Ему до последней минуты была неизвестна цель прогулки. И лишь когда к крыльцу подали коляску и длинную, похожую на сундук, линейку, узнал, что едут в гости к Матвеевым. «К Натали, – садясь в коляску, – шепнула Наталья Вячеславна. – И вас там ждут…»
Иван Савич покраснел. «Боже мой, – подумал он, – откуда она знает?..» Странное, похожее на предчувствие, волнение овладело им. В этой неожиданной поездке он увидел чуть ли не «перст божий»: значит, так тому и быть, значит, Натали – действительно – она! И через какой-нибудь час Иван Савич встретит ее, пожмет ее руку, увидит ее дом, ее вещи, вздохнет тем воздухом, каким дышит она…
И, может быть, как позавчера вечером, они окажутся наедине, в саду, и он прочтет ей стихи, сочиненные для нее. Удивительно легко легли на бумагу эти стихи! «Звезды сыплются, ткань облаков серебрится при лунных лучах; ночь глядит из-за старых дубов, свет играет на сонных листах…»
Резво, весело бежали сытые лошади, сжатые поля расстилались привольно, ровные, как блюда, без единого деревца. Важно, горделиво, словно крепостные бастионы, громоздились осанистые крестцы золотистой ржи. Множество птиц копалось в щетинистом жнивье, легкие облачка пыли висели там и сям над невидимыми дорогами, по которым тянулись нагруженные снопами возы.
Двадцать верст промелькнули незаметно. Наконец вдали, на пригорке, показался скучный, некрасивый дом под железной, дикого цвета крышей, круглая кирпичная каланча, глинобитные, похожие на сараи избы.
– Энергичнейший человек генерал! – сказал господин Домбровский. – За какие-нибудь три-четыре года, подумайте, во что превратил жалкий пустырь!
Иван Савич представлял себе усадьбу Матвеевых совсем не такой, – тенистый сад виделся ему в воображении, старый барский дом, дворянское гнездо, так сказать. А на деле тут был действительно жалкий пустырь: на голом выжженном бугре – приземистые, неуклюжие строения, тощие крохотные хворостинки – яблоневые деревца будущего сада, посаженные, надо думать, лишь этой весной, привязанные мочальными обрывками к свежеобструганным колышкам с дощечками-бирками, обозначающими сорта.
Экипажи остановились возле крыльца, только что, видимо, построенного, – кучи белой щепы, еще не убранные, громоздились как попало на замусоренной, притоптанной земле. Вместо ступенек лежал огромный дикий камень.
Выскочивший из дома нескладный малый в невероятном сюртуке с серебряными галунами, похожем не то на венгерку, не то на боярский кафтан, сказал, осклабясь: «Все дома-с, пожалуйте!» И, сверкая позументом, побежал куда-то к саманным избам, во двор. Гости переглянулись с улыбкой и вошли в дом.
Неказистый снаружи, он оказался внутри очень мил и уютен: в нем было много света, ослепительная, редкостная чистота сверкала во всем – в вымытых, выскобленных полах, в прозрачных стеклах окон, в белоснежных, кипенных скатертях и занавесках, в каждой самой крошечной вещице, такая веселая, простая чистота, что гость, войдя в дом, как бы и сам становился чище, проще и веселей.
В маленьком зальце, уставленном плошками со всевозможными цветами, гостей встретил генерал. Он сидел в кресле, у окна, положив на грубый, домашней работы стул свою больную ногу.
– Пожалуйте, пожалуйте! – шумно приветствовал он гостей. – Весьма рад, прошу! Весьма!
Все это он выкрикнул отрывисто грубым, хрипловатым голосом, словно командовал на параде. Да он и одет был как на смотру – мундир застегнут на все пуговицы, даже какой-то крестик болтался у воротника. Белая форменная фуражка с красным околышем лежала на подоконнике.
– Наташа! – гаркнул он. – Где ты там, душенька?
И сразу, с места в карьер, пошел хвастаться своими строениями, водопроводом, дорогими голландскими коровами, какими-то административными новшествами, которые он «в целях дисциплинарных» завел среди своих людей.
Генерал кипел желанием действовать, в его голове роилась куча самых сногсшибательных планов, не всегда, впрочем, дельных и разумных.
