В лучшем госпитале его содержали на специальном рационе, чтобы, резко похудев, он походил на заключенного. В концлагере Байен потерял около восемнадцати килограммов веса. Затем его подвергли порке под местной анестезией, чтобы оставить телесные доказательства экзекуции. И ради него организовали групповой побег заключенных из концлагеря. Вместе с ними он благополучно достиг расположения советских войск. Но когда Байен, действуя якобы по поручению подпольной немецкой организации, предложил советскому командованию выпустить фальшивые продуктовые карточки и разбросать их с самолетов над Германией, чтобы нарушить нормированное снабжение населения продуктами и вызвать голод, это его предложение показалось подозрительным. И в дальнейшем советская контрразведка установила, что Байен – немецкий агент.
А вся эта операция была затеяна для того, чтобы усилить в народе ненависть к русским. На самом деле фальшивые продуктовые и промтоварные карточки разбрасывали над Германией англичане, стремясь внести хаос в снабжение продуктами немецкого населения. Предполагалось, что в случае успеха операции Байена ответственность за эту провокацию удастся свалить на русских. Но Советы по непонятной для немецкого ума логике не послушались Байена.
Само собой разумеется, Вайс в свое время информировал Центр о махинациях, касающихся засылки провокатора Байена. Так же, как и о том, что Байен передаст советскому командованию карту, на которой будет отмечена точка в одном из горных районов Германии, где якобы находится секретный научный центр, занимающийся разработкой нового смертоносного оружия. И о том, что Байен будет настойчиво рекомендовать, чтобы на эту точку был совершен массированный налет советских бомбардировщиков. На самом деле, как выведал Вайс, там находился только детский туберкулезный санаторий. И «заказ» на разрушение этого объекта поступил к абверовскому агенту Байену лично от министра пропаганды Геббельса, который уже заранее написал для редактируемого им еженедельника «Дас Рейх» страстную негодующую статью о чудовищном зверстве большевиков, разбомбивших приют больных немецких детей. Тот факт, что туберкулезный санаторий оказался в неприкосновенности, привел Геббельса в ярость.
Вайс, играя на тщеславии Лансдорфа, высказывал свои соображения о том, что, поскольку война с Россией принимает затяжной характер, сейчас следовало бы подумать о создании крупной разведывательной группы для длительного оседания в тылу противника. Не проявляя излишней поспешности, стоило бы создать разветвленную сеть. Причем не обременять пока агентов скоропалительными диверсионными актами и необходимостью передавать оперативную информацию, а дать им возможность акклиматизироваться с учетом изменившейся обстановки. И даже если их бездествие затянется, располагать таким агентурным фондом для господина Лансдорфа все равно, что абонировать в самом надежном международном банке персональный сейф, ключ от которого будет храниться только у него лично.
– Почемуц у вас возникают подобные мысли? – подозрительно осведомился Лансдорф.
Вайс ответил в высоком стиле:
– Время разрушает даже величайшие горные вершины, превращает их в песчаные пустыни. А мне не хотелось бы затеряться в вихре различных обстоятельств, во всяком случае, выпасть из вашего поля зрения.
Лансдорф улыбнулся польщенно.
– Что ж, – сказал он, немного подумав, – идея создания информационного фонда, связанного с длительным оседанием наиболее надежных агентов на территории противника, не лишена смысла. – И похвалил Вайса: – У вас обнаруживаются не только тактические способности, но и постепенно вырабатывается стиль стратегического мышления. Кажется, я в вас не обманулся. – Заметил ворчливо: – А вот в отношении майора Штейнглица, бывшего вашего непосредственного начальника, моя проницательность, как всегда, безошибочна. Работает грубо и примитивно. У нас возникли подозрения, что польский профессор, бывший социал-демократ, доктор медицины Ливинский пользуется популярностью у населения вследствие своих антинемецких настроений. Я дал указание опубликовать в выходящей на польском языке варшавской газете письмо начальника эйнзатценгруппы Вольфа Губера, лично участвовавшего в казнях польских патриотов. В письме выражалась благодарность этому Ливинскому за то, что тот излечил его от опасного заболевания. То была великолепная публичная компрометации этого либерала. Поляки объявили ему бойкот. И нервный интеллигентик чуть было даже не покончил самоубийством.
