- Писатель? - удивился Фулевый.
Я усмехнулся опухшими губами и тут же охнул от боли.
- Еф-тать! - воскликнул он. - Опиши нашу жизнь, еф-тать! С меня же
роман можно писать! Напишешь? Я тебя прошу - напиши! Гляди! - он открыл
рот и еще раз раздвинул губы рукой и обнажил полный рот металлических
зубов. - Видал? Это мне на пересылке выбили, мне еще пятнадцати лет не
было. А за что? Ни за что! А теперь сюда смотри, - он обнажил локоть и
показал руку всю в игольных уколах. - Видел? Пятнадцать лет колюсь. Да я
тебе всю жизнь расскажу - ты такой роман напишешь, как Толстой! Еф-тать! А
за что тебя замели?
Я рассказал - и про гроб с опиумом, и про Зиялова. Не сказал только
про сестру, как-то неохота было впутывать.
- Целый гроб с опиумом! Еф-тать! - обалдел Фулевый. - Ты видал, Шах!
Ты видал, как они на нас варят! Это ж миллион рублей! Хрен его знает -
может, два миллиона! Вот это люди работают! Еф-тать! Слушай, писатель, а
ты это напишешь? Напишешь, как нас тут с тобой отпиздили? А? Еф-тать, так
они с тобой влипли, мусора! Бухгалтер, если ты не позвонишь куда он сказал
- в камеру не приходи, понял?! А если заложишь - я тебя и из Колымы
достану., учти! Перо вставлю! Ты понял?
- Понял... - испуганно сказал бухгалтер и отодвинулся от нас
подальше.
Всю ночь под храп остальных заключенных Фулевый и Сашка рассказывали
мне свои истории. Фулевый был вором-домушником, гастролером и наркоманом,
его взяли вчера утром что называется "с поличным" - в квартире главного
инженера трубопрокатного завода, - он уже точно знал, что ему "пришьют"
сто сорок четвертую статью, часть третью, и впаяют "червонец" - десять
лет, и он только прикидывал, куда его могут послать - на БАМ, или в
Воркуту, или на Нарынскую ГЭС.
Потом мы обсуждали Сашкину историю. У Сашки, по словам Фулевого, было
абсолютно чистое дело. Да, он на ходу запрыгнул на трамвайную подножку, но
вот, собственно, и все преступление. А дальше - те два неизвестных ему
парня его сталкивали с подножки, били сверху ногами, а он в порядке
самообороны стащил их с подножки. Кажется, там был этот "товарищ в очках",
но - часы?? Какие часы? Откуда?! Я снял ваши часы? Да вы что? Вы видели,
что я снял ваши часы? Ах, вы не видели! Ну, так о чем речь? И вообще,
гражданин следователь, как я мог снимать с него часы, если он говорит, что
видел, как меня били те двое?! Значит они меня били, а я в это время
снимал с него какие-то часы? Так?
Фулевый так точно, так правдоподобно и подробно выстроил Сашкину
защиту на следствии, что, забегая вперед, скажу, что Сашке на допросе
оставалось только повторить заготовленные реплики. Утром, после того, как
троих пятнадцатисуточников (в том числе и бухгалтера) увели на работу,
Сашку вызвали на допрос, и он вернулся через час с большим пакетом в руках
- там был чурек, виноград и короткая записка: "Мы тебя будем ждать. Мама,
Лина".
Но не успели мы справиться с этим пакетом, как на допрос вызвали
меня. Уже в том, что конвойный повел меня сразу на второй этаж, я
почувствовал некоторые изменения. Коридор второго этажа был крашен не
бурой краской (теперь-то я понял, почему на первом все крашено в бурый
цвет - чтобы кровь не так бросалась в глаза, если попадет на стены), так
вот, коридор второго этажа был крашен в свежесалатный цвет, а на полу
лежала ковровая дорожка, и таким образом было очевидно, что бить тут уже
не будут, - хотя бы чтобы не пачкать эту дорожку кровью.
В комнате следователя, обставленной не по-казенному, а хорошим
письменным столом, нормальными венскими стульями и даже холодильничком в
углу, сидел за столом молодой, голубоглазый мужчина в гражданском костюме,
писал что-то.
- Присаживайтесь, - кивнул он мне на стул, и я сел. Не поднимая
головы, он еще минуты четыре, если не пять, писал какой-то протокол, потом
расписался внизу и поднял на меня глаза, откинулся на стуле. - Н-да...
