Голос ее несколько погрубел, но это, может быть, добавило ей чуть-чуть шарма, и она, как и раньше, произносила слова невнятно, проглатывая их. Сказать, что она была пьяной, было бы несправедливо, но и назвать ее трезвой было нельзя.
Я последовал за ней через огромный холл с высоким потолком, где вполне уместился бы мой номер в отеле «Моррисон» и еще осталось бы место для танцевального зала.
Внутреннее убранство дома было роскошным – на стенах висели старинное оружие, гобелены, чеканка. Но я мало обращал внимания на всю эту дорогую утварь. Я следовал за обнаженной женщиной, чье тело было бело-кремового цвета – такого же, как у статуэтки из слоновой кости, которая стояла на столике в холле. Покачивая бедрами, которые явно были не из слоновой кости, она провела меня в большую гостиную, где подошла к пылесосу, стоявшему у стены, и начала уборку. Эта штуковина гудела довольно громко, но она все же перекричала ее:
– Я прошу извинения, но я не слышала, как ты позвонил в дверь. Геллер!
– Все о'кей! – прокричал я в ответ.
Она продолжала пылесосить, прочищая восточный ковер с причудливым орнаментом, расстеленный у облицованного белым мрамором камина. Над камином висела картина, как я определил, принадлежавшая кисти какого-то старого голландского живописца. Кажется, это был Рембрандт. Мне было сложно разглядеть картину из-за пелены табачного дыма, которая заволокла всю комнату.
Она выключила пылесос, резко нажав ногой на выключатель, скорчив недовольную гримасу, рыча и ругаясь.
– Ненавижу этот проклятый дом, – сказала она.
– Да, – сказал я, сидя на мягком комфортабельном диване, оглядывая дорогую антикварную мебель, стены, окрашенные в нежные пастельные тона. – Это помойная яма, иначе не скажешь.
Она сделала такое лицо, как будто собиралась плюнуть на ковер. Пол в тех местах комнаты, где он не был застлан ковром, блестел как зеркало – хоть катайся на коньках. Гостиная была безукоризненно прибрана, и, казалось, все в ней было расставлено как нельзя лучше. Лишь одно вносило дисгармонию в этот идеальный порядок – голая женщина с электропылесосом.
– Я предупредила эту суку, что пристрелю ее, – сказала она, отставив пылесос и подойдя к низкому деревянному кофейному столику, стоявшему рядом с диваном, где я расположился. Она встала как раз напротив меня и зажгла сигарету, взяв ее из коробки, вырезанной из поделочного камня желто-зеленого цвета и отделанной серебром. Зажигалка, которой она пользовалась, тоже была сделана из того же желто-зеленого камня. Я мог – не поворачивая для этого головы и не кося глазами – видеть рыжеватые волосы на ее лобке, подстриженные в форме сердца. И я не стал отводить глаза в сторону.
Она наклонилась, взяла полупустую бутылку с мятным ликером – при этом ее полные груди слегка раскачивались – и наполнила бокал с растопленным льдом – это был далеко не первый ее бокал. Затем она поставила бутылку назад, на столик – рядом с лежавшим тут же револьвером тридцать восьмого калибра системы «Смит и Вессон». Она запрокинула голову назад вместе с бокалом и почти осушила его до дна. Потом снова наполнила бокал, прикончив таким образом бутылку. Затем она с интересом посмотрела на меня.
– Хочешь чего-нибудь выпить? – спросила она.
– Не откажусь.
– Что?
– Ром.
– Со льдом?
– Почему бы нет?
Вирджиния подошла к встроенному в стену бару; она двигалась так, словно олицетворяла женское сексуальное начало. Как человек, она мне не нравилась, но сейчас я смотрел на нее как на женщину. Да, находясь в возрасте тридцати лет, она, конечно, была уже не первой свежести. Но ее тело было еще молодым; лицо же Вирджинии Хилл, некогда весьма привлекательное, показалось мне постаревшим по сравнению с тем, что я видел тогда, на вечеринке в 1938 году. Под глазами у нее появились небольшие мешочки, а вокруг глаз – морщинки. У рта тоже образовались заметные складки – свидетельства ее жизненных передряг.
Но ее молочно-белое тело, еще довольно упругие груди и выстриженное рыжеватого цвета сердечко на пикантном месте могли подарить еще немало сладких мгновений.
