Он явно колебался в растерянности. До Филипа вдруг дошло, что тот наверняка уже немало времени ни с кем из людей не разговаривал. Наконец незнакомец проговорил:
– Дэвид.
А он еще вполне нормальный, подумал приор.
– Что с тобой произошло, Дэвид? – спросил он.
– Я лишился хозяйства после последнего неурожая.
– А кто был твоим лендлордом?
– Граф Ширин г.
Уильям Хамлей. Ничего удивительного, про себя сказал Филип.
Тысячи крестьян не смогли заплатить арендную плату после трех неурожайных лет. Когда арендаторы приора не смогли рассчитаться с ним, он просто простил им все долги, потому что иначе эти люди все равно пришли бы за помощью в монастырь. Другие же лендлорды, такие как граф Уильям, воспользовались тяжелым положением людей и прогнали их с земли, чтобы заполучить ее. В результате в лесах появилось несметное множество преступников, промышлявших охотой за проезжавшими по лесу людьми. Поэтому Филипу приходилось каждый раз брать с собой Ричарда в качестве охранника.
– А что стало с твоей семьей? – спросил приор.
– Жена забрала ребенка и ушла к своей матери. А мне там места не нашлось.
История была Филипу знакома.
– Это страшный грех – поднимать руку на монаха, Дэвид, а жить воровством – недостойно человека.
– А как же мне жить?! – почти закричал человек.
– Если уж ты поселился в лесу, тогда лови птиц или кормись рыбной ловлей.
– Но я этого не умею!
– А разбойничать у тебя не получится. Подумай, что ты мог сделать без оружия, один против нас троих, да еще с Ричардом, вооруженным до зубов?
– У меня не было другого выхода.
– В следующий раз, когда тебе будет тяжело, приходи в монастырь. Там всегда найдется чем накормить голодного. – Филип поднялся. Он чувствовал горький привкус лицемерия в своих словах. Ему было прекрасно известно, что монастыри не смогут прокормить всех нуждающихся. Для большинства этих людей воровство оставалось единственным способом прокормиться, Но его предназначением на земле было проповедовать добродетель, а не подыскивать оправдание греху.
Больше он ничего не мог сделать для этого несчастного. Взяв у Ричарда поводья своей лошади, Филип вскочил в седло. Синяки и шишки от падения еще долго будут болеть, подумалось ему.
– Иди своей дорогой и больше не греши, – сказал он словами Иисуса и тронул лошадь.
– Уж слишком ты добрый, – покачал головой Ричард, когда они отъехали.
Филип с грустью отмахнулся:
– Беда как раз в том, что я совсем не добрый.
* * *
В последнее воскресенье перед Троицей Уильям Хамлей играл свадьбу.
Мысль эта первой пришла в голову его матери.
Она годами изводила его своими приставаниями, мол, ему давно пора найти себе жену и стать отцом наследника, но Уильям все тянул. Женщины наводили на него скуку, а поскольку он не понимал, зачем ему все это, и не хотел даже думать о них, граф стал опасаться прекрасного пола. Матери для ее успокоения он говорил, что вот-вот женится, но сам ничего не предпринимал.
В конце концов, отчаявшись, мать сама нашла ему невесту.
Звали ее Элизабет. Она была дочерью богатого рыцаря Гарольда из Веймута, одного из самых могущественных сторонников короля Стефана. Мать объяснила Уильяму, что если бы он не ленился, то мог бы найти себе и лучшую пару – хотя бы дочь графа, – но раз уж ему недосуг, Элизабет тоже подойдет.
Уильям впервые увидел ее на королевском приеме в Винчестере, и мать тогда же заметила, что сын не сводит с нее глаз. У нее было приятное личико, пышная копна кудрявых волос, богатый бюст и узкие бедра – как раз тот тип, который так нравился Уильяму.
Ей недавно исполнилось четырнадцать.
Когда Хамлей смотрел на нее, ему сразу виделось, как он силой берет ее темной ночью в дальней аллее Винчестерского замка; мысль о женитьбе ни разу не приходила в голову. Мать его, однако, быстро выяснила, что отец ее – человек очень податливый, а сама девушка – послушный ребенок, делающий все, что велят старшие. Уверив сына, что унижение, испытанное с Алиной, ему не грозит, она назначила встречу.