Но вот майор Штейнглиц, почувствовав недомогание, явился к Левинскому, чтобы тот оказал ему медицинскую помощь. Естественно, Ливинский отказался. И Штейнглиц не нашел ничего лучшего, как пристрелить его. Болван! Испортил нам такую изящную операцию. Плебей, возомнивший себя носителем офицерской чести!
Вайс заступился за Штейнглица:
– Майор Штейнглиц в любую минуту готов не колеблясь отдать свою жизнь за фюрера.
Лансдорф ответил, скривив губы:
– Он не встретит в этом с моей стороны никаких препятствий. Напротив, я готов всячески содействовать тому, чтобы для достижения своей цели он как можно скорее отправился на фронт.
Вайс дважды посетил дом Бригитты Вейнтлинг на правах старого знакомого Зубова.
Представ перед Беловым в роли избалованного комфортом и нежным вниманием супруги, выхоленного и модно одетого красавчика, Зубов в первые минуты чувствовал себя сконфуженным и никак не мог преодолеть некоторого смущения. Он сидел в обставленном тяжеловесной мебелью мрачном кабинете и скулил:
– Живу так, словно меня наняли сниматься в роли не то помещика, не то графа. Первое время каждый день в кино ходил – искал фильмы из великосветской жизни. А фашисты гонят одну политику, не на чем подковаться. Приходится читать на ночь исторические романы. Но пишут в них черт знает о чем, а бытовой информации – с гулкин нос. Такая это, понимаешь, морока – овладевать техникой настоящего барина.
Вот, скажем, перчатки. Простая вещь. А оказывается, существует целая наука, когда, где, какие надевать. И цвета нельзя путать. То одну нужно в руке держать, то обе.
Обеденным инструментом я овладел. Но вот хамством – не вполне. Уронишь, скажем, вилку на пол – и жди, чтобы старик официант ее с пола поднял. А ты сиди, как сфинкс. Боже тебя сохрани поблагодарить даже кивком человека за то, что он тебе шинель подаст, дверь перед тобой распахнет. Ухаживают, как госпитале за инвалидом. И рожа при этом должна сохранять спесивое выражение, будто перед тобой не человек, а так, чучело.
Или вот Бригитта. Она ревнивая. Приходят в гости ее знакомые дамы и так начинают трепаться – только подморгни, и будь здоров! Ну, я отмалчиваюсь или о чем-нибудь таком солидном разговариваю. А потом Бригитта меня упрекает в невоспитанности. Я ей: «Да ты что, смеешься?» Положат ногу на ногу так, что смотреть неловко, ну, и разговор, мягко выражаясь, игривый... А одна такая нахальная оказалась, я даже возмутился. Разве можно? В чужом доме, да еще у подруги. Упрекнул. А она сощурилась и заявила: «Вы, оказывается, слишком утомлены... Бедная Бригитта! С вами она обрекла себя на вечную верность своему покойному супругу». И такую презрительную рожу скорчила, будто я ее смертельно оскорбил. А что я должен был делать?
Вайс усмехнулся, сочувственно посоветовал:
– Ну, во всяком случае, мог бы проявить чуткость в пределах дозволенного.
Зубов рассердился:
– Дозволенного! Вот именно – дозволенного. А они здесь считают: раз война, так все дозволено. – Вздохнул: – Как соберутся бабы, чувствую себя словно в окружении. Неизвестно, с какой стороны ждать атаки. А если перехожу в активную оборону, потом от Бригитты проработка: грубиян, бестактный, не умею себя вести, не понимаю шуток.
