Они то ехали, то подолгу стояли в узких просеках, а низко пролетающие самолеты с красными звездами на крыльях бомбили лес, и на востоке – там, где, по ее представлению, должна была остаться Нейсе, – словно бушевала чудовищная гроза, заставляя землю дрожать от непрекращающихся громовых раскатов. А потом – до этого они около часа спокойно ехали по хорошему шоссе, и даже стало как будто немного тише, – колонна наткнулась прямо на русских.
Эрика сначала ничего не сообразила, не успела даже испугаться – грузовик вдруг вильнул к левой обочине и затормозил так резко, что все в кузове попадали друг на друга, солдаты, что-то крича, стали прыгать с бортов и убегать в лес, и она тоже спрыгнула, и побежала, и скатилась в яму под комлем вывороченной с корнями сосны. Она сидела там, сжавшись, все еще ничего не понимая, а с шоссе доносился странный шум – стремительно нарастающий слитный железный рокот, не похожий ни на гул самолетов, ни на знакомый ей звук немецких танковых двигателей. Рокот быстро приближался, становился все громче и оглушительнее, потом – совсем близко – раздался какой-то трескучий удар. Эрика выглянула из своего укрытия и увидела, как, теряя чемоданы, опрокинулась на обочину открытая машина, в которой ехали впереди какие-то офицеры; и в ту же секунду низкий, непривычной формы танк с грохотом протаранил перегородивший шоссе огромный трехосный «бюссинг» – тот рухнул набок, разваливаясь на куски, и сразу вспыхнул, а танк вздыбился, с неожиданной для такой махины легкостью перемахнул через груду пылающих обломков и понесся дальше, ныряя и раскачиваясь, как лодка. Второму такому же попался на пути отброшенный на обочину легковой «мерседес», он ударил его, зацепил и поволок перед собой, ломая и корежа, пока исковерканная машина не перевернулась, зацепившись за что-то, и сплющилась под гусеницами, как пустая яичная скорлупа. Один за другим танки проносились с оглушительным ревом – окрашенные в тусклый зеленовато-коричневый цвет, с какими-то белыми цифрами и буквами на конической формы башнях, с низко скошенной лобовой броней, они словно распластывались от неправдоподобной скорости своего движения. Один, не замедляя хода, повел вбок башенным орудием, качнул им вверх-вниз и выстрелил по уже съехавшему с шоссе грузовику, который пытался укрыться в поперечной просеке. Грузовик взорвался, горящие обломки, крутясь, полетели в разные стороны, по желтой прошлогодней хвое побежали дымные огоньки. А танки крушили и таранили дальше, и когда они наконец исчезли – так же внезапно, как и появились, – автоколонны уже не было, и только пылали груды бесформенного исковерканного железа, раскиданного по шоссе на протяжении двух километров. Догорали обрывки брезента на покореженных каркасах, жарко полыхал растекающийся по бетону бензин, и еще что-то трещало и взрывалось тут и там, расшвыривая сгустки огня. Удушливо пахло горящей резиной. И дикие, нечеловеческие вопли неслись из этого пылающего месива – так же страшно кричали люди накануне, когда реактивные снаряды ИЛов разносили в клочья вагоны беженского поезда... Эрика выскочила из своей ямы и, зажав уши руками, кинулась бежать, сама не зная куда.
В тот же вечер, несколькими часами позже, ее изнасиловал пьяный дезертир из учебно-танковой дивизии «Богемия». Она встретилась с ним едва держась на ногах, и он накормил ее и предложил вместе пробираться на запад – за Шпрее и потом на Эльбу, к американцам. Все кончено к свиньям собачьим, сказал он, иваны щелкают наши «тигры» как вшей, и вообще эта сволочь Адольф засадил нас в дерьмо по самые уши, лично с него хватит... Эрика к этому времени уже так отупела, что почти ничего не соображала – даже не возмутилась тем, что он сказал про фюрера. Они поели, отдохнули и до самого вечера шли, ориентируясь по грохоту артиллерии справа и слева. Вечером он предложил устроить привал, заботливо наломал для нее сосновых веток и расстелил плащ-палатку. Эрика легла и сразу уснула, а потом проснулась от того, что дезертир, навалившись в темноте, задирал ей юбку. Она закричала, вцепилась ногтями ему в лицо, он стал наотмашь хлестать ее по щекам. «Дрянь, – хрипел он, – бережешь себя для иванов...» Когда он наконец заснул, Эрика встала и, захлебываясь слезами, побрела дальше. Ей уже было все равно куда идти – на запад или на восток, за Шпрее или за Нейсе. Всюду был один и тот же кошмар.
