Здесь, под водой, свои сады,
свое солнце, своя натуральная жизнь... Четвертый день наш собкор Изя
Котовский по утрам привозит меня сюда на своем "Жигуленке", оставляет до
вечера и уматывает по своим корреспондентским делам, ни о чем не
спрашивая, не бередя душу, а по вечерам возвращается, и я кормлю его
шашлыками из свежедобытой кефали и лобанов, и мы тихо молчим или обсуждаем
мелочи жизни, вроде погоды на завтра или футбольного матча между
"Спартаком" и "Динамо". Чудный Изя, мой худенький доктор - он выхаживает
меня, как больного, точнее - выгуливает к этому морю, как нянька, а потом
увозит к себе, в свою холостяцкую квартиру на Приморском бульваре, и мы
пьем по вечерам крепкие напитки или сидим в маленькой шашлычной в
бакинской Крепости.
Конечно, какая-то жизнь, какие-то разговоры, запахи и шумы
пробиваются ко мне сквозь толщу моего отвращения к жизни, но я не хочу
видеть вашу дешевую жизнь! Мне, одному из лучших журналистов страны,
представителю центральной всесоюзной газеты, какой-то вшивый
провинциальный капитан милиции дал по морде и какие-то болваны милиционеры
били по печени, по сердцу, и затем назавтра мне заткнули рот лживыми
извинениями и детским лермонтовским стишком. На кой мне ваша свобода, если
я должен молчать? Разве это свобода? Идите, идите к такой-то матери с
вашими статьями, пишмашинками, редакционными звонками, телексами, премиями
Союза журналистов и прочим дерьмом!
Боже мой, почему я не пошел на геофак, как треть нашего класса, как
восемьдесят процентов нашего географического кружка при Дворце Пионеров?
Работал бы геологом или гляциологом, в горах, в тайге, в тундре - на кой
мне хрен талант журналиста, если я должен молчать как рыба. Так уж лучше
стать натуральной рыбой, вот такой кефалью, лобаном, дельфином...
Море, зеленое Каспийское море, успокаивало меня, качало на своих
волнах, остужало приступы бешенства и бессильной злобы, убаюкивало и
лечило. А на пятый день появилась Она. В морской глубине, в пенной кипени
серебристых пузырьков воздуха вдруг мелькнуло передо мной длинное
бронзово-загорелое тело и вытянутые потоком встречной воды волосы. Я
обалдел и чуть не выпустил изо рта дыхательную трубку своей маски. Эта
почти мистическая фигура, это бронзово-загорелая нимфа с коротким ружьем
для подводной охоты ушла от меня на такую глубину к подводным рифам и
водорослям, что даже за лучшей кефалью я не рисковал нырять так глубоко.
Тихий всплеск ласт и очередной выброс серебристых пузырьков воздуха
остались передо мной, и я закружил на поверхности моря, ожидая, когда же
она всплывет.
Она вынырнула совсем не там, где я дежурил, а далеко от меня, почти у
моего острова. Я увидел, как она выходит на берег, снимает ласты и садится
к моему костру. Я поплыл к берегу. Когда я подошел к костру, она уже
жарила на огне куски свежей кефали, и еще три рыбины лежали рядом с ее
коротким, старого образца, с резиновым натяжением, ружьем для подводной
охоты. Ей было 16 лет. Стройное сильное тело, привыкшее к морю, крепкая
грудь в узком купальнике и сильные бедра в тугих узких трусиках.
Мокрые, выжженные на солнце волосы, карие глаза на курносом круглом
лице внимательно смотрят, как я выхожу на берег, снимаю ласты и маску и
плетусь, усталый, к костру. Мне, конопатому, с кожей, шелушащейся от
загара, было неловко шагать под этим взглядом, надевать поспешно рубашку,
чтобы полуденное солнце вконец не сожгло мое изнеженное столичной жизнью
тело. Но она молчала, только смотрела.
Натянув рубашку и шорты, я улегся у костра, прежний, чуть насмешливый
журналистский апломб вернулся ко мне, и я спросил:
- Ты откуда?
- Оттуда, - она кивнула на рыбацкий поселок. - Держи.
И на шампуре протянула мне кусок поджаренной кефали.