Уильям очень волновался. Последний раз подобное случалось с ним, когда он был двадцатилетним юношей, сыном рыцаря, и тогда встречался со своенравной знатной дамой. Сейчас он был закаленным в боях мужчиной тридцати семи лет от роду и вот уже десять лет графом Ширингом. Как глупо с его стороны волноваться перед встречей с четырнадцатилетней девочкой!
Элизабет волновалась не меньше его. Ей очень хотелось понравиться. Она с восторгом рассказывала о своем доме и семье, о своих лошадях и собаках, родственниках и друзьях. Уильям молча разглядывал ее, пытался представить, как она будет выглядеть голой.
Епископ Уолеран обвенчал их в часовне Ерлскастла, а потом был шумный свадебный пир на весь день. По традиции следовало пригласить всех влиятельных людей в округе, и, если бы Уильям не выставил богатых угощении, он бы много потерял в глазах местной знати. К ужину зажарили целиком трех бычков, дюжину барашков и поросят, гости выпили весь запас пива, сидра и вина. Мать Уильяма руководила празднеством, и выражение триумфа и ликования не покидало ее обезображенного лица. Епископ Уолеран нашел это народное гулянье отвратительным и ушел в тот момент, когда дядя невесты начал рассказывать анекдоты про новобрачных.
Жених и невеста с наступлением темноты отправились в свою опочивальню, оставив гостей веселиться. Уильям немало побывал на свадьбах и знал, какие шуточки часто выкидывают молодые гости, поэтому он выставил за дверью Уолтера, заперев ее и приказав своему слуге охранять вход в комнату.
Элизабет сняла платье и туфли и осталась в одной льняной рубашке.
– Я не знаю, что делать дальше, – бесхитростно сказала она. – Тебе придется научить меня.
Уильям все представлял себе немного по-другому. Он подошел к девушке. Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее нежные губы. Странно, но поцелуй не пробудил в нем никаких чувств.
– Сними рубашку и ложись на кровать, – сказал он.
Элизабет стянула через голову нижнюю сорочку. Она оказалась довольно пухлой, на больших грудях едва различались крохотные вдавленные соски. Между ног пробивался треугольником светлый пушок волос. Послушно подойдя к кровати, она улеглась на нее.
Уильям скинул башмаки, сел подле нее на кровати и сжал ее груди. Кожа была по-детски нежной. Эта хорошенькая, милая, улыбающаяся девочка не имела ничего общего с образом той женщины, которую рисовал в своем воображении Уильям, женщины, сгорающей от страсти, издающей блаженные стоны, извивающейся под ним в поту; и он почувствовал себя обманутым.
Уильям просунул руку ей между бедер, и она сразу же раздвинула ноги. Он пальцем проник в нее, заставив издать тяжелый вздох, словно от боли, но она тут же сказала:
– Все хорошо. Мне не больно.
Ему показалось, что он делает что-то не то. В мыслях рождалась совсем другая сцена, где оба они лежали рядом, разговаривая и лаская, постепенно узнавая друг друга. Но желание все-таки пробудилось в нем, когда она вздохнула от боли; он отбросил все сомнения и задвигал пальцем еще сильнее, грубее, не сводя взгляда с ее лица, пока она мужественно терпела эту пытку.
Уильям взобрался на кровать и опустился у нее между ног. Полного возбуждения все никак не наступало. Он начал тереть свой член, но у него ничего не получалось. И все из-за ее проклятой улыбки, подумалось ему. Он просунул в нее уже два пальца, и она вскрикнула от боли. Так-то оно лучше, сказал он себе; но эта глупая сучка опять улыбалась. Уильям понял, что надо во что бы то ни стало убрать эту дурацкую улыбку с ее лица. И он изо всех сил ударил ее. Она издала крик, и на губе выступила кровь. Так, еще разок – и он снова хлестнул ее по липу.
Элизабет заплакала.
После этого Уильям свое получил.