Правда, прямо передо мной на столике валялся «Смит и Вессон» – словно напоминание о своеобразных представлениях о правилах этикета у его странного хозяина.
Хозяйки.
Она передала мне через стол широкий бокал с ромом и льдом.
– Пей до дна и будь здоров, приятель, – сказала она, поднимая свой бокал с ликером. – Завтра не наступит никогда, а если и наступит, тебя уже может не быть на этом свете.
Я сделал приветственный жест своим бокалом, ничего не сказав, – ибо что можно было добавить к ее оптимистичному тосту? – и отхлебнул рома.
– Я надеюсь, ты не возражаешь, – сказала она, жестом показав на свое голое тело. – Сегодня немного жарковато, а у нас не работает кондиционер.
– Я совсем не против, – сказал я, отметив про себя, что в доме довольно прохладно; я ощущал легкий ветерок, пробивавшийся откуда-то в гостиную. – Я вот только чувствую себя так, словно надел на себя слишком много.
Она улыбнулась, держа перед глазами бокал:
– Может быть, мы что-нибудь придумаем на этот счет.
– Я думал, что ты подружка Бена Сигела.
– Верно. Он убьет меня, если узнает.
Она сказала это с таким выражением лица, что я подумал, что для нее такая перспектива была и забавна и волнующа.
– Давай я пока останусь в одежде. Для чего тебе этот револьвер?
– Револьвер? – Ее глаза последовали за моей рукой, направленной в сторону «Смита и Вессона». – А... это. Я собиралась убить эту суку.
– О какой суке ты говоришь, Джинни?
Она прищурила глаза:
– О моей домработнице, этой мексиканской девчонке. Она не может как следует убраться в доме. Я вынуждена заниматься уборкой после нее, чтобы навести порядок. Кроме того, я думаю, что она приворовывает в доме, пока меня нет. – Она обошла стол и села рядом со мной. Положила ноги на кофейный столик; ногти на пальцах ее ног были покрыты красным лаком.
– Я, возможно, не произвожу впечатления хорошей хозяйки, – произнесла она с чувством собственного достоинства, – но я неплохо могу вести домашнее хозяйство. Ведь я подняла на ноги своих сестер и братьев.
– Большая семья?
– Десять детей, а в доме ни цента. Ты когда-нибудь просыпался среди ночи, увидев какой-нибудь кошмарный сон, Геллер?
– Конечно. У меня бывают рецидивы после перенесенной во время войны малярии. Тогда мне снятся кошмары.
– А мне снится один и тот же страшный сон. Я отбываю в камере пожизненное заключение. Внешне – это тюрьма с решетками на окнах, с высокими стенами вокруг, а внутреннее убранство – точь-в-точь мой старый обветшалый дом в Алабаме. Это действительно была тюрьма. Мои родичи постоянно ссорились. Мать убегала из дома, потому что отец лупил ее. – Она сделала большой глоток из своего бокала.
Это, конечно, была иная история, нежели та, которую она рассказывала репортерам. Обычно для них у нее было припасено несколько рассказов о ее ранней жизни, и все они были своего рода прелюдией к ее последующему превращению в светскую даму, хозяйку салонов и гостиных.
– Моя бабушка, чтобы прокормиться, была вынуждена собирать хлопок на плантациях в штате Джорджия. Ей было тогда уже восемьдесят лет. Я молила Бога, чтобы он уберег меня от такой участи.
– Как мне кажется, – сказал я, глядя на ее длинные ноги, покоящиеся на кофейном столике рядом с револьвером, – хлопковые плантации тебе вряд ли угрожают.
– Хотелось бы надеяться.
– Ты не собираешься на самом деле пристрелить свою домработницу, – сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало как утверждение, а не как вопрос.
– Возможно, и нет, – согласилась она. Она выглядела несколько протрезвевшей, несмотря на выпитую бутылку ликера. Наверное, этому способствовали воспоминания о прошлом. – Думаешь, почему я ничего не надела на себя? Просто у меня сегодня черт знает какое настроение. Кого-нибудь трахнуть или с кем-нибудь потрахаться.