Значит, вы - Гарин? Из "Комсомольской правды"? А как вы это докажете?
Я молчал. Просто молчал и все. Демонстративно.
- Ну? Что же вы молчите?
То, что он говорил мне "вы" и что привели меня сюда, в этот
нормальный кабинет, говорило само за себя. Значит, бухгалтер уже позвонил
Изе Котовскому или Расулову в ЦК, или даже им обоим.
- Ну? Что же вы молчите? - спросил он.
Не глядя на него, а глядя в стену, я произнес:
- Не знаю, с кем разговариваю.
- А-а... - он опять откинулся на стуле, сказал небрежно: - Ну, а
зачем вам знать? Ну, допустим, я - следователь. Это сейчас неважно. У нас
будет просто небольшой разговор, не для протокола. Вот смотрите. Некий
человек вместе с грузчиками выгружает из самолета гроб и несет его к
выходу из аэропорта. Так? По дороге гроб случайно падает, разбивается, и
оказывается, что в нем наркотики. Человека, естественно, арестовывают,
везут в милицию. Но при водворении в камеру до выяснения обстоятельств
дела он оскорбляет сотрудника милиции, грозит, что всех посадит в тюрьму,
что он корреспондент всесоюзной газеты, хотя у него при себе никаких
документов. Видите, все занесено в протокол, - он показывает мне протокол.
- Дальше, в камере предварительного заключения едва переступив порог, он
затевает драку с уголовниками, избивает арестованного по кличке Фулевый.
Смотрите, вот показания ваших сокамерников. Понимаете, товарищ Гарин, в
нашей стране демократия и вы не имеете права оскорблять милицию и бить
заключенных, даже если вы действительно корреспондент...
Я молчал. Если у них есть показания трех моих сокамерников, значит,
это пятнадцатисуточники, и значит, это бухгалтер настучал. Никуда он не
позвонил, сука, а просто выдал наш ночной разговор милиции и получит за
это какие-нибудь поблажки, и в нашу камеру его, конечно, больше не вернут.
- Ну? Я вас слушаю, - сказал мой "следователь".
- Я буду говорить только с начальником милиции, - сказал я.
- Опять! - поморщился он. - Послушайте... как вас по отчеству?
- Думаю, вы уже знаете... - сказал я.   Он усмехнулся:
- Действительно, знаем: Андрей Борисович. Больше того, я читал ваши
очерки - про Заполярье, про сибирских шоферов и геологов, и прямо скажу -
я ваш поклонник, вы прекрасно пишите. Но! Никто не имеет права поднять
руку на сотрудника милиции. А вы оскорбили капитана советской милиции. Вот
его рапорт! Что будем делать?
- Судить, - сказал я, глядя ему в глаза.   - Кого?
- Меня, - сказал я. - Устроим открытый судебный процесс и выясним:
кто на кого поднял руку. Вызовем на суд "Комсомолку", отдел агитации и
пропаганды ЦК...
Он помолчал, разглядывая меня, словно назначая мне другую цену, или
прикидывая, с какой стороны зайти на этот раз.
- Н-да... Странный вы человек, Андрей Борисович. Неужто вы не знаете,
что у нас милицию не судят. Хотя, конечно, и у милиции бывают ошибки, мы
тоже люди, знаете. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Ведь и
газеты ошибаются, мы-то с вами знаем. Напишут про кого-нибудь, что он
ударник труда, герой, а он, оказывается, жулик. Приписками занимается,
очковтиратель. На него в ОБХСС целое дело. Но ведь газету не судят, верно?
Поэтому, Андрей Борисович, мы с вами свои люди. А вы сразу - суд,
разбирательство при открытых дверях, отдел агитации и пропаганды! Между
прочим, еще не доказано, что вы и Зиялов - не одна компания. Зачем вы с
ним из Ташкента в Баку прилетели? Кто он вам?
- Одноклассник, - сказал я. - И только.
- Ну, так это еще надо доказать! - он встал и прошелся по комнате,
раскуривая трубку, и я невольно усмехнулся - так он стал вдруг похож на
Сталина. Внешне совершенно иной человек, а двигается и говорит просто
по-сталински: - Смотрите. С точки зрения органов, это выглядит так. Два
одноклассника, один из них корреспондент всесоюзной газеты, везут из
Ташкента в Баку партию наркотиков, и одного из них ловят, а второму
удалось убежать в неизвестном направлении. Пока. Найдем и этого, конечно.