* * *
В следующее воскресенье была Троица. В церкви уже толпились прихожане. Службу должен был вести епископ Уолеран. Народу набралось больше, чем обычно: всем хотелось увидеть новые поперечные нефы, которые только-только закончили. По городу уже ходили слухи об их великолепии. Уильям собирался показать всем свою жену. С тех пор как построили городскую стену, он в городе не появлялся, но Филип не мог запретить ему прийти в церковь.
За два дня до Троицы умерла мать Уильяма.
Ей было под шестьдесят, но смерть ее стала неожиданной для всех. В пятницу за обедом она почувствовала себя плохо, ей было тяжело дышать, и она рано легла в постель. Незадолго до рассвета горничная разбудила Уильяма и сказала, что у его матери сильное недомогание. Он вскочил и, спотыкаясь и потирая глаза, пошел к ней в комнату. Мать жадно глотала воздух, не в силах говорить, и в глазах ее застыл ужас.
Уильям перепугался до смерти, увидев страшную агонию. А она неотрывно смотрела на него, словно ждала от него какой-то помощи. Но он был так напуган, что уже было повернулся уйти из комнаты; однако, увидев в дверях горничную, устыдился своего страха. Он заставил себя еще раз взглянуть на мать. Ее лицо постоянно меняло свое выражение в мерцающем свете свечи; дыхание, прерывистое и хриплое, становилось все громче, пока наконец не превратилось в сплошной шум, от которого раскалывалась голова. Она вполне могла разбудить весь замок своим хрипом. Уильям закрыл уши руками, лишь бы ничего не слышать, но это не спасало. Ему показалось, что она кричит на него, как не раз бывало в детстве, осыпает его грубой бранью и лицо ее все перекошено от злобы, рот широко раскрыт, волосы растрепаны. Он все больше убеждался, что мать что-то требует от него, и чувствовал, как становится вновь ребенком, пока дикий страх, казалось, позабытый со времен детства, не охватил его, страх того, что единственный человек, которого он любил в этом мире, был беснующимся чудовищем. Так оно было всегда: она звала его или прогоняла, приказывала ему сесть на пони или слезть с него, а он нехотя подчинялся, и тогда она начинала кричать и браниться, а он, перепуганный, не понимал, чего же от него хотят; и наступала истерика: она вопила громче и громче, и он уже ничего не видел, не слышал и в ужасе не мог вымолвить ни слова.
Но на этот раз все было по-другому.
Сейчас она умирала.
Сначала закрылись ее глаза. Уильям немного успокоился. Дыхание ее постепенно становилось все менее глубоким, лицо приняло серый оттенок. Даже свеча, казалось, горела теперь медленнее, и отбрасываемые ею тени не так пугали Уильяма. В конце концов она совсем перестала дышать.
– Ну вот, – сказал он. – Теперь ей легче, да?
Горничная расплакалась.
Уильям присел на край кровати и молча смотрел на застывшее лицо матери. Служанка привела священника, который был очень недоволен.
– Почему вы не позвали меня раньше?
Уильям почти не слышал его. Он оставался подле тела матери до самого рассвета; потом пришли женщины и попросили его выйти, чтобы можно было убрать и положить покойницу на стол. Уильям спустился в большую залу, где гости замка – рыцари, воины, священники и слуги – завтракали в подавленном настроении. Он сел за стол рядом с молодой женой и выпил немного вина. Кто-то из рыцарей и слуг пытался заговорить с ним, но он не отвечал. Затем вошел Уолтер и сел рядом. Он служил Уильяму уже много лет и знал, когда следовало молчать.
– Кони готовы? – мгновение спустя произнес Уильям.
Уолтер, похоже, был удивлен.
– Для чего?
– Чтобы ехать в Кингсбридж. Туда пути – два дня, трогаемся сегодня утром.
– Я думал, мы не поедем... Такое дело...
Уильям непонятно почему вспылил:
– Разве я говорил, что мы не едем?
– Нет, мой господин.
– Тогда мы отправляемся!
– Да, мой господин. – Уолтер встал. – Я сейчас же распоряжусь.
Они отъехали ближе к полудню: Уильям с Элизабет и свита из рыцарей и придворных. Граф чувствовал себя словно во сне, ему казалось, что не он едет, а окружающий ландшафт проплывает мимо него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193
– Дэвид.