А если с какой-нибудь поговорю о чем-нибудь серьезном – скандал. Ревность. Уверяет: если мужчина наедине с женщиной говорит о серьезном, значит, он этим маскирует свои легкомысленные намерения. А вслух при всех можно у любой расхваливать ножки или другие детали, – пожалуйста, сколько угодно...
С мужчинами, правда, легче. Я, понимаешь, строю из себя этакого спесивого гордеца, любителя охоты. Мол, это моя страсть. Правда, на одного подлеца нарвался – он почти во всех странах побывал на охоте. Но я его Бремом сразил.
– То есть как это?
– Ну, читал я в свое время, еще в школе. И унизил тонкостями познания животного мира. А так – больше в картишки после ужина. Но, понимаешь, неловко: проигрываю. – Попросил жалобно: – Ты бы сказал Эльзе, пусть хоть под отчет даст, что ли! Стыдно мне у Бригитты брать.
– А она что, скупая?
– Да нет, она добрая. Но некрасиво ее деньги всяким сволочам проигрывать. Сама-то она из семьи врача, выдали замуж за пожилого полковника. Отец ее с социал-демократами когда-то путался, ну вот и пришлось от фашистов дочерью откупиться.
– А что ты такой бледный?
– Да вот все головной болью мучаюсь.
– Ты что, выпивать стал?
– Какое там выпивать!.. – Объяснил огорченно: – Обстреляли мы недавно на шоссе колонну грузовиков, думали, там охрана, а оказалось – консервные банки с газом «Циклон Б». Ну, и надышались этой отравой.
– Ну, а с Бригиттой как у тебя отношения?
Зубов сконфузился.
– Неустойчивый я оказался, раскис. – Заявил жалобно: – Но мы же все ж таки интернационалисты. Нельзя же всех немцев одной меркой мерить.
– А при чем здесь твоя дама?
– А если она ничего, душевная?
– Да ты что, влюбился?
Зубов потупился.
– Не знаю, но только жалею ее очень... Такая она, понимаешь, сейчас счастлива, будто я для нее – подарок на всю жизнь. Говорит, ничего ей на свете не надо, только вместе быть. Вообразила, будто я такой хороший – дальше некуда и таких не бывает. А я что? Ну, отношусь к ней по-товарищески. Коечто объясняю, чтобы не была такая отсталая.
– Учти, Зубов: женщины – народ коварный. Еще влипнешь со своей откровенностью.
– Да нет, я с ней о политике не говорю, – так, о жизни...
В осунувшемся, исхудалом лице Зубова Иоганн впервые заметил смятенность, растерянность, скрытую печаль. Но все это явно не было связано с его главной деятельностью, где Зубова никогда не покидали самообладание, неколебимая решительность, бесстрашие.
Вошла Бригитта – тоненькая, миниатюрная, удивительно пропорционально сложенная. И когда она, сдержанно улыбаясь, остановилась в отдалении, казалось, весь свет, льющийся из двустворчатых окон в эту просторную комнату, устремлен только на нее одну. Одета она была скромно, просто. На высокой обнаженной шее никаких побрякушек, – а в то время в Германии входили в моду металлические позолоченные ожерелья в виде ошейников.
Бригитта встретила Вайса очень сердечно:
– Муж мне столько хорошего говорил о вас.
Иоганн, нахмурившись, покосился на Зубова. Тот поспешно объяснил:
– Я рассказывал Бригитте о твоих подвигах на фронте.
– Я выполнял обычный долг солдата.
За завтраком разговор был несколько принужденным. Вайс заметил, что его сдержанность и резкость обычных для наци суждений не вызвали симпатии Бригитты. Зубов почти все время молчал, и Иоганн решил пока отложить тот разговор с ним, ради которого он пришел сюда. А покинув дом Бригитты, тревожно размышлял о том, как бы эта сентиментальная, романтическая история не обернулась плохо для их общего дела.
