я выиграла у вас пари.
Несколько секунд Рыжий молчал… Насте казалось очень важным, чтобы он вспомнил. Если вспомнит, подумала она, все будет хорошо. Она не была суеверна, но сейчас подумала именно так.
— Да, я вас помню.
Она возликовала! Она мысленно возблагодарила Бога, в которого никогда не верила.
— Да, я вас помню… Скажите, Анастасия, вы в безопасности?
— Скорее да, чем нет.
— Жаль, черт возьми, что наш разговор идет по незащищенной линии. Но это, кстати, легко исправить. Я сейчас позвоню своим питерским друзьям, и вам будет предоставлена ВЧ-связь…
— Анатолий Борисович, — перебила Тихорецкая довольно бесцеремонно, — дело в том, что нам необходимо встретиться лично. Я готова вылететь в Москву в любое время.
Рыжий снова задумался, но теперь пауза уже не казалась Насте зловещей. Она твердо поверила: все будет хорошо.
— Наверно, Настя, вам нет смысла лететь в столицу. Завтра я сам буду в Питере… Девять дней Мишке.
— Да-да, — быстро сказала она, — я помню. Как мы с вами встретимся?
— Запишите телефон. — И Рыжий продиктовал семь цифр. — Это телефон моего помощника, но он всегда находится рядом со мной. Так что связь будет оперативной. Помощника зовут Геннадий, он будет предупрежден. После полудня звоните.
— Спасибо. Я все записала и поняла.
— До завтра, Анастасия. Уверены, что вам не требуется охрана?
— Спасибо, нет. Все будет хорошо. До завтра, Анатолий Борисович.
* * *
Визит Рыжего в Санкт-Петербург носил неофициальный характер. Но в Пулкове все равно стала собираться журналистская братия… Обломилось им! Анатолий Борисович сел в джип прямо на летном поле. Кортеж, вспыхивая мигалками, покинул аэропорт, минуя зоркие объективы телевизионщиков.
Среди встречающих Рыжего у трапа самолета были и официальные лица из администрации города… Но и им обломилось. В джип к Рыжему сели двое сотрудников его «контрразведки». По дороге они сделали короткий доклад по «делу Малевича». Надо признать честно: работали они не худо. Разумеется, собранная ими информация никак не позволяла пойти дальше построения версии. Но даже версия выглядела весьма убедительно.
Кортеж Рыжего мчался по Московскому проспекту, когда у помощника Анатолия Борисовича запиликал сотовый.
— Слушаю, — сказа! Геннадий. — Да… да, здравствуйте, Анастасия. Да, конечно, передаю трубку.
Рыжий говорил с Тихорецкой чуть более сорока секунд. Насте была назначена встреча в одной из резиденций на Каменном острове.
— Вот ведь сука какая! — сказал Рыжий, когда закончил разговор.
* * *
Виктор Чайковский привычно рисовал Гувда. За годы службы он нарисовал сотни изображений этого чудовища. Образ оставался практически неизменным, за исключением деталей… Детали, однако, не меняли сути. Чудовище продолжало жрать людей. Рожденное для борьбы с преступностью, оно давно забыло о своем назначении. Оно давно уже удовлетворяло только свои собственные потребности.
В последние годы в меню Гувда вошло новое блюдо. Называлось оно — «спонсорская помощь». Класс легализовавшихся ворюг начал подкармливать Гувда с руки, и чудовище радостно повизгивало и лизало дающую ладонь. Виляло свиным хвостом перед хозяевами — березовскими, гусинскими, рыжими, абрамовичами… В каждом регионе, области, городке или поселке находился свой кормилец-поилец, отец родной. Он давал подачку и указывал, кого можно жрать, а кого нельзя.
Сегодня майору Чайковскому не рисовалось. Он ждал визитера, которого видеть вовсе не хотел. Но и отказаться от встречи он тоже не мог… Майор скомкал лист бумаги и швырнул его в корзину. В дверь постучали. Виктор Федорович посмотрел на часы: точен он, однако! — и сказал:
— Войдите.
В кабинет вошел Обнорский. Повисла пауза. Тяжелая, как туберкулезная отрыжка Гувда.
— Проходите, Андрей Викторович, — суховато сказал Чайковский.
— Благодарю, Виктор Федорович.
Обнорский вошел в кабинет, сел на шаткий стул напротив старшего оперуполномоченного. Посидели, помолчали, приглядываясь друг к другу. Третьим в кабинете незримо присутствовал Гувд. Он выбирал, кого сожрать.