– Почему бы тебе не накинуть что-нибудь на себя, – сказал я. – Ты выглядишь потрясающе, но я приехал сюда, чтобы забрать свою девушку, а не совращать ее босса.
Она посмотрела на меня, повернувшись вполоборота; ее улыбка была широкой, искренней и привлекательной – чуть похожей на улыбку Пегги.
– Ты достаточно мил, Геллер, – сказала она. – Я думаю, что Пегги следовало бы оставаться в Чикаго, выйти за тебя замуж или что-нибудь в этом роде.
– Или что-нибудь в этом роде, – согласился я.
– Однако тебе будет трудно вернуть назад такую амбициозную девушку, как она.
– Амбициозную?
– Да, у Пегги есть голова на плечах. И не только голова.
– Мисс Хилл, вы несколько своеобразно выражаете свои мысли.
Она поднялась, сказав чуть надменно:
– Прошу извинить меня за мой плохой французский, – и вышла из комнаты. Я не мог сразу определить, всерьез ли она говорит или подшучивает надо мной. Так или иначе, у нее был великолепный зад.
Наверное, я по-настоящему любил Пегги Хоган, раз предложил Вирджинии Хилл одеться, несмотря на то, что с самого начала моего визита к ней мое мужское начало отнюдь не дремало. К счастью, оно чуть притомилось к тому времени, когда она вернулась в гостиную, одетая в белую маечку и шорты, как Лана Тернер в фильме «Почтальон всегда звонит дважды». Я помнил, чем закончился этот фильм, и это помогло мне утвердиться в решимости до конца оставаться в брюках и держать себя в руках.
– Не хочешь ли еще рома? – спросила она.
– Я еще не допил свой, спасибо, – сказал я, взболтнув содержимое в своем бокале и показывая ей, что мне его вполне хватает.
У нее в бокале тоже оставалось немного ликера.
– Я еще собиралась убить своего лакея-китайца.
– О? Где он?
– Он удрал вместе с домработницей и поваром, как только я достала эту штуковину. – Она показала на револьвер и засмеялась: это было похоже на фырканье. – Жалкие курицы. Я даже не сделала ни одного выстрела. – Она обвела взглядом гостиную. – Я ненавижу это жилище.
– Почему?
– Потому что его обставили так, словно собирались открыть здесь публичный дом.
– Почему бы тебе не сделать перестановку? У тебя есть деньги, как я слышал. Этот огромный портфель, который ты всюду таскаешь с собой, набит деньгами, если верить тому, что говорят.
– Правильно говорят. Но я не какая-нибудь шлюха, Геллер. Я никогда не просила у мужчин денег для себя. Никогда. Они просто дают мне баксы, даже не спрашивая меня.
– Ну, тогда о торговле телом не может быть и речи.
– Я тоже так думаю, – сказала она без какого-либо намека на иронию. – Но я не могу сделать в доме перестановку. Хуан убьет меня.
– Кто такой Хуан?
Она пожала плечами; ее волосы блеснули рыжим огнем. От нее исходил приятный запах – смесь мятного ликера и дорогого туалетного мыла.
– Он мой агент. Он был раньше профессиональным танцором, организовывал всякие премьеры, презентации, приемы, вечеринки и тому подобное. Сейчас он стал театральным импресарио и рекламным агентом.
– Он живет здесь?
– Иногда. Сейчас его здесь нет. Он считает себя пылким, неотразимым любовником. – Она снова засмеялась. – Пылкий любовник: знаем мы, что это такое. Как звали писательницу, которая написала книгу «Итальянцы – паршивые любовники»?
– Не знаю. Я давно не читал книг.
– В общем, она права. Эти выпендрежники итальянцы корчат из себя Бог весть кого. А у самих та самая штуковина, которая у мужиков спереди находится, не больше наперстка. Я не встречала в нашем бизнесе ни одного приличного мужика, пока случай не свел меня с Бенни. И он – еврей! Ты ведь тоже еврей, Геллер?
– Наполовину. Но у меня такое подозрение, что это моя верхняя половина.
– Мы сможем это проверить. Не надо быть выдающимся детективом, чтобы сразу определить по виду – еврейская эта штуковина или нет.
– Мисс Хилл, пожалуйста, уберите свои руки от моей ширинки. Я сам скажу – мне делали обрезание, если это удовлетворит ваше любопытство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45