Как-то в разговоре Лансдорф между прочим вспомнил об Ольге и сказал Вайсу, что, если русская, гостящая в доме баронессы, уже обрела зрение и психическое равновесие, ее надо будет в самое ближайшее время увезти, так как все уже подготовлено для заброски ее в советский тыл.
Так же обстояло и с Тихоном Лукичом. Хотя после ампутации рана еще не совсем зажила, Гвоздь убедил Дитриха, что медлить не следует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
А вся эта операция была затеяна для того, чтобы усилить в народе ненависть к русским. На самом деле фальшивые продуктовые и промтоварные карточки разбрасывали над Германией англичане, стремясь внести хаос в снабжение продуктами немецкого населения. Предполагалось, что в случае успеха операции Байена ответственность за эту провокацию удастся свалить на русских. Но Советы по непонятной для немецкого ума логике не послушались Байена.
Само собой разумеется, Вайс в свое время информировал Центр о махинациях, касающихся засылки провокатора Байена. Так же, как и о том, что Байен передаст советскому командованию карту, на которой будет отмечена точка в одном из горных районов Германии, где якобы находится секретный научный центр, занимающийся разработкой нового смертоносного оружия. И о том, что Байен будет настойчиво рекомендовать, чтобы на эту точку был совершен массированный налет советских бомбардировщиков. На самом деле, как выведал Вайс, там находился только детский туберкулезный санаторий. И «заказ» на разрушение этого объекта поступил к абверовскому агенту Байену лично от министра пропаганды Геббельса, который уже заранее написал для редактируемого им еженедельника «Дас Рейх» страстную негодующую статью о чудовищном зверстве большевиков, разбомбивших приют больных немецких детей. Тот факт, что туберкулезный санаторий оказался в неприкосновенности, привел Геббельса в ярость.
Вайс, играя на тщеславии Лансдорфа, высказывал свои соображения о том, что, поскольку война с Россией принимает затяжной характер, сейчас следовало бы подумать о создании крупной разведывательной группы для длительного оседания в тылу противника. Не проявляя излишней поспешности, стоило бы создать разветвленную сеть. Причем не обременять пока агентов скоропалительными диверсионными актами и необходимостью передавать оперативную информацию, а дать им возможность акклиматизироваться с учетом изменившейся обстановки. И даже если их бездествие затянется, располагать таким агентурным фондом для господина Лансдорфа все равно, что абонировать в самом надежном международном банке персональный сейф, ключ от которого будет храниться только у него лично.
– Почемуц у вас возникают подобные мысли? – подозрительно осведомился Лансдорф.
Вайс ответил в высоком стиле:
– Время разрушает даже величайшие горные вершины, превращает их в песчаные пустыни. А мне не хотелось бы затеряться в вихре различных обстоятельств, во всяком случае, выпасть из вашего поля зрения.
Лансдорф улыбнулся польщенно.
– Что ж, – сказал он, немного подумав, – идея создания информационного фонда, связанного с длительным оседанием наиболее надежных агентов на территории противника, не лишена смысла. – И похвалил Вайса: – У вас обнаруживаются не только тактические способности, но и постепенно вырабатывается стиль стратегического мышления. Кажется, я в вас не обманулся. – Заметил ворчливо: – А вот в отношении майора Штейнглица, бывшего вашего непосредственного начальника, моя проницательность, как всегда, безошибочна. Работает грубо и примитивно. У нас возникли подозрения, что польский профессор, бывший социал-демократ, доктор медицины Ливинский пользуется популярностью у населения вследствие своих антинемецких настроений. Я дал указание опубликовать в выходящей на польском языке варшавской газете письмо начальника эйнзатценгруппы Вольфа Губера, лично участвовавшего в казнях польских патриотов. В письме выражалась благодарность этому Ливинскому за то, что тот излечил его от опасного заболевания. То была великолепная публичная компрометации этого либерала. Поляки объявили ему бойкот. И нервный интеллигентик чуть было даже не покончил самоубийством.