А он еще вполне нормальный, подумал приор.
– Что с тобой произошло, Дэвид? – спросил он.
– Я лишился хозяйства после последнего неурожая.
– А кто был твоим лендлордом?
– Граф Ширин г.
Уильям Хамлей. Ничего удивительного, про себя сказал Филип.
Тысячи крестьян не смогли заплатить арендную плату после трех неурожайных лет. Когда арендаторы приора не смогли рассчитаться с ним, он просто простил им все долги, потому что иначе эти люди все равно пришли бы за помощью в монастырь. Другие же лендлорды, такие как граф Уильям, воспользовались тяжелым положением людей и прогнали их с земли, чтобы заполучить ее. В результате в лесах появилось несметное множество преступников, промышлявших охотой за проезжавшими по лесу людьми. Поэтому Филипу приходилось каждый раз брать с собой Ричарда в качестве охранника.
– А что стало с твоей семьей? – спросил приор.
– Жена забрала ребенка и ушла к своей матери. А мне там места не нашлось.
История была Филипу знакома.
– Это страшный грех – поднимать руку на монаха, Дэвид, а жить воровством – недостойно человека.
– А как же мне жить?! – почти закричал человек.
– Если уж ты поселился в лесу, тогда лови птиц или кормись рыбной ловлей.
– Но я этого не умею!
– А разбойничать у тебя не получится. Подумай, что ты мог сделать без оружия, один против нас троих, да еще с Ричардом, вооруженным до зубов?
– У меня не было другого выхода.
– В следующий раз, когда тебе будет тяжело, приходи в монастырь. Там всегда найдется чем накормить голодного. – Филип поднялся. Он чувствовал горький привкус лицемерия в своих словах. Ему было прекрасно известно, что монастыри не смогут прокормить всех нуждающихся. Для большинства этих людей воровство оставалось единственным способом прокормиться, Но его предназначением на земле было проповедовать добродетель, а не подыскивать оправдание греху.
Больше он ничего не мог сделать для этого несчастного. Взяв у Ричарда поводья своей лошади, Филип вскочил в седло. Синяки и шишки от падения еще долго будут болеть, подумалось ему.
– Иди своей дорогой и больше не греши, – сказал он словами Иисуса и тронул лошадь.
– Уж слишком ты добрый, – покачал головой Ричард, когда они отъехали.
Филип с грустью отмахнулся:
– Беда как раз в том, что я совсем не добрый.
* * *
В последнее воскресенье перед Троицей Уильям Хамлей играл свадьбу.
Мысль эта первой пришла в голову его матери.
Она годами изводила его своими приставаниями, мол, ему давно пора найти себе жену и стать отцом наследника, но Уильям все тянул. Женщины наводили на него скуку, а поскольку он не понимал, зачем ему все это, и не хотел даже думать о них, граф стал опасаться прекрасного пола. Матери для ее успокоения он говорил, что вот-вот женится, но сам ничего не предпринимал.
В конце концов, отчаявшись, мать сама нашла ему невесту.
Звали ее Элизабет. Она была дочерью богатого рыцаря Гарольда из Веймута, одного из самых могущественных сторонников короля Стефана. Мать объяснила Уильяму, что если бы он не ленился, то мог бы найти себе и лучшую пару – хотя бы дочь графа, – но раз уж ему недосуг, Элизабет тоже подойдет.
Уильям впервые увидел ее на королевском приеме в Винчестере, и мать тогда же заметила, что сын не сводит с нее глаз. У нее было приятное личико, пышная копна кудрявых волос, богатый бюст и узкие бедра – как раз тот тип, который так нравился Уильяму.
Ей недавно исполнилось четырнадцать.
Когда Хамлей смотрел на нее, ему сразу виделось, как он силой берет ее темной ночью в дальней аллее Винчестерского замка; мысль о женитьбе ни разу не приходила в голову. Мать его, однако, быстро выяснила, что отец ее – человек очень податливый, а сама девушка – послушный ребенок, делающий все, что велят старшие. Уверив сына, что унижение, испытанное с Алиной, ему не грозит, она назначила встречу.