Что вам сказать? Через час, одни на этом острове, мы уже целовались с
ней, катались по песку, она сжимала меня в своих крепких сильных бедрах, и
ее карие зрачки закатывались под смеженные веки, а полуоткрытые губы
хватали воздух короткими шумными глотками. Потом, устав от секса, мы
голяком лежали на воде, лениво поводя ластами и чуть касаясь друг друга
кончиками пальцев. Две рыбины, два дельфина, два морских существа
встретились в воде и молча, по законам естества, отдались друг другу,
только и всего. А отдохнув, мы набрасывались на жаренную рыбу, помидоры и
хлеб, которые оставлял мне с утра Изя Котовский, и затем - опять друг на
друга.
За час до приезда Изи Котовского она уплыла в свой Рыбачий, а
назавтра появилась снова. Так продолжалось четыре или пять дней, и,
кажется, за все это время мы с ней говорили в общей сложности минут
двадцать. Все остальное было море, песок, горячие камни под лопатками,
секс и снова море, его теплая, зелено-плотная купель!
Но на пятый день я стал томиться этим.
Природа мудро поступила с женщинами, дав им очистительные циклы, и
наверно поэтому одинокие женщины могут обходиться без мужчин годами,
сохраняя ровный характер, душевный покой и даже искреннюю веселость духа.
Не так с мужчинами. Только женщина может очистить нас от душевных шлаков,
усталости, нервного раздражения и злости. И вот Моряна - так я звал про
себя мою морскую любовницу - стала тогда моим катарсисом, возвращением к
жизни, она извлекла, выпила, растворила в себе и горечь унижения в
бакинской милиции, и трезвое понимание бессилия перед системой, и
отвращение к самому себе и своей профессии. Все ушло. На третий день наших
любовных и морских утех я снова был насмешливо-иронично-столичный
супержурналист, а на пятый я уже бил копытом, как застоявшийся рысак в
стойле. Ни море, ни подводная охота, ни шестнадцатилетняя любовница не
утоляли моего нового приступа - действовать, куда-то лететь, ехать, что-то
писать и публиковать, короче - самоутверждаться. Лежа рядом с Моряной или
ныряя за ней в темно-холодную глубину подводных скал, я уже думал не о ней
и не об очередной стае серебристой кефали, которая метнулась вдали, я
думал о той единственно возможной форме мести, на которую я могу пойти,
чтоб сквитаться с бакинской милицией. Я сам, своими журналистскими
методами, выйду на бакинских наркоманов, а через них - на торговцев
наркотиками - и напишу об этом детективную повесть, и там будет все
правда, кроме имен и еще кое-каких деталей. И первой главой будет очерк
для "Комсомолки" о будничной жизни молодых бакинских наркоманов, это я
опишу подробно, в деталях, с утра до ночи - жизнь компании Сашки Шаха,
Мосола, Фулевого и им подобных. Я уже видел этот очерк, я чувствовал его,
как хорошая ищейка чует издали жирную дичь. Только мне нужно самому
увидеть то, что рассказали мне ночью Сашка Шах и Фулевый, увидеть и
описать, как пятнадцатилетние мальчишки, шпана, с утра выходят на работу -
на всех трамвайных маршрутах, на вокзалах, рынках и магазинах. Воруют
кошельки, снимают часы, срезают сумочки, а по вечерам грабят одиноких
прохожих на темных улицах, все это с одной целью - купить на эти деньги
наркотики. Я должен описать, как они курят гашиш, колются опиумом на своих
"горках" и ловят "кайф".
Никто и никогда в советской журналистике не делал этого, я буду
первый, я - сделаю! Это как раз для нашей молодежной газеты - очерк о
пятнадцатилетних наркоманах, и это будет ударный материал, сенсация,
фитиль всем газетам.
На шестой день я просто не приехал на Рыбачий остров. Снова молодой,
самоуверенный и упрямый, я вернулся к "нормальной" жизни, на ее бакинское
дно - через адресный стол я легко нашел домашний адрес и телефон Сашки
Романова. Я позвонил его матери, терзаясь, что не сделал этого раньше и не
знаю, где он сейчас: все еще в тюрьме, или - на свободе.
