- Тогда не стой, присаживайся, - хозяин поднял свою стопку: - За встречу, Степан и... за веру!
Они чокнулись, выпили, положили в тарелки закуску. Рубецкой ел, временами морщась и Степан украдкой бросал на него сочувствующие взгляды. Налили по второй. Хозяин дома выжидающе глянул на гостя.
- Сергей, я не предлагаю победных тостов. Неуместны они здесь. Давай выпьем за наше прошлое, князь? За то далекое, в котором мы мечтали избавить мир от чумы, - он обезоруживающе улыбнулся.
- Умерло оно, - со вздохом откликнулся Рубецкой. - А, значит, выпьем, не чокаясь.
Некоторое время ели молча, искоса бросая друг на друга изучающие взгляды. Наконец, Артемьев решился.
- Сережа, - он постарался придать голосу как можно больше искренности и дружелюбия, - если я могу чем-то тебе помочь... - Степан враз смолк, встретив полный презрения взгляд сидящего напротив человека.
Рубецкой резко поднялся из-за стола, едва не уронив стул. Порывисто зашагал по комнате, затем остановился у окна, побелевшими пальцами сжимая отдернутую штору и глядя на улицу.
- Вот вы уже и раздаете почести и милости, - заговорил глухо, еле сдерживая гнев. - Не победив, не встав на ноги, создаете свою свиту избранных. Избранных вами, заслуживающих вашего доверия. Которые будут преданны исключительно вам. - Он повернулся: - А остальные?! Остальными займется Ревтрибунал?!
- Мы защищаем революцию, - тихо, но жестко парировал Степан.
- Ре-во-лю-ция, - на лице Рубецкого мелькнула горькая усмешка. - От кого же вы ее защищаете? От собственного народа?
- Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду контрреволюцию, - не сдавался гость.
- А что, по-твоему, контрреволюция? Или - кто? - горячился Сергей. На мне мундир белого офицера. И я горжусь им! Горжусь мундиром армии, не однажды защищавшей Отечество, и не только его. Я - кто? Тоже контрреволюция?! И таких, как я - сотни, миллионы. Вина наша лишь в том, что мы присягнули царю. Ответь мне, Степан, разве могут быть котрреволюционерами те, кто присягнул монарху, вере своей и Отечеству?! Знаешь,что меня пугает в вас? Вы объявили войну людям, доказавшим свою верность убеждениям. Пойми, нельзя от нас требовать большего и невозможного. В жизни мужчина дает много клятв, но присягу принимает только один раз. А самое ужасное: вы объявили войну своим соотечественникам. У страны, начинающий свою историю с братоубийственной войны, будущего нет. Вы начали с гонений и проклятий, этим вы и закончите. Вы нарушили баланс добра и зла, переступив роковую черту, где действуют уже не человеческие законы, а нечто более могущественное и совершенное. Ты же естествоиспытатель, Степан, врач, и должен понимать: свой баланс природа сводит сама, без суеты и потуг homo sapiens выглядеть и впрямь разумными.
- Но, позволь заметить, и ты должен понимать: когда начинается гангрена, для спасения организма необходима ампутация пораженного органа.
- Чтобы принимать подобные решения, надо быть хирургом, а не мясником, - парировал Рубецкой, присаживаясь к столу и разливая спирт.
- Выходит, по-твоему, мы - мясники?! - всплеснув в негодовании руками, вскочил теперь Артемьев. - А ты представляешь, что проделывают с людьми твои собратья по мундиру в контрразведке? Кожу живьем сдирают!
- Сядь, Степан, - устало проговорил Сергей. - Вы-то, положим, не с одного-двух, со всей России-матушки содрали.
- Вот так, значит, - Степан лихо опрокинул стопку, отщипнул немного хлеба. Волнуясь, скатал из мякиша шарик и нервным жестом отправил в рот.
- Иначе не выходит, - вздохнул Сергей. - Пойми, ни одна страна в мире не жила почти тысячу лет в рабстве. Вдумайся: в рабстве! Сначала татаро-монгольское иго, потом - крепостное право. А вы людям, почти не мыслящим жизнь без рабства, решили сразу дать все: равенство, свободу, мир, землю. Они не будут знать, что с этим делать. Сначала их надо научить этим пользоваться.