Не желая отстать, господин Домбровский развернул и свои агрономические прожекты. Через минуту у них с генералом закипело сражение, в самый разгар которого появилась Натали с сестрами. Она улыбнулась, увидев Ивана Савича, и, здороваясь с ним, шепнула: «…Как я рада, что вы приехали! Я загадала…» Она недокончила, покраснела. Сестры принесли альбомы и заставили Никитина писать стихи. Иван Савич, вздохнув, взялся за перо.
«Звезды сыплются, ткань облаков…» – звучало в ушах, как хорал, как молитва. Ничего, кроме этих величественных строк, не шло на ум. Но девицы благоговейно ждали, надо было придумывать какие-то рифмованные пустячки. Проклятый сюртук жал под мышками, тугой воротничок впивался в шею, грозил задушить. С трудом нацарапал Никитин два четверостишия, девицы ахали, благодарили, восторгались, а он не знал, о чем с ними говорить, ему было совестно.
Наконец-то явилось спасение в образе Натали.
– Вас уже взяли в плен? – засмеялась она, подходя к Никитину. – Вы не можете себе представить, как они вас ждали…
«Я вас ждала, – говорил ее сияющий взгляд. – Я, я вас ждала! Минуты нет, когда бы я не думала о вас, когда бы не хотела вас видеть!»
Прижав к груди альбомчики, девицы убежали рисовать виньетки вокруг стихов. Натали присела возле Ивана Савича.
– Вам, верно, не понравилось у нас, – сказала. – Скучная местность, бедный ландшафт, как в американской прерии… Только индейцев не хватает.
– Нет, почему же, – возразил Никитин. – Мне кажется, что в этом есть своя поэзия.
– Не правда ли? Мне приятно, что вы так думаете. Папа нарочно решил поселиться здесь, он ужасно любит устраивать все сам. Вы видели наш сад? Собственно, его еще нет, – улыбнулась Натали, – одни колышки. Но я воображаю, каким он станет через десять лет. Вот вы приедете тогда к нам и…
– И мы с вами будем гулять по тенистым аллеям, верно? – шутливо докончил Иван Савич. Он был рад, что так легко, так непринужденно завязался разговор.
Натали расспрашивала Никитина о его занятиях. Она очень удивилась, узнав, что Иван Савич выучил французский язык.
– Зачем это? – спросила она. – Вот нас детьми бог знает для чего учат, и мы говорим и пишем на чужом языке лучше, чем на родном. Ведь это нелепо, согласитесь. И уж если на то пошло, – добавила она, – так разумней учить английский и немецкий: там Байрон, Шекспир, Гете…
– Помилуйте, – возразил Иван Савич. – А Вольтер? Руссо?
Натали сказала:
– Ну, тогда, конечно, и итальянский нужен: Петрарка, Данте…
– А испанский? – подхватил Иван Савич. – Сервантес, Лопе де-Вега…
Они оба засмеялись.
– Мы с вами, словно дьячки, читаем поминанья, – сказал Никитин.
Натали спросила, сколько у него в магазине книг, и страшно удивилась, что так много.
– Вы знаете, я вам завидую: всегда среди книг, всегда незримые великие собеседники окружают вас…
– Ну, положим, – весело заметил Никитин, – у меня в магазине постоянно торчит очень зримый собеседник и ужасно надоедает своими разговорами.
– Кто же это? – заинтересовалась Натали.
– Мой помощник, Акиндин.
– Кто, кто? Акин…дин? Какое забавное имя!
Бог знает, сколько бы еще так хорошо и весело продолжалась их беседа, но генералу взбрело в голову показать гостям свое хозяйство. Во главе с давешним малым появились еще двое в таких же нелепых мундирах с позументом; они подняли на руки генерала вместе с креслом и понесли наружу. За ними, посмеиваясь и перемигиваясь, пошли гости. Целый час, спотыкаясь о кучи битого кирпича и древесного мусора, пришлось ходить за неугомонным генералом. Он говорил, не умолкая, кричал, командовал, не давал никому рта открыть; в его словах, в его жестах, во всем сквозило откровенное самохвальство, желание удивить и напроситься на похвалу, и это было утомительно.
