Повисло неловкое молчание. Наконец, Гурьянов решился. Смело взглянув в глаза Иволгину, жестко произнес:
- Я, Петр Андреич, в свое время подписку дал о неразглашении государственной тайны. И подписка энта - бессрочная. - Он развел руками: Так уж не взыщи. Одно тебе скажу: не приведи Бог, кто в Черный яр сунется и руки в захоронку запустит, вся тайга на гробы пойдет, а може... и не хватит.
- Наталью Родионову тоже вы спрятали? - подал голос Добровольский.
- Не дочка она ему, - хмуро буркнул Ерофей. - Взрослая, поди. Сама решит, с кем ей остаться. К тому ж, сирота она теперича.
- Ну и наворотили, - не скрывая досады, заметил Петр Андреевич. Выгребать как будем?
- Бог выведет, - философски изрек Ерофей.
- Бог... - недовольно откликнулся Иволгин. - Он выведет...
- Не богохульствуй, Андреич, - строго проговорил Гурьянов. - Не нами энто заведено, не нам и отменять. Разок уж попробовали, так окромя горя и срама ничего не нажили. Ладно, что мог, поведал вам, за остальное - не пеняйте. Коли помощь какая нужна будет, подмогну.
- Уже... "Подмогнули", - не удержался Алексей.
Ерофей с минуту неотрывно смотрел на него, потом с расстановкой четко произнес:
- Кабы парня энтого не выдернули вовремя, неведомо, был бы он живой теперича. А ежели Бог отвел - видать, так на роду прописано. В жизни людской напраслины не бывает, допрежь гдей-то все в ей четко и ясно прописано.
... Под утро и хозяев, и оставшуюся на ночь группу Иволгина разбудил надсадный, сверлящий звук. Ерофей наскоро оделся и выскочил во двор. На улице только-только начало светать. Будто над землей кто отмывал от черной краски небесный купол. Чернота медленно оплывала, стекая за верхушки высоких деревьев и под ней проступала нежная, чистая, золотисто-лазоревая кожа утренней зари.
Ерофей поднял голову, прислушиваясь к нарастающему гулу. Спустя несколько минут, он заметил в небе быстро увеличивающиеся и приближающиеся точки. Матово поблескивая брюхастыми днищами, сверкнув алыми звездами на бортах, над подворьем, оглашая его густым рокотом и вибрирующим воем, пролетели четыре вертолета. Когда шум смолк, он услышал за спиной голос Иволгина:
- Сегодня начинаются учения Забайкальского военного округа. - Он стоял на крыльце, зябко кутаясь в куртку. На лице его застыло странное, отстраненно-задумчивое выражение, словно он силился и не мог решить простую, на первый взгляд, задачу. Петр Андреевич перевел взгляд на Ерофея: - Между прочим, в зону учений попадает и Черный яр.
По тому, как вздрогнул и побледнел Гурьянов, майор понял, что решение задачи заключено именно в этом человеке. И именно на нем сходятся все линии, стороны и грани той непонятной головоломки, которую вот уже сколько времени никак не могут разгадать ни группа самого майора, ни группа Стрельцова из "конторы".
Оперативники, поблагодарив, тем не менее, отклонили приглашение хозяев остаться на завтрак. Расставание получилось скомканным и натянутым. Машину Саши Костикова пригнали во двор уже глубокой ночью. Ездили за ней Гурьянов и сам Саша на ерофеевой "Ниве". Теперь, собравшись во дворе, ожидая пока Костиков прогреет мотор, все стояли молча, ощущая во взаимоотношениях неловкость и недоговоренность. Не потому, что не было слов, а как раз оттого, что было их более, чем много, в основном, в вопросах. Слова, слова, слова... Вопросы, вопросы, вопросы... Их можно было говорить и задавать до бесконечности. Возможно, в какой-то момент, среди хлама и мусора условностей, взаимного недоверия и блеснуло бы зерно истины, способной сплотить их и подвести к единственно правильному решению. Но где-то подспудно, на подсознательном уровне, они понимали: момент безнадежно упущен и события уже вышли из-под контроля. Нарастая, они все больше начинают походить на громадную, сотканную из хлестких, тугих вихрей и опасных стремнин, воронку, куда неизбежно должны рухнуть не только они, но, казалось, и весь белый свет...
