Некоторое время Филип постоял, глядя через решетку, как из-под с грохотом ударяющих по матрицам молотов вылетают огненные брызги, он был заворожен лежащим прямо перед его глазами богатством.
Рядом с приором горстка зевак тоже наблюдала, как чеканят монеты. Без сомнения, это было той достопримечательностью Винчестера, поглазеть на которую приходили все приезжие. Стоявшая неподалеку молодая женщина улыбнулась Филипу. Он улыбнулся в ответ.
– Всего за пенни можешь делать все, что захочешь, – сказала она.
Не понимая, что она имеет в виду, он снова растерянно улыбнулся. Тогда она распахнула плащ, и под ним, к своему ужасу, Филип увидел ее голое тело.
– Все, что захочешь, за один серебряный пенни, – повторила она.
Он ощутил легкий прилив возбуждения, словно память воскресила давно забытое чувство, затем, догадавшись наконец, что перед ним продажная девка, Филип покраснел от смущения и, быстро повернувшись, пошел прочь.
– Не бойся! – крикнула потаскуха. – Мне нравятся такие миленькие кругленькие головы. – Вдогонку ему послышался ее издевательский смех.
Взволнованный, Филип свернул с Хай-стрит на аллею и скоро очутился на рынке, над которым возвышались башни Винчестерского собора.
Не обращая внимания на уговоры продавцов, он торопливо пробился сквозь толпу и вышел к соборной площади.
Будто свежим ветерком, повеяло на него размеренной тишиной церкви. Он остановился возле кладбища, чтобы собраться с мыслями. Его преследовало чувство стыда и возмущения. Как смела она искушать мужчину в монашеских одеждах? Очевидно, она узнала в нем приезжего... Возможно ли, чтобы находящиеся вдалеке от своих обителей монахи были ее клиентами? Он понял, что, конечно, это было вполне возможно. Ведь монахи совершали те же грехи, что и обычные люди. Просто его поразило бесстыдство этой женщины. Ее голое тело стояло перед его взором, словно пламя горящей свечи, которое не исчезает сразу, если долго на него смотреть, а потом закрыть глаза.
Филип вздохнул. Столько впечатлений за одно утро! Искусственные русла каналов, крысы в мясных лавках, кучи только что отчеканенных серебряных монет и, наконец, обнаженные прелести этой женщины. Он знал, что еще некоторое время эти картины будут будоражить его мысли.
Филип вошел в собор, но почувствовал, что не может молиться, поскольку душа его так запачкана скверной мирской суеты. Он лишь прошел через неф и, несколько очистившись от грешных мыслей, вышел в южную дверь, затем пересек территорию монастыря и очутился возле епископского дворца.
На первом этаже располагалась молельня. Филип поднялся по ступенькам и вошел в зал. Неподалеку от двери он увидел несколько слуг и молодых священников. Одни из них прохаживались, другие сидели на стоящей вдоль стены скамье. В дальнем конце зала за столом сидели Уолеран и епископ Генри. Филипа остановил дворецкий.
– Епископы завтракают, – заявил он так, будто из этого следовало, что приор не мог увидеться с ними.
– Вот я и присоединюсь к ним, – спокойно сказал Филип.
– Тебе лучше подождать, – настаивал дворецкий. Решив, что его, должно быть, принимают за простого монаха, Филип с достоинством проговорил:
– Я приор Кингсбриджский.
Дворецкий, пожав плечами, отступил в сторону.
Филип приблизился к столу, во главе которого сидел епископ Генри, справа от него – Уолеран. Генри был невысоким широкоплечим человеком с недовольным лицом. Он был примерно того же возраста, что и Уолеран, то есть на год-два старше Филипа. Однако, в отличие от бледнолицего Уолерана и худого Филипа, у него были раскрасневшаяся физиономия и пухлые члены, выдававшие в нем большого любителя поесть. Глаза казались настороженными и проницательными, а на лице словно застыло выражение твердой решимости. Будучи младшим из четырех братьев, он, очевидно, вынужден был всего добиваться в борьбе. Филип удивился, что голова Генри была обрита – это говорило о том, что, дав однажды монашеский обет, он до сих пор продолжал считать себя монахом. Правда, домотканых одежд он уже не носил, а был одет в великолепную тунику, сшитую из красного шелка. На Уолеране была безупречно белая рубаха, поверх которой он надел свою неизменную черную сутану. Филип понял, что оба они приготовились к аудиенции у короля. Епископы ели холодное мясо и пили красное вино. Проголодавшийся после прогулки Филип сглотнул слюну.