— Из вашего, Обнорский, звонка я не совсем понял, что вам от меня нужно, — сказал Чайковский.
— Поговорить. Задать несколько вопросов. Чайковский усмехнулся:
— Интервью?
— Да бросьте вы, Виктор Федорыч. Какое, к черту, интервью? Но вопросы, которые хотелось бы разъяснить, есть.
— Спрашивайте.
— Предлагаю поговорить в другом месте… менее официальном.
— Это где же?
— Да вон — напротив вас кафешка. Там, кстати, еще один человек вас ожидает. У него тоже вопросы.
Чайковский изумленно вскинул брови:
— Это что же — разборка?
— Помилуйте! Какая может быть разборка? Вы — офицер милиции, я журналист… Да и кафе в десяти метрах от входа в ваше учреждение. Чего вам опасаться?
— Ну пойдем поговорим, — ответил Чайковский, вставая.
Он открыл сейф, достал и демонстративно сунул в оперативную кобуру ПМ… Обнорский усмехнулся.
Они вышли из помещения РУВД, пересекли улицу и вошли в маленькое уютное кафе. После залитой солнцем улицы сначала показалось — темновато… В дальнем углу сидел за столиком Зверев. Луч света отражался от чистого, влажного кафельного пола, бросал зайчики… Гувд, подумал Чайковский, не любит солнечных зайчиков. Но очень любит продажных ментов.
— Прошу вас, Виктор Федорыч, — показал рукой на столик Обнорский.
Майор подошел к столику, кивнул на ходу буфетчице за стойкой. Она приветливо улыбнулась.
— Вы, кстати, знакомы? — спросил Андрей, когда сели за столик.
— Нет, — ответил майор. Вернее, он буркнул что-то похожее на «нет».
— А я тебя, майор, знаю, — сказал Зверев. — И ты тоже про меня слышал.
— Оленька, сделай мне кофейку, — бросил Чайковский буфетчице.
— Момент, Виктор Федыч.
— Моя фамилия Зверев, — сказал Зверев.
— Ну и что дальше?
— Да ничего. Хотел посмотреть на тебя, майор… Забыл, значит?
Чайковский щелкнул зажигалкой, прикурил, выпустил струйку дыма и только после этого медленно и спокойно произнес:
— Я не знаю тебя, Зверев… Что ты хочешь? Сашка засмеялся. Улыбнулся Андрей, и облизнулся Гувд. Он чувствовал свежую жранину.
— Я ничего не хочу, майор. Вернее, хочу понять, чем тебя так крепко зацепил Паша Тихорецкий. Званием? Должностью? Так нет: ты как ходил майором, старшим ОУ, так и ходишь. Хотя мог быть уже полковником… Уж подполковником — точно.
— А я, Зверев, не за звезды служу.
— О! — сказал Обнорский. — Такая позиция вызывает уважение.
— Кончай базар, Обнорский. Зачем звал?
— Так тебе же Саша все объяснил: посмотреть в глаза. Понять, почему ты ссучился до края, до такой степени, что сфабриковал дело на меня? До такой степени, что согласился организовать выстрел в окно судьи?.. Кстати, на меня тебе, допустим, наплевать. Я для тебя чужой. Но Сашка-то — мент. Опер. Свой. Как же ты его-то подставил?
— Ваш кофе, Виктор Федыч, — буфетчица поставила на столик кофе.
— Спасибо, Оленька… А я ведь знал, что когда-нибудь Гувд придет за мной.
А Гувд кивнул тяжелой кабаньей головой, захохотал, заскрежетал ржаво… Я пришел, Чайковский, я пришел за тобой.
— Мы не ГУВД, майор, — ответил Обнорский.
Чайковский усмехнулся, объяснять не стал: у каждого свой Гувд.
— Я это всегда знал… Знал, что ты придешь, Обнорский. Знал, что придешь ты, Зверев. И не только вы… Возможно, я даже ждал этого. Хотя… не знаю. Я мог бы сейчас послать вас обоих далеко-далеко, но не буду. Давайте потолкуем. Моральное право у вас есть… Пишете?
— Нет.
— Не верю. Впрочем, не важно. Ссучился, говоришь? Да, ссучился. А ты, Зверев, нет?
— Я, майор, своих товарищей не подставлял.
— Большое дело! Слова! Ты подставлял других — не ментов, но все равно человеков. Сколько народу ты, Зверев, в пасть Гувду отправил? Ты виновен, Зверев. Все виновны. У анархистов есть лозунг: никто не свободен от вины.
И Гувд согласно кивнул: да, никто не свободен.