За два с половиной часа, проведенные у Матвеевых, Ивану Савичу не удалось больше перекинуться с Натали и десятком слов. Прощаясь, она задержала его руку в своей и как будто бы что-то хотела сказать, но проклятый генерал и тут вмешался: позвал дочь, велел разыскать в кабинете список книг, какие он собирался выписать из Воронежа, но теперь, «пользуясь присутствием в доме мсье э-э… Никитина… он надеется…» – и прочее, и прочее. Натали ушла разыскивать список, а когда вернулась, все уже рассаживались по экипажам и решительно невозможно было улучить удобный момент.
Иван Савич еще с неделю пожил в гостеприимной Дмитриевке. Каждый день выходил на дорогу, ждал Натали. В любом облачке пыли пытался разглядеть матвеевских лошадей.
Но она так и не приехала.
В начале августа Никитин был уже в Воронеже. На какое-то время он увлекся делами торговыми и литературными. Переписывался с питерскими и московскими книгопродавцами, поправляя для второго издания «Кулака». Устраивал читальный кабинет – вместо свечей завел новинку, керосиновые лампы.
И так прошел август, засушливый, жаркий и пыльный. Так настала ненастная осень, ознаменованная приездом в Воронеж нового губернатора графа Дмитрия Николаича Толстого, давнего знакомца и «благодетеля».
Граф снизошел до самоличного посещения никитинского магазина. Милостливо толковал о планах устроения города и об искоренении невежества и пьянства. В результате было строжайше запрещено гонять по Дворянской коровье стадо и поставлены вдоль тротуаров столбы, окрашенные в пренеприятный желтый цвет.
Тяжело больной Придорогин, издерганный жандармскими допросами, доживал последние дни. Милошевича, подозреваемого в распространении «Колокола», заставили покинуть Воронеж. Все чаще и чаще загуливал батенька. Пьяный, растерзанный, вваливался в комнату сына, требовал денег на выпивку.
Была «осень черная». И просвету не виделось.
И ночи тянулись – длинные, ненастные. Гремели печными вьюшками, ледяной крупкой стучали в окно.
Не в одну ли из таких страшных, одиноких ночей были написаны стихи:
Бедная молодость, дни невеселые,
Дни невеселые, сердцу тяжелые!
Глянешь назад – точно степь неоглядная,
Глушь безответная, даль безотрадная!
Нет в этой дали ни кустика зелени,
Все-то зачахло да сгибло до времени,
Спит, точно мертвое, спит, как убитое,
Солнышком божьим навеки забытое…
Из Петербурга от Второва приходили письма, полные дружеского внимания. Николай Иваныч уговаривал бросить торговлю, «купить хуторок и жить в тиши, в самом близком соприкосновении с природой».
Ну что ему было на это ответить?
Славный, умный, добрый человек, он не мог практически понять, что все эти советы – пустые, прекрасные слова; что для покупки хуторка деньги надобны, и немалые; добыть же их можно только продажею магазина тому же Гарденину, продажею за бесценок, разумеется, за такую ничтожную сумму, что ни о каком хуторке и речи быть не могло.
Какое-то безразличие ко всему охватило Никитина. Ничто не трогало. Он равнодушно, без ссоры, разошелся с Курбатовым: компаньон оказался ленив, в магазине был обузою. Равнодушно встретил известие о женитьбе его на синеглазой Александрине: ну что ж, давай им бог, как говорится… Курбатов не прогадал: хорошенькая жена и приданое кстати. Румяному счастливчику продолжало везти. Никитин искренно поздравил обоих, но гулять на свадебном пиру отказался, сославшись на нездоровье.
Торговые дела шли недурно, следовало бы радоваться коммерческой удаче, ан радости-то и не было.
Была тоска. Осень.
Часто навещал де-Пуле, пытался развеять никитинскую хандру, развлечь его – все напрасно. Михаил Федорыч терялся в догадках: что с ним творится? Что же, в конце концов, нужно Никитину?
А Ивану Савичу нужна была хотя бы самая малая, хотя бы самая ничтожная весточка от Натали – словесный поклон, коротенькая записочка, пусть даже и деловая.
Дважды приезжали Домбровские, заходили в магазин. Никитин прямо-таки с ног сбился, не зная, чем угодить дорогим гостям, и все ждал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60