Уильям очень волновался. Последний раз подобное случалось с ним, когда он был двадцатилетним юношей, сыном рыцаря, и тогда встречался со своенравной знатной дамой. Сейчас он был закаленным в боях мужчиной тридцати семи лет от роду и вот уже десять лет графом Ширингом. Как глупо с его стороны волноваться перед встречей с четырнадцатилетней девочкой!
Элизабет волновалась не меньше его. Ей очень хотелось понравиться. Она с восторгом рассказывала о своем доме и семье, о своих лошадях и собаках, родственниках и друзьях. Уильям молча разглядывал ее, пытался представить, как она будет выглядеть голой.
Епископ Уолеран обвенчал их в часовне Ерлскастла, а потом был шумный свадебный пир на весь день. По традиции следовало пригласить всех влиятельных людей в округе, и, если бы Уильям не выставил богатых угощении, он бы много потерял в глазах местной знати. К ужину зажарили целиком трех бычков, дюжину барашков и поросят, гости выпили весь запас пива, сидра и вина. Мать Уильяма руководила празднеством, и выражение триумфа и ликования не покидало ее обезображенного лица. Епископ Уолеран нашел это народное гулянье отвратительным и ушел в тот момент, когда дядя невесты начал рассказывать анекдоты про новобрачных.
Жених и невеста с наступлением темноты отправились в свою опочивальню, оставив гостей веселиться. Уильям немало побывал на свадьбах и знал, какие шуточки часто выкидывают молодые гости, поэтому он выставил за дверью Уолтера, заперев ее и приказав своему слуге охранять вход в комнату.
Элизабет сняла платье и туфли и осталась в одной льняной рубашке.
– Я не знаю, что делать дальше, – бесхитростно сказала она. – Тебе придется научить меня.
Уильям все представлял себе немного по-другому. Он подошел к девушке. Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее нежные губы. Странно, но поцелуй не пробудил в нем никаких чувств.
– Сними рубашку и ложись на кровать, – сказал он.
Элизабет стянула через голову нижнюю сорочку. Она оказалась довольно пухлой, на больших грудях едва различались крохотные вдавленные соски. Между ног пробивался треугольником светлый пушок волос. Послушно подойдя к кровати, она улеглась на нее.
Уильям скинул башмаки, сел подле нее на кровати и сжал ее груди. Кожа была по-детски нежной. Эта хорошенькая, милая, улыбающаяся девочка не имела ничего общего с образом той женщины, которую рисовал в своем воображении Уильям, женщины, сгорающей от страсти, издающей блаженные стоны, извивающейся под ним в поту; и он почувствовал себя обманутым.
Уильям просунул руку ей между бедер, и она сразу же раздвинула ноги. Он пальцем проник в нее, заставив издать тяжелый вздох, словно от боли, но она тут же сказала:
– Все хорошо. Мне не больно.
Ему показалось, что он делает что-то не то. В мыслях рождалась совсем другая сцена, где оба они лежали рядом, разговаривая и лаская, постепенно узнавая друг друга. Но желание все-таки пробудилось в нем, когда она вздохнула от боли; он отбросил все сомнения и задвигал пальцем еще сильнее, грубее, не сводя взгляда с ее лица, пока она мужественно терпела эту пытку.
Уильям взобрался на кровать и опустился у нее между ног. Полного возбуждения все никак не наступало. Он начал тереть свой член, но у него ничего не получалось. И все из-за ее проклятой улыбки, подумалось ему. Он просунул в нее уже два пальца, и она вскрикнула от боли. Так-то оно лучше, сказал он себе; но эта глупая сучка опять улыбалась. Уильям понял, что надо во что бы то ни стало убрать эту дурацкую улыбку с ее лица. И он изо всех сил ударил ее. Она издала крик, и на губе выступила кровь. Так, еще разок – и он снова хлестнул ее по липу.
Элизабет заплакала.
После этого Уильям свое получил.