Сны цвета желтого клена
... Гереруд. Герат. Гаухаршад. Мусалла. Эти слова таяли во рту, как изысканные восточные сладости. Он повторял их попеременно - на французском, английском, русском. Но слаще всего выходило на персидском - фарси. Сквозь лабиринты веков, он, ведомый памятью, возвращался в Герат, основанный, по преданию, Александром Македонским. В город, одетый в яркие одежды пережитых им эпох Саманидов, Сасанидов, Халифата, Хорасана, в столицу Куртов. В тот самый Герат, где жили и творили величайшие поэты, художники, зодчие и мудрецы - Навои, Джами, Мирхонд, Хафиз и Абру, Бехзад и Ширази.
Как-будто со стороны, вновь ощутил себя в далеком прошлом - сидящим в огромном кабинете деда в мягком, просторном, старинном кресле, завороженно и с восхищением разглядывающего красочные, фантастические миниатюры Кемаледдина Бехзада к поэме "Лейла и Меджнун". Красно-оранжевое и золотисто-лимонное, небесно-голубое и изумрудно-зеленое, розовое, сиреневое, черное, - цвета наплывали друг на друга, окрашивая диковинные цветы и одежды, образы людей и зверей. Краски наполняли сердце и душу, невесть как набухали благославенным, дурманящим ароматом и, будоража мозг, складывались в волнующие строки уже другой, не менее прекрасной, поэмы "Юсуф и Зулейха":
"... Напоминала роспись о весне,
Переливались розы на стене,
Склонялись розы в том саду друг к другу,
Казалось: милый обнимал подругу.
Казалось: то блаженства дивный сад,
На ложе сладострастья розы спят.
Короче: был чертог подобен чуду,
В нем образы влюбленных жили всюду.
Куда б ни бросил взоры ты свои,
Ты видел только образы любви..."
Но внезапно все расстаяло, как мираж. На сказочные картины рухнул пропыленный занавес цвета хаки, с резкими запахами мазута, раскаленного оружия, пота и крови. Миг... и он перестал быть Ангелом, превратившись в хитрого и коварного Дива. Стал бесом, демоном, ибо Ангелы здесь не выживали: благославенный некогда оазис Герат отныне был распят на кресте войны.
...Он чувствовал себя сверкающим, длинным, острым гвоздем и ждал своей очереди. Момента, когда его вытащат из общей массы, таких же, как он и пустят в дело, забивая по самую шляпку , вгоняя прочно и намертво в уже приготовленную для него жертву, пока не ведающую о своей участи. За тысячи миль отсюда, она спокойно и безмятежно жила размерянной, обычной жизнью, не зная, что распятый на кресте войны Герат, уже вынес ей приговор устами Хафиза:
"Весть пришла, что печаль моих горестных дней - не навечно.
Время - ток быстротечный. И бремя скорбей - не навечно.
Стал я нынче презренным в глазах моего божества,
Но надменный соперник мой в славе своей - не навечно.
Всех равно у завесы привратник порубит мечом.
И чертог, и престол, и величье царей - не навечно...
.... Видишь, надпись на своде сияющем: "Все на земле,
Кроме добрых деяний на благо людей - не навечно."
Верь во встречу, надейся на память любви, о Хафиз!
А неправда, насилье и бремя цепей - не навечно!"
Именно здесь, в Герате, охваченном войной, он впервые усомнился в праведности своей миссии. И то, что раннее казалось простым и понятным, внезапно трансформировалось в громадный, необъятный по размерам, заслонивший собою весь белый свет, знак вопроса: "Во имя чего мы, люди, воюем?". Он не мог найти ответ и не понимал, зачем и почему столько веков человечество упорно идет по дорогам войны, сокрушая в неистовой ярости воздвигнутые другими оазисы любви и красоты. Завтра, на рассвете, ему предстоит сделать первый шаг по одной из таких дорог и сейчас, стоя в тени минаретов грандиозного ансамбля Мусаллы, он внезапно осознал, насколько прав был в свое время дед, не одобряя его решение о согласии участвовать в проекте "Barrier". И ему впервые стало страшно...