Она проблуждала по лесу всю ночь, а утром нашла брошенную машину. В кузове, куда она забралась в надежде найти что-нибудь съестное, валялись предметы обмундирования, несколько карабинов, стоял вскрытый ящик с ручными гранатами. Все на ней было изорвано, она сбросила платье, выбрала брюки размером поменьше, пятнистую куртку парашютного егеря. Пять гранат рассовала по карманам – на случай встречи с русскими, она не сомневалась, что они будут делать с ней то же, что сделал дезертир, – потом в кабине нашла кобуру с офицерским «вальтером»...
И вот теперь она сидела здесь взаперти, ожидая самого худшего. Генерал разговаривал с нею вполне прилично, но она не так глупа, чтобы поверить вежливому тону. Впрочем, он и сам сказал: «Когда тебя будут допрашивать...» Конечно, они уверены, что она член «Вервольфа», ее ведь задержали с оружием. Русские подвергают пленных пыткам, а для женщин придумывают самые страшные, с восточной изощренностью; руководительница местной организации БДМ рассказывала об этом девушкам очень подробно, показывала фотографии, от которых делалось нехорошо... Какое счастье, что у нее осталась эта последняя граната!
А штаб армии между тем продолжал сворачивать свое хозяйство. Адъютант командующего давно уже уехал вместе с ним – генерал-полковник Николаев во время наступления, как правило, предпочитал находиться в боевых порядках первого эшелона. Перед отъездом, однако, адъютант вспомнил о поручении, касающемся пойманной «вервольфихи», и дал соответствующее указание командиру роты охраны; но тому вовсе не хотелось лишаться, хотя бы на время, одного из своих солдат – мало ли что может случиться во время передислокации штаба, да еще в такой сложной обстановке, когда вокруг по лесам полно недобитых фашистских окруженцев. Поэтому он разыскал командира хозяйственного взвода и приказал ему выделить какого-нибудь обозника для сопровождения в тыл задержанной вчера диверсантки. Хозяйственник ругнулся, почесал в затылке – только этой заботы ему и не хватало – и потом вспомнил про «папашу» Еремеева. Этот, пожалуй, только для подобных дел и годится – возить девок. Благо и им нечего опасаться с таким конвоиром...
– Вот что, Еремеев, – сказал он, вызвав к себе «папашу», – диверсантку тут вчера задержали, слыхал?
– Слыхал, товарищ старший лейтенант, – ответил солдат, – видал даже, как вели. Только сомнительно мне, точно ли она эта самая... ну, диверсанка. Девчонка совсемеще сопливая, глаза перепуганные...
– Это, Еремеев, не нашего с тобой ума дело, кто она такая, – строго сказал старший лейтенант. – Разберутся без нас, а твое дело – доставить ее теперь в... – он прочитал надпись на пакете, полученном от начальника охраны, – ...в населенный пункт Ритшен, в нашу комендатуру. Такое тебе дается ответственное задание. Значит, так, транспортного средства выделить не могу, сам понимаешь, поэтому дотопаешь с ней до бетонки, там на попутной доедете до первого ка-пе-пе, а уж оттуда вас отправят куда следует. Все ясно, Еремеев?
– Ясно, товарищ старший лейтенант. Уж на ка-пе-пе там разберутся, небось, в обратную сторону куды не посодят.
– На этот счет можешь не беспокоиться. – Довольный тем, что так просто уладилось все с этим делом, старший лейтенант сделал строгое лицо и погрозил пальцем: – Смотри только, Еремеев, чтобы с девкой ни-ни! А то я тебя знаю – заберешься там сней на попутке под брезент...