Уолеран поднял глаза, и при виде приора по его лицу пробежала чуть заметная тень недовольства.
– Доброе утро, – приветствовал их Филип.
– Это мой приор, – сказал, обращаясь к Генри, Уолеран.
Филипу не понравилось, что его назвали приором Уолерана.
– Филип из Гуинедда, приор Кингсбриджский, милорд епископ, – представился он и собрался было поцеловать руку епископу.
– Чудесно, – только и проговорил Генри, заталкивая в рот очередной кусок говядины.
Филип неловко переминался с ноги на ногу. Неужели они не собираются пригласить его к столу?
– Мы скоро придем, Филип, – сказал Уолеран.
Филип понял, что его выпроваживают, и, сгорая от обиды, повернулся прочь. Стоявший возле дверей дворецкий, ухмыльнувшись, бросил на него взгляд, который как бы говорил: «А я ведь предупреждал». Филип старался держаться в стороне от остальных. Он вдруг почувствовал стыд за свою замаранную коричневую сутану, которую он, не снимая, носил уже в течение полугода. Монахи-бенедиктинцы, как правило, красили свои одежды в черный цвет, однако Кингсбридж отказался от этого много лет назад из-за нехватки денег. Филип всегда считал, что обращать слишком большое внимание на одежду – значит проявлять суетность, которая совершенно не к лицу слуге Божьему, независимо от того, какое положение он занимает, но сейчас он начал находить в этом определенный смысл: будь он одет в шелка да меха, с ним не стали бы так пренебрежительно обращаться.
«Ну да ладно, – подумал он, – монах должен быть смиренным, так что это пойдет на пользу моей душе».
Епископы поднялись из-за стола и подошли к двери. Слуга принес Генри алую мантию, украшенную великолепной вышивкой и шелковой бахромой. Надевая ее, Генри произнес:
– Постарайся сегодня побольше молчать, Филип.
– Предоставь нам вести беседу, – добавил Уолеран.
– Предоставь мне вести беседу, – сказал Генри, сделав легкое ударение на «мне». – Если король задаст тебе один-два вопроса, отвечай просто и не старайся слишком исказить факты. Он и без твоих слез и причитаний поймет, как нужна тебе новая церковь.
Филип вовсе не нуждался, чтобы ему об этом говорили. Надменный тон Генри был неприятен ему, однако он, скрыв свое возмущение, покорно кивнул.
– Пожалуй, пора, – произнес Генри. – Мой брат – ранняя пташка, он обычно предпочитает как можно быстрее покончить с делами, а затем отправляется на охоту в Новый Лес.
Из епископского дворца они прошли к Хай-стрит и затем поднялись вверх, к Западным воротам. Впереди Генри с мечом у пояса и жезлом в руке шагал стражник. Люди расступались, давая дорогу двум епископам, но не обращая внимания на Филипа, так что ему пришлось плестись сзади. Время от времени кто-нибудь просил благословения, и Генри на ходу чертил в воздухе крест. Перед самыми воротами они повернули в сторону и по деревянному мосту перешли через окружавший замок ров. Хоть Филипу и сказали, что он должен будет в основном молчать, он ощущал легкую дрожь в животе: ведь ему предстояло увидеть короля.
Замок занимал юго-западную часть города, поэтому его западная и южная стены являлись одновременно и городскими, Однако отделявшие замок от города стены были столь же высоки, как и внешние оборонительные сооружения, словно в защите от горожан король нуждался не меньше, чем в защите от внешних врагов.