Но вот майор Штейнглиц, почувствовав недомогание, явился к Левинскому, чтобы тот оказал ему медицинскую помощь. Естественно, Ливинский отказался. И Штейнглиц не нашел ничего лучшего, как пристрелить его. Болван! Испортил нам такую изящную операцию. Плебей, возомнивший себя носителем офицерской чести!
Вайс заступился за Штейнглица:
– Майор Штейнглиц в любую минуту готов не колеблясь отдать свою жизнь за фюрера.
Лансдорф ответил, скривив губы:
– Он не встретит в этом с моей стороны никаких препятствий. Напротив, я готов всячески содействовать тому, чтобы для достижения своей цели он как можно скорее отправился на фронт.
Вайс дважды посетил дом Бригитты Вейнтлинг на правах старого знакомого Зубова.
Представ перед Беловым в роли избалованного комфортом и нежным вниманием супруги, выхоленного и модно одетого красавчика, Зубов в первые минуты чувствовал себя сконфуженным и никак не мог преодолеть некоторого смущения. Он сидел в обставленном тяжеловесной мебелью мрачном кабинете и скулил:
– Живу так, словно меня наняли сниматься в роли не то помещика, не то графа. Первое время каждый день в кино ходил – искал фильмы из великосветской жизни. А фашисты гонят одну политику, не на чем подковаться. Приходится читать на ночь исторические романы. Но пишут в них черт знает о чем, а бытовой информации – с гулкин нос. Такая это, понимаешь, морока – овладевать техникой настоящего барина.
Вот, скажем, перчатки. Простая вещь. А оказывается, существует целая наука, когда, где, какие надевать. И цвета нельзя путать. То одну нужно в руке держать, то обе.
Обеденным инструментом я овладел. Но вот хамством – не вполне. Уронишь, скажем, вилку на пол – и жди, чтобы старик официант ее с пола поднял. А ты сиди, как сфинкс. Боже тебя сохрани поблагодарить даже кивком человека за то, что он тебе шинель подаст, дверь перед тобой распахнет. Ухаживают, как госпитале за инвалидом. И рожа при этом должна сохранять спесивое выражение, будто перед тобой не человек, а так, чучело.
Или вот Бригитта. Она ревнивая. Приходят в гости ее знакомые дамы и так начинают трепаться – только подморгни, и будь здоров! Ну, я отмалчиваюсь или о чем-нибудь таком солидном разговариваю. А потом Бригитта меня упрекает в невоспитанности. Я ей: «Да ты что, смеешься?» Положат ногу на ногу так, что смотреть неловко, ну, и разговор, мягко выражаясь, игривый... А одна такая нахальная оказалась, я даже возмутился. Разве можно? В чужом доме, да еще у подруги. Упрекнул. А она сощурилась и заявила: «Вы, оказывается, слишком утомлены... Бедная Бригитта! С вами она обрекла себя на вечную верность своему покойному супругу». И такую презрительную рожу скорчила, будто я ее смертельно оскорбил. А что я должен был делать?
Вайс усмехнулся, сочувственно посоветовал:
– Ну, во всяком случае, мог бы проявить чуткость в пределах дозволенного.
Зубов рассердился:
– Дозволенного! Вот именно – дозволенного. А они здесь считают: раз война, так все дозволено. – Вздохнул: – Как соберутся бабы, чувствую себя словно в окружении. Неизвестно, с какой стороны ждать атаки. А если перехожу в активную оборону, потом от Бригитты проработка: грубиян, бестактный, не умею себя вести, не понимаю шуток.
А если с какой-нибудь поговорю о чем-нибудь серьезном – скандал. Ревность. Уверяет: если мужчина наедине с женщиной говорит о серьезном, значит, он этим маскирует свои легкомысленные намерения. А вслух при всех можно у любой расхваливать ножки или другие детали, – пожалуйста, сколько угодно...