" -... Когда-нибудь тебе придется за это заплатить. И плата может оказаться ценою в жизнь, - словно издалека донесся до него голос деда. - Но к моменту расплаты ты можешь стать причиной гибели десятков, сотен других людей. Одной твоей жизни не хватит. Значит, по векселям твоих грехов будут платить твои дети, внуки и правнуки, еще не родившиеся..."
Глава вторая
Меж двух забайкальских хребтов - Черского и Даурским, в оправе сосновых лесов, переливаясь холодным диамандовым блеском вод, плавно изгибается ветка Оленгуя.
За последние годы бассейн реки стал объектом добычи и обработки древесины. К юго-востоку от Белоярска на Оленгуе появились станция, поселок, лесопромышленный комбинат. Прежде лес сплавлялся молем, но потом проложили трассу и открыли круглогодичную доставку леса автотранспортом.
Несмотря на кипучую деятельность человека, на Оленгуе оставалось немало заповедных, хранящих многие тайны, мест, куда с давних времен стремились отшельники и староверы, пытаясь скрыться от недремлющего государева присмотра и надеясь вдали от мирской суеты, в единении с суровой, но, по-своему, красивой природой, обрести покой и смирение в непрестанных молитвах. В одном из таких мест и построил небольшое зимовье Ерофей Гурьянов.
Немало слухов и преданий ходило в этих краях об Оленгуйской обители. Будто еще в гражданскую, спасаясь то от "красных" то от "белых", вышли к ней жители одной из деревень, в основном, старики, бабы да ребятишки. Многие из них знали, что в незапамятные времена стояло здесь большое поселение староверов. Со временем, кто умер, иные же на другое место перебрались. Строения постепенно ветшали, разрушались и с годами вовсе сошли на нет. Поросло все травой, лишь кое-где виднелись остовы некогда крепких домов.
И каково же было их изумление, когда внезапно взорам открылся крепкий частокол, за которым, как Божье чудо, возвышалась заново срубленная обитель. Сказывали старики, жили в ней образованные, искренне почитавшие веру и Бога, праведники - убеленные сединами старцы, заброшенные сюда смерчем братоубийственной войны.
В страшные те годы люди были подобны горстке легкого семени. Подхваченные ветром, рассыпались они по окраинам бывшей империи, а какие и далее - по чужим краям и палестинам.
Покинув рагромленные и разграбленные монастыри и лавры, ушли старцы в непроходимую сибирскую тайгу, но прежде, чем кануть в вечность, немало лампадок любви и веры затеплили в душах людских.
... В добротно срубленном доме, состоящем из просторных сеней и двух светлых комнат, в этот час находились двое постояльцев. Один из них молодой человек, с тонкими и красивыми чертами лица, лежал на широкой лежанке, заботливо укрытый до подбородка теплым одеялом. Казалось, он просто спал. Лицо его освещали покой и безмятежность. Лишь порой, с сухих, опаленных горячим дыханием, потрескавшихся губ срывались незнакомые - то певуче-мягкие, то отрывисто-резкие слова.
Рядом с лежанкой, на резной табуретке, неестественно прямо сидела темноволосая девушка. Сцепив лежащие на коленях пальцы рук, она с напряженным вниманием всматривалась в лежащего перед ней человека.
Каждый раз, когда он начинал говорить, она, слегка наклонившись и подавшись вперед, старательно прислушивалась, хмуря брови и пытаясь проникнуть в смысл слетавших с его губ слов. Временами ей, по-видимому, это удавалось. Но услышанное и, похоже, понятое вызывало у нее крайнее недоумение, отчего лицо ее приобретало, по-детски, обиженное и недовольное выражение.
Посидев еще некоторое время, она поднялась и, бросив на лежащего горестный, сочувственный взгляд, принялась собирать на стол. Весь ее вид говорил о том, что делает она это, скорее, по привычке и в силу необходимости, которая, в свою очередь, не доставляет ей ни радости, ни удовлетворения.
Постояльцами были Сергей Астахов и Наталья Артемьева.
Она собралась уже сесть за стол, когда вспомнила наставления Ерофея. В первый день своего пребывания здесь они показались ей несерьезными, несущими налет театральности и в чем-то - лжи и лицемерия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74