— А к ментам, — закончил Чайковский, — это относится в первую очередь.
— Брось, Чайковский, — сказал Обнорский жестко. — Философскую базу хочешь подвести? Убого у тебя получается, Виктор Федыч, на уровне первокурсника юрфака.
— Ладно, не лечи… Оставь запал для статейки. Я ведь вас не боюсь. Плевать я хотел на морализаторство твое. Зачем звали?
Зверев с мрачной ухмылкой посмотрел на майора:
— А просто сказать тебе, майор, что ты сволочь. Больше мне ничего не нужно. Может, ты, Андрюха, что-то добавишь?
Обнорский пожал плечами:
— Что ж добавить? Ты все здорово сформулировал, Саша. Я только повторю: сволочь ты, Витя Чайковский.
Виктор Чайковский молчал. Испуганно смотрела буфетчица из-за стойки. Зверев взял с подоконника полиэтиленовый пакет, положил его на стол. Пакет глухо стукнул.
— На память, Витя, — сказал Сашка. — Будь здоров.
Обнорский и Зверев встали. Чайковский сидел неподвижно. Скрипнула дверь кафешки, выпуская на улицу Сашку с Андреем. Чайковский отхлебнул кофе и взял в руки пакет. Даже на ощупь он догадался, что лежит внутри.
* * *
— Вы все так же хороши, Настя, — сказал Рыжий.
Настя слабо улыбнулась. Она и сама знала, что хороша. За последние дни черты лица несколько заострились, как-то незаметно и непонятно куда исчез загар. Появилась «аристократическая» бледность, только подчеркивающая шарм. Настя надела очень простое длинное черное платье, цепочку со строгим золотым крестиком… Все было уместно и как-то ненавязчиво напоминало о трауре. Был в облике некий трагизм.
— Зачем вы? — сказала Настя. — Не надо этого, Анатолий Борисович. Я, собственно…
— Ну… извините. И давайте без отчества. Мы с вами общаемся как старые друзья. Хорошо?
Настя наклонила голову… Вкусную соску Мойша себе отхватил, подумал большой человек и патриот. Осчастливить ее минетом по-кремлевски?.. Ладно, потом.
— Давайте присядем и перейдем к делу, — сказал он и бухнулся в кресло. Кожаные упругие подушки радостно встретили задницу приватизатора. Рыжий забросил ногу на ногу. Обнажилась бледная полоска кожи с редкими рыжими волосками над резинкой носка.
Настя опустилась в кресло напротив. Она сидела с прямой спиной, положив руки на подлокотники, скрестив и слегка поджав ноги. Поза была строгой, классической… Со скрытой сексуальной экспрессией.
— …Мы с Мишей были очень близки… очень! Вы понимаете? Мне кажется, вы, Анатолий, понимаете… Это такая беда, о которой тяжело говорить… А его уже нет. Нет. И не будет. А его палачи живы! Мне ночью его голос снится. И лицо. А больше ничего не осталось у меня, кроме шали… Он мне однажды подарил цыганскую шаль, понимаете? Я достану ее и… и… Нет, не нужно валерьянки. Не нужно. Я сейчас… я справлюсь. Я не буду больше.
Его убили, Толя. Из него вымогали деньги. Очень большие деньги. Огромные!.. Нет, не знаю — кто. Но инструментом были бандиты. Они маскируются под журналистов, но это бандиты, бандиты. У нас есть такой Обнорский, он же Серегин. Он сидел, но его отмазали, выпустили… Понимаете? Теперь он, видите ли, журналист! Борец с криминалом… Он — убийца, кагэбэшник. Мерзкий и изворотливый. А еще есть двое — Зверев и Мальцев. Оба судимые по сто сорок восьмой, третьей… А, извините. Это вымогательство… Теперь они все на свободе! Уверовали в свою неуязвимость, в безнаказанность. Это страшно. Понимаете, это страшно, когда тебе звонят и говорят: ты, сука… Ты, сука, передай своему жиду, что… Извините, я больше не буду… Это… это бабское все! Слезы эти… Нет, нет, спасибо, я сейчас возьму себя в руки… уже все, в сущности… А Миша сказал им: нет! Он же никого — вы знаете! — он никого не боялся.
(Боялся! Еще и как боялся, ссыкун! Но жаден был. От каждой пачки баксов кончал, как от бабы… А тебе, деточка, все-таки нужно заправить.)
…не боялся. Они звонили несколько раз… всегда — мне. Вы понимаете? Ему звонить опасались — вице-губернатор! Потом… потом они все-таки вынудили Мишу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53