- Зато вы знали - что делать и как пользоваться! - зло огрызнулся Степан. - Царь, вера, Отечество - пафос и слова! Не ради них вы взялись за оружие. Вас лишили рабов, выбили из-под ног опору и смысл жизни распоряжаться чужими судьбами, определяя им место слуги, прачки, кухарки, рабочего или крестьянина. Вы не можете свыкнуться с мыслью, что ваши бывшие рабы оказались достойны вас, что они такие же люди, как и вы.
- Это меня и настораживает, - ничуть не смутился Рубецкой. - Что бывшие холопы окажутся под стать своим бывшим хозяевам. Когда вы покончите с нами, непременно примитесь друг за друга, только с большими алчностью, жестокостью и коварством. Какие возможны лишь в среде рабов.
- Не думал, что ты способен так ненавидеть, - упрекнул его Артемьев.
- За что же мне любить вас? - с горечью произнес Рубецкой. - Вы мечтаете о мировой революции и, прикрываясь высокими идеалами, истребляете своих братьев, вынуждаете их покинуть Отечество, навечно обрекая на скитания и унижения. Кто дал вам право делить нас на "нужных" и "ненужных" для России?! - Сергей вновь встал. Заходил по комнате, не в силах справиться с охватившим его волнением: - Ты даже представить себе не можешь, что творится в моей душе. - Он уперся руками в стол и заглянул в глаза Артемьву. Тот невольно отшатнулся, поразившись разлитой в его взгляде болью. - Страшно? А ты смотри. Смотри и помни! Дав свободу одним, для других вы "милостиво" распахнули ворота тюрьмы, в которой до самой смерти будут греметь кандалами памяти наши души. Мы нынче, как призраки, разбредемся по свету, еще не одно десятилетие пугая его тоскливым, волчьим воем. Мы - никто. Состояния, богатство, чины, - их всегда можно нажить и заслужить. А Россия? Ее не отломишь на память, в акцию не переведешь и в саквояже с двойным дном не вывезешь, - масштаб не тот. - Он помолчал и продолжал: - Но и вы долго не продержитесь. Рано или поздно вам предъявят счет.
- Уж не вы ли? - не скрывая сарказма, язвительно спросил Степан.
- Бог, - последовал короткий ответ Рубецкого.
- С каких пор ты стал верующим? Раннее за тобой подобного не водилось, - усмехнулся Артемьев.
- Раньше за мной, Степан, многого не водилось. - Взгляд Сергея стал задумчивым и отрешенным. - Иногда мне кажется, перешагнув рубеж этого страшного века, мы второпях не заметили нечто важное и главное, ценное и очень необходимое нам всем. И нельзя уже вернуться, а эта невозможность изменить, ощущение утраченного безвозвратно - ужаснее всего. Как эпидемия чумы... Она, как пал в степи, опустошает огромные пространства, а мы, жалкие и беспомощные, плетемся, не поспевая, за ней в своих убогих кибитках-лазаретах. Весь этот проклятый век пройдет под черным флагом чумы. И, как всегда, будет не хватать лазаретов. Зато будет много вождей, готовых откупиться миллионами жизней свободных, но все-таки рабов. И больше всего в России. Это и будет тот самый счет от Бога. Нам всем.
- Сергей, - в голосе Артемьева послышалось искреннее сочувствие, - я понимаю: в тебе говорят обида и боль. Но это еще не проигранная судьба. Ты - врач. Можешь остаться, принести пользу. Тебя никто не гонит и для тебя всегда найдется место в новой Россиии.
- В том-то и дело, Степан, что я - осколок той, старой, России. Нынче смутное время, но когда-нибудь оно, конечно, закончится. Не будет ни хаоса, ни разрухи. - Его взгляд стал острым и пристальным: - Но будет другое... Кто-то, наевшись с запасом свободы, равенства и братства, непременно заскучает. Распахнет осоловелые глазоньки, оглядится кругом и завопит в патриотическом угаре: "Враг! Я вижу его! Чувствую!" Он будет визжать столь правдоподобно и самозабвенно, что заставит поверить в свой бред сбежавшуюся на вопли толпу. Вот тогда, Степан, - проникновенным голосом закончил Рубецкой, - мне вспомнят все: белую кость, голубую кровь и этот мундир.
- Боишься? - напрямую спросил Артемьев.
- Боюсь, - честно ответил Сергей. - Не смерти. Боюсь умереть с клеймом "врага России". Она такова, что почетнее оказаться побежденным ею, чем принять бесчестье и позор именоваться ее изменником.
