим трудом волокли из Москвы, а ныне купчина Самофалов с братьями воронежские льет. Как не порадоваться такому фабричному процветанию! Ах, кто бы только темноту деревенскую и рабство уничтожил!»
Исследователь, любознатец он, видимо, был неутомимый, жажда полезной деятельности обуревала его. Но самым главным, судя по записям, было его постоянное противоборство господскому беззаконию и своеволию. Несмотря на предупреждение его превосходительства не вмешиваться в господские дела, он только и делал, что сражался с барским управителем, с лесниками, со сторожами-объездчиками, со старостой. Не спросясь у начальства, завел у себя в доме школу и обучал в ней письму и счету деревенских ребятишек.
В конце концов Шлихтингу надоел этот назойливый поп, он пожаловался на него архиерею, донес про тайную школу. Преосвященный Антоний вызвал Ардальона и пригрозил ему ссылкой на покаяние. Вернувшись из города, строптивый дед записал:
«Сила солому ломит. Невежество, беззаконие и тирания побеждают просвещение, справедливость и человеческие чувства. Так как же жить? Содействовать злу или противоборствовать? Первое, если б и захотел разумом, так натура не дозволит; во втором же с позором и стыдом признаю свое бессилие. Ныне спрошу себя: для чего живу?»
И он бросился с колокольни и насмерть разбился.
Об этом повествует первая запись его сына Петра Девицкого, который продолжил «Анналы».
Он был человек смирный и не пытался, подобно отцу, противоборствовать. Но он отмечал некоторые подробности тишанской жизни и писал о ней много, особенно о деревенской дикости и темноте. Ему были понятны причины, понуждавшие Тишанку жить во мраке суеверия, затормозившие ее развитие на уровне семнадцатого века. «До тех пор, – писал он, – пока существует рабство, будет царить тьма. Свободный дух человека способствует его развитию, но что же говорить о том, если у тебя одно лишь название – человек, а на самом деле ты есть вещь, которую можно купить и продать! Ведь страшно сказать, что из семисот человек тишанских жителей едва ли два десятка грамотны! Кресты, кои они ставят вместо подписи, есть не что иное, как кресты их жизни».
«Какие мы христиане, – записывал он в другом месте, – мы – язычники. И хотя и нет у нас идолов златых, как Перун, Сварог и другие, но мы и Христа не постигли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60