Они вошли в низенькие ворота и сразу же очутились возле массивного дворца, возвышавшегося над этой частью Винчестера. Он был похож на огромную квадратную башню. Судя по расположению стрельчатых окон, во дворце было четыре этажа. Как обычно, внизу размещались складские помещения, а внешняя деревянная лестница вела ко входу на второй этаж. Два стоявших у ее подножия часовых поклонились проходившему мимо них Генри.
Они вошли в зал. Пол был застелен соломой, несколько кресел стояли в нишах каменных стен, по бокам – деревянные скамьи, в очаге пылал огонь. В углу двое стражников охраняли ведущую наверх лестницу. Один из них тут же заметил епископа Генри и, кивнув, стал подниматься по ступеням, намереваясь, очевидно, сообщить королю, что его ждет брат.
От волнения Филипа слегка подташнивало. Через несколько минут могла решиться его судьба. Ему было жаль, что он не питал теплых чувств к своим союзникам, что не провел это утро в молитве за успех сегодняшней встречи, а шатался по Винчестеру, что, наконец, не надел чистую сутану.
В зале находились еще двадцать или тридцать человек – почти все мужчины. В основном это были рыцари, священники и преуспевающие горожане. Внезапно Филип застыл от удивления: возле очага, переговариваясь с женщиной и молодым человеком, стоял Перси Хамлей. Что он здесь делает? С ним были его уродина-жена и звереныш-сын. В нападении на графа Бартоломео они действовали заодно с Уолераном, и их присутствие здесь сегодня едва ли было случайным. Знал ли епископ, что встретит Хамлеев?
Филип повернулся к Уолерану:
– Ты видишь...
– Я все вижу, – резко оборвал его Уолеран. Он был явно раздражен.
Сам не понимая почему, Филип почувствовал, что присутствие здесь этой семейки таит какую-то зловещую опасность. Он уставился на них. Отец и сын были похожи как две капли воды: большие, крепкие, с желтыми волосами и угрюмыми лицами. Жена Перси выглядела словно изображенный на картине демон, терзающий грешников в аду. Своими костлявыми руками она беспрестанно трогала покрывавшие ее лицо фурункулы. На ней была желтая мантия, делавшая ее облик еще более отвратительным. Переминаясь с ноги на ногу и стреляя вокруг себя глазами, она увидела Филипа. Он быстро отвел взгляд.
Епископ Генри расхаживал по залу, приветствуя знакомых ему людей и благословляя тех, кого он в первый раз видел, однако, должно быть, он внимательно следил за лестницей, ибо, как только снова показался стражник, Генри посмотрел на него и, заметив, как тот кивнул, на полуслове оборвал беседу.
Уолеран вслед за Генри стал подниматься по лестнице, за ним с замирающим сердцем шел Филип.
Верхние покои имели точно такие же размеры и формы, как нижний зал, но все здесь выглядело совершенно иначе. На стенах висели гобелены, а тщательно вычищенные полы покрывали ковры из овечьих шкур. В очаге жарко пылали дрова, и вся комната была ярко освещена дюжиной горящих свечей. Около двери стоял дубовый стол, на котором поблескивала массивная чернильница и лежали перья и пачка листов пергамента. Здесь же сидел писарь, готовый записать все, что продиктует ему король. Возле очага, в большом деревянном кресле, покрытом шкурой, восседал сам Стефан.
Первое, что бросилось Филипу в глаза, – на короле не было короны. Он был одет в пурпурную тунику, на ногах – кожаные гетры, словно он с минуты на минуту должен был отправиться куда-то верхом. Две большие охотничьи собаки, как преданные слуги, лежали у его ног. Внешне он напоминал своего брата, епископа Генри, но у Стефана были более утонченные черты лица, что делало его весьма привлекательным, а также густые темно-рыжие волосы и такие же, как у брата, умные глаза. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, которое Филип принял за трон, вытянув вперед ноги и положив руки на подлокотники, но, несмотря на его расслабленную позу, в комнате царила атмосфера напряженности. Казалось, король был единственным, кто чувствовал себя непринужденно.