Что вы улыбаетесь?
- Нет, ничего. - Все-таки было занятно, как по-сталински у него это
звучало.
- Вы напрасно улыбаетесь. Наркотики - это очень серьезно. По Указу от
25 апреля 74 года "Об усилении борьбы с наркоманией" это теперь считается
особо опасным преступлением. Так что по этому делу мы можем держать вас
под стражей во время следствия до девяти месяцев, и имейте в виду -
никакая редакция не поможет. Понимаете: девять месяцев вот в таких
камерах, с уголовниками, убийцами, педерастами. В любую ночь они могут с
вами сделать, что захотят. Ну, потом, может быть, и выяснится, что вы
невиновны, но... Этот Фулевый - он к вам не приставал этой ночью? Ведь он
педик, имейте в виду! А если не станете жить с ним - придушит. А не он -
так другой. Я не могу дать вам отдельную камеру, хоть вы и корреспондент.
Но... - Он вскинул на меня улыбающиеся глаза: - Собственно, это ваш выбор.
Мы вас можем и отпустить... А? Как насчет того, чтобы прямо сейчас, вот
отсюда пойти домой, принять душ, поспать, позагорать на пляже несколько
дней, и - в Москву. А?
Подлюга, он знал, на что брать! Нежная плоть зеленого Каспия накатила
на меня, я представил, как именно сейчас, после этой жуткой ночи, этих
нар, как можно вот сей момент нырнуть избитым телом в целительную йодистую
плоть солоновато-теплого моря, а после, развалясь на пляжном песке,
жариться под солнцем и пить холодное пиво...
И будто разгадав мои мысли, эта падла открывает холодильник, и там
стоят у него несколько бутылок чешского пива "Сенатор"! Вы представляете?!
Я даже обалдел от этого совпадения! А он, улыбаясь, берет пару бутылок за
холодные, в ледяной испарине, горлышки, ставит на стол, открывает, нажав
металлической пробкой на крышку стола, и разливает нам двоим по стаканам.
- Прошу. Чешское. Как в "Сокольниках".
Я восхитился такой идеальной психологической работе. Взял стакан,
выпил залпом и спросил:
- Слушайте. Кто вы такой? Это ведь не ваш кабинет.   - Не мой? Почему
вы так думаете?
- Потому что вы не стали бы открывать пиво о крышку  своего
письменного стола...
Он улыбнулся:
- Андрей Борисович, давай на "ты". Мы одногодки. И оба в одной
системе работаем, только в разных ведомствах. Ну, ошибка вышла с тобой,
поторопились ребята. Так они извинятся. Я их сейчас позову - и этого
капитана и двух сержантов, они тут сейчас на коленях ползать будут,
хочешь?
Я молчал. Он нажал какую-то кнопку под крышей стола, в дверях тут же
вырос дежурный.
- Капитана Багирова, срочно, - приказал мой "следователь".
Охранник исчез, мой "следователь" молча смотрел на меня, разглядывая.
Потом сказал:
- Да ты пей пиво! Оно ведь греется... - он открыл еще одну бутылку,
налил мне в стакан.
Не знаю, наверное, по законам литературы, если бы эту повесть написал
Гюго или хотя бы Юлиан Семенов, герой, то есть я, швырнул бы сейчас
стакан, или выплеснул пиво в лицо этому следователю и гордо удалился бы в
тюремную камеру, где его еще раз избили бы милиционеры или уголовники. Но
я не Гюго, не Юлиан Семенов, не Штирлиц. Кроме того было непонятно, за что
мне тут сидеть. Чтобы не выдать Зиялова? Так они, оказывается, уже знают
его фамилию. А ради очерка о тюрьме - такой очерк вряд ли опубликуют.
Короче говоря, я сидел в комнате и ждал капитана Багирова. Я еще ничего не
сказал - ни "да", ни "нет", собственно, я не знал, чего он от меня
добивается, этот "следователь", и почему вдруг такой политес...
Дверь открывается, вошел капитан Багиров - те же самые, на выкате
наглые азербайджанские глаза, молодая залысина на потном лбу, черные усы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48