Саша сам взял трубку - в его деле все произошло так, как описывал в
камере Фулевый: его освободили "за недостаточностью улик". Быстро, в две
минуты, мы договорились о встрече на приморском бульваре, у главного
входа, и при этом Саша спросил:
- А можно я буду с Линой?
В мои планы не входило посвящать какую-то девчонку в свои
журналистские предприятия, но тут мне было интересно взглянуть на ту,
которая в минуту отучила Сашку от наркотиков, да и вообще - она тоже могла
стать персонажем моего очерка.
Они появились на бульваре, держась за руки, как дети, или точнее, как
два существа, открывших друг друга, словно новую планету. Это было именно
так - Сашка Шах, крепкий, загорелый, в спортивной рубашке и одесских
джинсах, и Лина - худенькое синеглазое существо с кегельными ножками и
вольно распущенными по плечам льняными волосами - даже гуляя со мной по
приморскому бульвару, среди людей и детских колясок, даже в
кафе-мороженом, где мы сидели в тесноте и в тени под парусиновым тентом, -
всюду они все равно были вдвоем, только вдвоем, будто отгородившись от
мира биополем своей влюбленности.
В таком состоянии о чем было разговаривать с ними?
Сашка ничего не понимал, ничего не слышал, и вряд ли был способен
что-то понять. Все же я спровоцировал ситуацию, чтобы мы с ним хоть на
пару минут остались одни, - я уговорил Лину покататься на детской
карусели, и пока она кружилась вместе с пятилетними детьми, я в две минуты
объяснил Сашке свою идею - внедриться в среду наркоманов, провести с ними
несколько дней, покурить, поиграть в карты, даже принять участие в
каком-нибудь воровстве или краже, чтобы затем я смог сделать очерк для
"Комсомолки". Однако на Сашку это не произвело впечатления. Он был словно
в другом измерении, он расстался с блатным миром и перешел в другой, и
все, чего я добился от него, было обещание помочь мне в этом предприятии
только "когда Лина уедет".
- А когда она уедет?
- Через три дня.
- А где она живет? Все еще у тебя?
- Нет. У тети.
- Значит, ты не все время с ней? Когда она у тети, ты бы мог мне
помочь.
- Нет, извините, я прямо с утра еду на Баилов, к ней... - при этом на
протяжении всего разговора он смотрел только на нее, провожая ее глазами,
когда она укатывала на карусели, и махая ей рукой, когда она появлялась
снова. Я понял, что тут каши не сваришь, что с этим влюбленным Шахом
говорить бесполезно. Все-таки любовь отупляет, прямо скажем.
- Ладно, - сказал я, чтобы сменить тему. - А где Фулевый?   - Его
должны были пару дней назад этапировать в Сибирь, по старому делу.
- Куда?
- Не знаю...
- Саша, - сказал я. - Как же так? Вы сидели в одной камере, делили на
двоих сигарету, а теперь ты не знаешь, где он. Может, он еще здесь, может,
ему можно передачу передать...
- А вы? - вдруг резко повернулся ко мне Сашка и, вмиг забыв о своей
влюбчивости, сказал в упор: - А вы не сидели с нами в одной камере? А вас
не били с Фулевым? Куда же вы делись, когда вышли? Хоть бы пачку сигарет
передали! А теперь... Я вам нужен, чтобы очерк написать, вот вы и
вспомнили!
Он был прав.
Я смотрел ему в глаза - что я мог ему объяснить? Даже если бы я
рассказал ему во всех деталях о моем разговоре со "следователем" на втором
этаже Управления бакинской милиции, - это бы все равно меня не оправдало.
Действительно, почему я забыл о своих сокамерниках, едва вышел на свободу?
Почему не передал им - хотя бы через того же Изю Котовского - передачу,
какие-нибудь фрукты, сигареты, книги. Я посмотрел Сашке в глаза и сказал:
- Ты прав.
- Вот то-то ж... - сказал он и взял за руку подбежавшую к нам Лину. -
Пока!
- До свидания, - мягко, сияя глазами, сказала мне Лина, и, держась за
руки, они ушли по тенистой аллее бакинского бульвара, ушли, не
оглянувшись, забыв обо мне в ту же секунду, как попрощались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48