Когда епископы и Филип вошли, от короля как раз уходил высокий человек в дорогих одеждах, который фамильярно кивнул Генри и полностью проигнорировал Уолерана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193
Рядом с приором горстка зевак тоже наблюдала, как чеканят монеты. Без сомнения, это было той достопримечательностью Винчестера, поглазеть на которую приходили все приезжие. Стоявшая неподалеку молодая женщина улыбнулась Филипу. Он улыбнулся в ответ.
– Всего за пенни можешь делать все, что захочешь, – сказала она.
Не понимая, что она имеет в виду, он снова растерянно улыбнулся. Тогда она распахнула плащ, и под ним, к своему ужасу, Филип увидел ее голое тело.
– Все, что захочешь, за один серебряный пенни, – повторила она.
Он ощутил легкий прилив возбуждения, словно память воскресила давно забытое чувство, затем, догадавшись наконец, что перед ним продажная девка, Филип покраснел от смущения и, быстро повернувшись, пошел прочь.
– Не бойся! – крикнула потаскуха. – Мне нравятся такие миленькие кругленькие головы. – Вдогонку ему послышался ее издевательский смех.
Взволнованный, Филип свернул с Хай-стрит на аллею и скоро очутился на рынке, над которым возвышались башни Винчестерского собора.
Не обращая внимания на уговоры продавцов, он торопливо пробился сквозь толпу и вышел к соборной площади.
Будто свежим ветерком, повеяло на него размеренной тишиной церкви. Он остановился возле кладбища, чтобы собраться с мыслями. Его преследовало чувство стыда и возмущения. Как смела она искушать мужчину в монашеских одеждах? Очевидно, она узнала в нем приезжего... Возможно ли, чтобы находящиеся вдалеке от своих обителей монахи были ее клиентами? Он понял, что, конечно, это было вполне возможно. Ведь монахи совершали те же грехи, что и обычные люди. Просто его поразило бесстыдство этой женщины. Ее голое тело стояло перед его взором, словно пламя горящей свечи, которое не исчезает сразу, если долго на него смотреть, а потом закрыть глаза.
Филип вздохнул. Столько впечатлений за одно утро! Искусственные русла каналов, крысы в мясных лавках, кучи только что отчеканенных серебряных монет и, наконец, обнаженные прелести этой женщины. Он знал, что еще некоторое время эти картины будут будоражить его мысли.
Филип вошел в собор, но почувствовал, что не может молиться, поскольку душа его так запачкана скверной мирской суеты. Он лишь прошел через неф и, несколько очистившись от грешных мыслей, вышел в южную дверь, затем пересек территорию монастыря и очутился возле епископского дворца.
На первом этаже располагалась молельня. Филип поднялся по ступенькам и вошел в зал. Неподалеку от двери он увидел несколько слуг и молодых священников. Одни из них прохаживались, другие сидели на стоящей вдоль стены скамье. В дальнем конце зала за столом сидели Уолеран и епископ Генри. Филипа остановил дворецкий.
– Епископы завтракают, – заявил он так, будто из этого следовало, что приор не мог увидеться с ними.
– Вот я и присоединюсь к ним, – спокойно сказал Филип.
– Тебе лучше подождать, – настаивал дворецкий. Решив, что его, должно быть, принимают за простого монаха, Филип с достоинством проговорил:
– Я приор Кингсбриджский.
Дворецкий, пожав плечами, отступил в сторону.
Филип приблизился к столу, во главе которого сидел епископ Генри, справа от него – Уолеран. Генри был невысоким широкоплечим человеком с недовольным лицом. Он был примерно того же возраста, что и Уолеран, то есть на год-два старше Филипа. Однако, в отличие от бледнолицего Уолерана и худого Филипа, у него были раскрасневшаяся физиономия и пухлые члены, выдававшие в нем большого любителя поесть. Глаза казались настороженными и проницательными, а на лице словно застыло выражение твердой решимости. Будучи младшим из четырех братьев, он, очевидно, вынужден был всего добиваться в борьбе. Филип удивился, что голова Генри была обрита – это говорило о том, что, дав однажды монашеский обет, он до сих пор продолжал считать себя монахом. Правда, домотканых одежд он уже не носил, а был одет в великолепную тунику, сшитую из красного шелка. На Уолеране была безупречно белая рубаха, поверх которой он надел свою неизменную черную сутану. Филип понял, что оба они приготовились к аудиенции у короля. Епископы ели холодное мясо и пили красное вино. Проголодавшийся после прогулки Филип сглотнул слюну.