«Папаша», тоже довольный полученным заданием, широко улыбнулся. Толк в обхождении он понимал – если высокое начальство шутит, то можно в ответ пошутить и самому. Поэтому он разгладил усы и с лихостью ответил в том смысле, что старый, мол, конь борозды не испортит, расписался в получении сопроводительного пакета и вышел.
Пятидесятишестилетний солдат Еремеев, бывший колхозный конюх из Воронежской области, считал себя человеком на редкость удачливым. И женился он хорошо, хотя и поздновато немного, и дочки росли хорошие – пять душ, одна другой краше. Сынов, правда, не было, но по нынешнему военному времени даже и это обернулось к лучшему. Так что воевал он один за всю семью, воевал с сорок второго года, и тоже удачно – ну, конечно, царапало раз-другой, на войне не без этого, но дальше медсанбата попадать ему не доводилось. За семью он был спокоен: немец до ихнего района не дошел. Теперь же, попав наконец в хозяйственный взвод, Еремеев и вовсе успокоился – вернется живым, не придется бабе голосить, получив похоронку, и дочки вырастут не сиротами...
Предстоящая поездка обрадовала его, как радовали, бывало, до войны нечастые поездки в районный центр. Человек он был любознательный, охочий до новых впечатлений, и – хотя много уже чего повидал на войне – возможность посмотреть новые места и поговорить в дороге с новыми людьми привела его, вообще от природы общительного и добродушного, в еще лучшее расположение духа.
Он тщательно направил на ремне бритву, не спеша побрился, подшил чистый подворотничок, потом достал из вещмешка узелок с медалями – «За оборону Сталинграда» и две «За отвагу», – почистил и прицепил к гимнастерке. В будни он не носил их, считая это не совсем уместным в его возрасте бахвальством; но покрасоваться в дороге – дело другое, мало ли кого доведется встретить...
Уже рассветало. Недолгий ночной дождь кончился, и утро вставало свежее и ясное, хотя и в дымке от горящих в округе лесов. На юге и на севере продолжало громыхать – тяжелая артиллерия добивала не сложившие оружия гарнизоны Форста и Мускау. Еремеев позавтракал с товарищами по взводу, рассказал о полученном задании, сдержанно гордясь нешуточным доверием начальства. Пора было и в путь. На кухне, получая сухой паек, он подумал о девчонке, которая с вечера сидит, небось, некормленная – да и допреж того неизвестно когда ела, – и попросил повара отлить в котелок вчерашнего разогретого борща с куском мяса. «Я ее сюды приведу, – сказал он, поставив котелок на угол плиты, – пущай поест по-человечески». Потом, одернув гимнастерку, он отправился к командиру охраны и попросил ключ от комнаты, куда заперли диверсантку.
Замок открылся не сразу. Еремеев возился с ключом, вставляя его и так и этак, а Эрика Фишер слушала эти звякающие металлические звуки и леденела от страха – она даже не думала, что еще способна так чего-то бояться. Вчера, разговаривая с генералом, она совсем не боялась, а сейчас в ней не осталось ничего, кроме слепого нерассуждающего ужаса...
Вскочив на ноги, Эрика стала пятиться от двери, пока не уперлась спиной в стену. Дальше отступать было некуда. Тогда, быстро нагнувшись, она выдернула из краги правую штанину брюк и поймала выкатившийся на ладонь тяжелый стальной бочоночек. Как обращаться с гранатами этого типа, она знала; зимой, когда Мартин Борман призвал девушек вступать в «фольксштурм», старшеклассницы прошли военное обучение. Вспомнив инструкцию, Эрика сжала гранату в правой руке, продела в кольцо предохранителя указательный палец левой и, резко крутнув, выдернула кольцо вместе с чекой.
Замок наконец открылся. «Ишь ведь, – довольным тоном проворчал Еремеев, – вставить-то, выходит, надо было поглубше, всего и делов...» Он отворил скрипнувшую дверь и посветил фонариком – белокурая, чем-то похожая на его Маняшку девчонка в пятнистой маскировочной куртке стояла прижавшись спиной к стене, с белым неподвижным лицом.
– Ком, дочка, – сказал Еремеев, входя, – я там щец тебе расстарался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94