С мужчинами, правда, легче. Я, понимаешь, строю из себя этакого спесивого гордеца, любителя охоты. Мол, это моя страсть. Правда, на одного подлеца нарвался – он почти во всех странах побывал на охоте. Но я его Бремом сразил.
– То есть как это?
– Ну, читал я в свое время, еще в школе. И унизил тонкостями познания животного мира. А так – больше в картишки после ужина. Но, понимаешь, неловко: проигрываю. – Попросил жалобно: – Ты бы сказал Эльзе, пусть хоть под отчет даст, что ли! Стыдно мне у Бригитты брать.
– А она что, скупая?
– Да нет, она добрая. Но некрасиво ее деньги всяким сволочам проигрывать. Сама-то она из семьи врача, выдали замуж за пожилого полковника. Отец ее с социал-демократами когда-то путался, ну вот и пришлось от фашистов дочерью откупиться.
– А что ты такой бледный?
– Да вот все головной болью мучаюсь.
– Ты что, выпивать стал?
– Какое там выпивать!.. – Объяснил огорченно: – Обстреляли мы недавно на шоссе колонну грузовиков, думали, там охрана, а оказалось – консервные банки с газом «Циклон Б». Ну, и надышались этой отравой.
– Ну, а с Бригиттой как у тебя отношения?
Зубов сконфузился.
– Неустойчивый я оказался, раскис. – Заявил жалобно: – Но мы же все ж таки интернационалисты. Нельзя же всех немцев одной меркой мерить.
– А при чем здесь твоя дама?
– А если она ничего, душевная?
– Да ты что, влюбился?
Зубов потупился.
– Не знаю, но только жалею ее очень... Такая она, понимаешь, сейчас счастлива, будто я для нее – подарок на всю жизнь. Говорит, ничего ей на свете не надо, только вместе быть. Вообразила, будто я такой хороший – дальше некуда и таких не бывает. А я что? Ну, отношусь к ней по-товарищески. Коечто объясняю, чтобы не была такая отсталая.
– Учти, Зубов: женщины – народ коварный. Еще влипнешь со своей откровенностью.
– Да нет, я с ней о политике не говорю, – так, о жизни...
В осунувшемся, исхудалом лице Зубова Иоганн впервые заметил смятенность, растерянность, скрытую печаль. Но все это явно не было связано с его главной деятельностью, где Зубова никогда не покидали самообладание, неколебимая решительность, бесстрашие.
Вошла Бригитта – тоненькая, миниатюрная, удивительно пропорционально сложенная. И когда она, сдержанно улыбаясь, остановилась в отдалении, казалось, весь свет, льющийся из двустворчатых окон в эту просторную комнату, устремлен только на нее одну. Одета она была скромно, просто. На высокой обнаженной шее никаких побрякушек, – а в то время в Германии входили в моду металлические позолоченные ожерелья в виде ошейников.
Бригитта встретила Вайса очень сердечно:
– Муж мне столько хорошего говорил о вас.
Иоганн, нахмурившись, покосился на Зубова. Тот поспешно объяснил:
– Я рассказывал Бригитте о твоих подвигах на фронте.
– Я выполнял обычный долг солдата.
За завтраком разговор был несколько принужденным. Вайс заметил, что его сдержанность и резкость обычных для наци суждений не вызвали симпатии Бригитты. Зубов почти все время молчал, и Иоганн решил пока отложить тот разговор с ним, ради которого он пришел сюда. А покинув дом Бригитты, тревожно размышлял о том, как бы эта сентиментальная, романтическая история не обернулась плохо для их общего дела.
Как-то в разговоре Лансдорф между прочим вспомнил об Ольге и сказал Вайсу, что, если русская, гостящая в доме баронессы, уже обрела зрение и психическое равновесие, ее надо будет в самое ближайшее время увезти, так как все уже подготовлено для заброски ее в советский тыл.
Так же обстояло и с Тихоном Лукичом. Хотя после ампутации рана еще не совсем зажила, Гвоздь убедил Дитриха, что медлить не следует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84