Уолеран поднял глаза, и при виде приора по его лицу пробежала чуть заметная тень недовольства.
– Доброе утро, – приветствовал их Филип.
– Это мой приор, – сказал, обращаясь к Генри, Уолеран.
Филипу не понравилось, что его назвали приором Уолерана.
– Филип из Гуинедда, приор Кингсбриджский, милорд епископ, – представился он и собрался было поцеловать руку епископу.
– Чудесно, – только и проговорил Генри, заталкивая в рот очередной кусок говядины.
Филип неловко переминался с ноги на ногу. Неужели они не собираются пригласить его к столу?
– Мы скоро придем, Филип, – сказал Уолеран.
Филип понял, что его выпроваживают, и, сгорая от обиды, повернулся прочь. Стоявший возле дверей дворецкий, ухмыльнувшись, бросил на него взгляд, который как бы говорил: «А я ведь предупреждал». Филип старался держаться в стороне от остальных. Он вдруг почувствовал стыд за свою замаранную коричневую сутану, которую он, не снимая, носил уже в течение полугода. Монахи-бенедиктинцы, как правило, красили свои одежды в черный цвет, однако Кингсбридж отказался от этого много лет назад из-за нехватки денег. Филип всегда считал, что обращать слишком большое внимание на одежду – значит проявлять суетность, которая совершенно не к лицу слуге Божьему, независимо от того, какое положение он занимает, но сейчас он начал находить в этом определенный смысл: будь он одет в шелка да меха, с ним не стали бы так пренебрежительно обращаться.
«Ну да ладно, – подумал он, – монах должен быть смиренным, так что это пойдет на пользу моей душе».
Епископы поднялись из-за стола и подошли к двери. Слуга принес Генри алую мантию, украшенную великолепной вышивкой и шелковой бахромой. Надевая ее, Генри произнес:
– Постарайся сегодня побольше молчать, Филип.
– Предоставь нам вести беседу, – добавил Уолеран.
– Предоставь мне вести беседу, – сказал Генри, сделав легкое ударение на «мне». – Если король задаст тебе один-два вопроса, отвечай просто и не старайся слишком исказить факты. Он и без твоих слез и причитаний поймет, как нужна тебе новая церковь.
Филип вовсе не нуждался, чтобы ему об этом говорили. Надменный тон Генри был неприятен ему, однако он, скрыв свое возмущение, покорно кивнул.
– Пожалуй, пора, – произнес Генри. – Мой брат – ранняя пташка, он обычно предпочитает как можно быстрее покончить с делами, а затем отправляется на охоту в Новый Лес.
Из епископского дворца они прошли к Хай-стрит и затем поднялись вверх, к Западным воротам. Впереди Генри с мечом у пояса и жезлом в руке шагал стражник. Люди расступались, давая дорогу двум епископам, но не обращая внимания на Филипа, так что ему пришлось плестись сзади. Время от времени кто-нибудь просил благословения, и Генри на ходу чертил в воздухе крест. Перед самыми воротами они повернули в сторону и по деревянному мосту перешли через окружавший замок ров. Хоть Филипу и сказали, что он должен будет в основном молчать, он ощущал легкую дрожь в животе: ведь ему предстояло увидеть короля.
Замок занимал юго-западную часть города, поэтому его западная и южная стены являлись одновременно и городскими, Однако отделявшие замок от города стены были столь же высоки, как и внешние оборонительные сооружения, словно в защите от горожан король нуждался не меньше, чем в защите от внешних врагов.