- Чем ты думаешь заняться?
- Перед самой войной пришло приглашение из Института Пастера. Обещали лабораторию.
- Значит, Франция, Париж... Там всегда было много русских. Теперь, вероятно, станет больше. Вообщем, почти Россия.
- Ты ничего не понял, Степан, - покачал головой Рубецкой. - Даже если все русские переедут во Францию, она все-равно никогда не станет называться Россией.
- Ну, - смутился Артемьев и в тоже время решил его поддержать, надеюсь, ты не пропадешь: у тебя нужная и прекрасная профессия.
- Пропаду, Степа, обязательно пропаду! - В глазах полковника царской армии, потомка древнейшего, аристократического рода, стояли слезы. И гость не в силах был отвести взгляд от сведенного мукой лица. - У меня теперь одна профессия - человек без Родины.
- Не смей так говорить, слышишь! Обещаю, если решишь остаться или вернуться, я сделаю для тебя все, чего бы мне это ни стоило! - с отчаянной решимостью воскликнул Артемьев.
Они с минуту в упор смотрели друг другу в глаза.
- Прощай, Степан, - хриплым голосом выдавил Сергей.
- Спасибо, что спас меня и не выдал, - Артемьев встал и направился к выходу.
- Подожди, - услышал за спиной. - Я спасал не только тебя, но и... Варю. Она бы не перенесла, кабы тебя, дурака, убили.
Степан медленно повернулся.
- Варю? Ты сказал - Варю?!
- Я нашел ее в Астрахани в тифозном бараке, год назад. Она работает в моем лазарете.
Артемьев кинулся к нему, схватил за плечи, встряхнул:
- И ты молчал, Сергей? Ты молчал?!! - Он прикрыл глаза, из груди его вырвался то ли стон, то ли хрип: - Боже мой, как я ее искал! По всем городам, лазаретам, фронтам...
- Она, по-прежнему, любит тебя. Оставайся здесь. Когда закончится эвакуация, я отправлю ее. - Рубецкой смотрел с грустной улыбкой. - Только береги ее, Артемьев. У меня никогда не было никого дороже Вари и... тебя. Он наклонил голову и поспешно вышел из гостинной. Вскоре послышался его преувеличенно бодрый голос: - До отплытия осталось четыре часа. Последний корабль уйдет в сумерках, никто и не заметит ее отсутствия.Ты не представляешь, как она обрадуется.
Артемьев вздрогнул и перевел ошеломленный взгляд на часы.
"Четыре часа... Последний корабль... Ну, конечно! И на нем - архивы контрразведки. - Он слышал, как собирает вещи Сергей. Вспомнил Варю и, сжав кулаки, не смог сдержать мучительного стона. - Ну почему?!! - подумал с яростью, чувствуя, как внутри все тонет в холодном, ледяном омуте бешенства и бессилия одновременно. - Почему злой, чудовищный рок именно меня определил в его палачи?! За что? Или это счет от Бога, о котором говорил Сергей? Если это первый вексель, то какая же цена будет заплачена за остальные?", - в нем шла дикая, нечеловеческая схватка между двумя понятиями долга.
... По измученной, истерзанной России, ощетинившись жерлами ненависти и войны, с невероятной скоростью мчался дьявольский бронепоезд истории, в топке которого ежеминутно сгорали сотни, тысячи жизней, чтобы накормить ненасытное пламя Идеи. И в этом же направлении шел неприметный, маленький человек. Их разделяло всего четыре часа. А потом бронепоезд настигнет его, сметет вихрем с откоса, развеет в прах, словно того и не было вовсе. Что значит еще один маленький человек в сравнении с миллионами, уже сгоревших в топке?
В гостинную вошел Сергей, направляясь к буфету.
- Ты отплываешь на "Императрице"? - хрипло, пересохшими губами, спросил Артемьев.
- Да, - удивленно посмотрел на него Сергей. - Это же последний корабль.
- Ты не сможешь эвакуироваться на линкоре.
- Послушай, мы, кажется, все выяснили, - раздраженно заметил Рубецкой. - Давай не будем вновь возвращаться к этому вопросу. Тем более, времени, практически, не осталось.
- Да, Сережа, не осталось... Линкор "Императрица" не придет в Констанцу. Он взорвется в проливе.
Тот в изумлении уставился на Артемьева, не в состоянии осознать услышанное и поверить ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74