* * *
В следующее воскресенье была Троица. В церкви уже толпились прихожане. Службу должен был вести епископ Уолеран. Народу набралось больше, чем обычно: всем хотелось увидеть новые поперечные нефы, которые только-только закончили. По городу уже ходили слухи об их великолепии. Уильям собирался показать всем свою жену. С тех пор как построили городскую стену, он в городе не появлялся, но Филип не мог запретить ему прийти в церковь.
За два дня до Троицы умерла мать Уильяма.
Ей было под шестьдесят, но смерть ее стала неожиданной для всех. В пятницу за обедом она почувствовала себя плохо, ей было тяжело дышать, и она рано легла в постель. Незадолго до рассвета горничная разбудила Уильяма и сказала, что у его матери сильное недомогание. Он вскочил и, спотыкаясь и потирая глаза, пошел к ней в комнату. Мать жадно глотала воздух, не в силах говорить, и в глазах ее застыл ужас.
Уильям перепугался до смерти, увидев страшную агонию. А она неотрывно смотрела на него, словно ждала от него какой-то помощи. Но он был так напуган, что уже было повернулся уйти из комнаты; однако, увидев в дверях горничную, устыдился своего страха. Он заставил себя еще раз взглянуть на мать. Ее лицо постоянно меняло свое выражение в мерцающем свете свечи; дыхание, прерывистое и хриплое, становилось все громче, пока наконец не превратилось в сплошной шум, от которого раскалывалась голова. Она вполне могла разбудить весь замок своим хрипом. Уильям закрыл уши руками, лишь бы ничего не слышать, но это не спасало. Ему показалось, что она кричит на него, как не раз бывало в детстве, осыпает его грубой бранью и лицо ее все перекошено от злобы, рот широко раскрыт, волосы растрепаны. Он все больше убеждался, что мать что-то требует от него, и чувствовал, как становится вновь ребенком, пока дикий страх, казалось, позабытый со времен детства, не охватил его, страх того, что единственный человек, которого он любил в этом мире, был беснующимся чудовищем. Так оно было всегда: она звала его или прогоняла, приказывала ему сесть на пони или слезть с него, а он нехотя подчинялся, и тогда она начинала кричать и браниться, а он, перепуганный, не понимал, чего же от него хотят; и наступала истерика: она вопила громче и громче, и он уже ничего не видел, не слышал и в ужасе не мог вымолвить ни слова.
Но на этот раз все было по-другому.
Сейчас она умирала.
Сначала закрылись ее глаза. Уильям немного успокоился. Дыхание ее постепенно становилось все менее глубоким, лицо приняло серый оттенок. Даже свеча, казалось, горела теперь медленнее, и отбрасываемые ею тени не так пугали Уильяма. В конце концов она совсем перестала дышать.
– Ну вот, – сказал он. – Теперь ей легче, да?
Горничная расплакалась.
Уильям присел на край кровати и молча смотрел на застывшее лицо матери. Служанка привела священника, который был очень недоволен.
– Почему вы не позвали меня раньше?
Уильям почти не слышал его. Он оставался подле тела матери до самого рассвета; потом пришли женщины и попросили его выйти, чтобы можно было убрать и положить покойницу на стол. Уильям спустился в большую залу, где гости замка – рыцари, воины, священники и слуги – завтракали в подавленном настроении. Он сел за стол рядом с молодой женой и выпил немного вина. Кто-то из рыцарей и слуг пытался заговорить с ним, но он не отвечал. Затем вошел Уолтер и сел рядом. Он служил Уильяму уже много лет и знал, когда следовало молчать.
– Кони готовы? – мгновение спустя произнес Уильям.
Уолтер, похоже, был удивлен.
– Для чего?
– Чтобы ехать в Кингсбридж. Туда пути – два дня, трогаемся сегодня утром.
– Я думал, мы не поедем... Такое дело...
Уильям непонятно почему вспылил:
– Разве я говорил, что мы не едем?
– Нет, мой господин.
– Тогда мы отправляемся!
– Да, мой господин. – Уолтер встал. – Я сейчас же распоряжусь.
Они отъехали ближе к полудню: Уильям с Элизабет и свита из рыцарей и придворных. Граф чувствовал себя словно во сне, ему казалось, что не он едет, а окружающий ландшафт проплывает мимо него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193