Они вошли в низенькие ворота и сразу же очутились возле массивного дворца, возвышавшегося над этой частью Винчестера. Он был похож на огромную квадратную башню. Судя по расположению стрельчатых окон, во дворце было четыре этажа. Как обычно, внизу размещались складские помещения, а внешняя деревянная лестница вела ко входу на второй этаж. Два стоявших у ее подножия часовых поклонились проходившему мимо них Генри.
Они вошли в зал. Пол был застелен соломой, несколько кресел стояли в нишах каменных стен, по бокам – деревянные скамьи, в очаге пылал огонь. В углу двое стражников охраняли ведущую наверх лестницу. Один из них тут же заметил епископа Генри и, кивнув, стал подниматься по ступеням, намереваясь, очевидно, сообщить королю, что его ждет брат.
От волнения Филипа слегка подташнивало. Через несколько минут могла решиться его судьба. Ему было жаль, что он не питал теплых чувств к своим союзникам, что не провел это утро в молитве за успех сегодняшней встречи, а шатался по Винчестеру, что, наконец, не надел чистую сутану.
В зале находились еще двадцать или тридцать человек – почти все мужчины. В основном это были рыцари, священники и преуспевающие горожане. Внезапно Филип застыл от удивления: возле очага, переговариваясь с женщиной и молодым человеком, стоял Перси Хамлей. Что он здесь делает? С ним были его уродина-жена и звереныш-сын. В нападении на графа Бартоломео они действовали заодно с Уолераном, и их присутствие здесь сегодня едва ли было случайным. Знал ли епископ, что встретит Хамлеев?
Филип повернулся к Уолерану:
– Ты видишь...
– Я все вижу, – резко оборвал его Уолеран. Он был явно раздражен.
Сам не понимая почему, Филип почувствовал, что присутствие здесь этой семейки таит какую-то зловещую опасность. Он уставился на них. Отец и сын были похожи как две капли воды: большие, крепкие, с желтыми волосами и угрюмыми лицами. Жена Перси выглядела словно изображенный на картине демон, терзающий грешников в аду. Своими костлявыми руками она беспрестанно трогала покрывавшие ее лицо фурункулы. На ней была желтая мантия, делавшая ее облик еще более отвратительным. Переминаясь с ноги на ногу и стреляя вокруг себя глазами, она увидела Филипа. Он быстро отвел взгляд.
Епископ Генри расхаживал по залу, приветствуя знакомых ему людей и благословляя тех, кого он в первый раз видел, однако, должно быть, он внимательно следил за лестницей, ибо, как только снова показался стражник, Генри посмотрел на него и, заметив, как тот кивнул, на полуслове оборвал беседу.
Уолеран вслед за Генри стал подниматься по лестнице, за ним с замирающим сердцем шел Филип.
Верхние покои имели точно такие же размеры и формы, как нижний зал, но все здесь выглядело совершенно иначе. На стенах висели гобелены, а тщательно вычищенные полы покрывали ковры из овечьих шкур. В очаге жарко пылали дрова, и вся комната была ярко освещена дюжиной горящих свечей. Около двери стоял дубовый стол, на котором поблескивала массивная чернильница и лежали перья и пачка листов пергамента. Здесь же сидел писарь, готовый записать все, что продиктует ему король. Возле очага, в большом деревянном кресле, покрытом шкурой, восседал сам Стефан.
Первое, что бросилось Филипу в глаза, – на короле не было короны. Он был одет в пурпурную тунику, на ногах – кожаные гетры, словно он с минуты на минуту должен был отправиться куда-то верхом. Две большие охотничьи собаки, как преданные слуги, лежали у его ног. Внешне он напоминал своего брата, епископа Генри, но у Стефана были более утонченные черты лица, что делало его весьма привлекательным, а также густые темно-рыжие волосы и такие же, как у брата, умные глаза. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, которое Филип принял за трон, вытянув вперед ноги и положив руки на подлокотники, но, несмотря на его расслабленную позу, в комнате царила атмосфера напряженности. Казалось, король был единственным, кто чувствовал себя непринужденно.
Когда епископы и Филип вошли, от короля как раз уходил высокий человек в дорогих одеждах, который фамильярно кивнул Генри и полностью проигнорировал Уолерана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193