Что-то я ничего не понимаю. Не соизволишь ли объяснить? — сказал Обнорский, косясь на лист миллиметровки.
— Ничего, скоро поймешь, журналист… Поехали.
— Куда?
— К Галкину, конечно. Он ждет.
Галкин жил на улице Халтурина, которая теперь Миллионная, в коммуналке. Квартира была похожа на пещеру. Длинный и узкий коридор с маленьким окошком в конце круглосуточно освещался лампочкой. Свету от нее было немного. Свет был желтый, тоскливый, запойный. Коммунальный. Обнорский подумал, что, если бы вдруг в коридоре показался человек с примусом в руках, в этом не было бы ничего удивительного.
Но человека с примусом не было. Зато в огромной кухне варили что-то двое вьетнамцев. Маленькая блестящая кастрюлька источала острый незнакомый запах. Вьетнамцы были на одно лицо и в одинаковых спортивных костюмах.
— Здрасьте, — сказал Зверев. — А где Семен Борисыч живет?
— Дальсе, — сказал один вьетнамец, — в коньсе… да.
— Спасибо, брат…
— Позялюста, брат.
Оставив «братьев» с кастрюлькой в кухне, прошли дальше, в самый конец коридора. Окошко в стене было расположено выше человеческого роста, и в него было видно только небо. Небо вы глядело пыльным, птицам в нем нечего делать… Зверев постучал костяшками пальцев по филенке салатного цвета.
— Открыто, — проскрипел голос из-за двери.
Сашка улыбнулся и толкнул ее ладонью. Дверь распахнулась, и открылась большая и светлая комнат с двумя окнами, круглой печкой в гофрированном железе и большим количеством разномастной мебели. За столом около окна сидел пенсионер МВД Семен Борисович Галкин. На Галкине были расклешенные брюки неопределенного цвета и футболка с надписью «Москва-80». Под надписью — пять олимпийских колец и дырка от сигареты. На столе стояла бутылка портвейна.
— Вот черт, Сашка, — сказал пенсионер, глядя поверх очков. — Вот ты черт какой…
— Пр-р-ридурок, — сказал большой попугай в клетке.
Зверев засмеялся, Обнорский улыбнулся, а Галкин сказал:
— И он таки прав, Саня… дурак ты изрядный.
— Ну, здравствуй, Семен Борисыч, — произнес Зверев. — Брось ты собачиться-то. Ведь пять лет, считай, не виделись.
— Это я так… по-стариковски, — ответил Галкин, поднимаясь со скрипучего стула.
Два бывших опера обнялись. Попугай смотрел на них, склонив голову набок, помалкивал. Обнорский с интересом оглядывал комнату, удивлялся большому количеству книг, обилию фотографий в рамках и без, да еще изрядному бардаку.
— А что за мусульманина ты с собой притащил? — спросил Семен Борисович.
— Это мой друг. Зовут его Андрей. Фамилия — Обнорский.
— А-а… так это вы мне звонили, молодой человек…
— Я, Семен Борисыч, я, — ответил Андрей, пожимая руку пожилому еврею. На самом деле Галкин был еще не стар, еще не перевалил за полтинник, но выглядел значительно старше. Таким его сделала изматывающая оперская работа, алкоголь и неустроенный быт. Всю свою жизнь Семен Галкин ловил преступников. Заработал атеросклероз, гастрит и нищенскую пенсию… финал сколь невеселый, столь и распространенный.
Зверев раскрыл сумку, поставил на стол бутылку «Смирновской», пиво, сыр, колбасу, шпроты.
— О, богато нынче зэки живут, Саня, — сказал Галкин, потирая руки. — Это тебе такой сухпай выдали на зоне?
— До чего же ты, Семен, зловредный еврей, — ответил Зверев, ухмыляясь и продолжая доставать из чрева сумки заморские яркие баночки.
— Нам, жидам, без этого никак, — сказал Галкин, — вреднее меня только вон птица Говорун.
— Р-р-раззява! — произнес попугай строго.
Галкин поставил на покрытый клеенкой стол два граненых стакана и чайную кружку, ловко вскрыл финкой с наборной ручкой консервы.
— Что ж, Саша? Давай за встречу, — сказал Галкин, разливая водку. — Давно мы с тобой не выпивали.
— Я за рулем, — вставил Андрей, но Галкин все равно налил и ему.
Чокнулись, выпили. Два бывших опера граммов по сто, Обнорский чисто символически. Первое время разговаривали только менты. Вспоминали работу, старых знакомых — и ментов, и жуликов. Андрей отмечал, что очень часто после какой-нибудь фамилии и уголовной клички звучало: спился, убит, помер. Выпрыгнул в окно от белой горячки… помер… спился. Ушел в частную контору. Ушел к тамбовским, к казанским, к чеченцам. И снова: спился — помер.
Галкин рассказывал внешне спокойно, без эмоций. Сашка так же спокойно рассказал о питерских ментах, с которыми встречался на нижнетагильской зоне.
Вначале Обнорского удивляла и несколько раздражала эта их невозмутимость и, возможно, даже цинизм. Реплики типа: жаль, хороший был мужик, или: жаль, путевый мент, — выглядели дежурными и бездушными. Позже он понял, что и «бездушие», и «цинизм» идут не от черствости… Он понял, что ментовская работа как бы автоматически включает в себя хронический стресс, риск, запрограммированный негатив. И оба бывших опера относятся к этому как нормальным издержкам профессии. Они не отделяют себя от тех своих коллег, кто не выдержал этого бесконечного бега. Они относятся к этому спокойно, как к профзаболеванию. И набившее оскомину выражение «Опер — это не профессия, это судьба» они воспринимают не так, как рядовой обыватель, любитель детективов. Они живут этой жизнью и не могут по-другому. И эти слова: жаль, хороший был опер! — относятся к каждому из них. А за ними — немелодичный звяк граненых стаканов и горечь водки в горле… Жаль, нормальный был мужик.
— Р-р-раззява! — заорал попугай.
Галкин встал, взял со стола бутылку и, просунув горлышко сквозь прутья клетки, плеснул водки в поилку. Попугай захлопал крыльями, защелкал, захрипел и бросился к поилке. Пил он жадно, как завзятый алкоголик. Булькал горлом, топорщил хохолок на голове.
— Пьянь ты старая, — сказал Галкин укоризненно, — лишь бы нажраться, черт такой. Вот ты черт какой, Прошка!
Попугай оторвался от поилки, посмотрел на хозяина весело, хмельно и ответил:
— П-р-ридурок.
Зверев с Обнорским рассмеялись. Птица и человек составляли комичную пару. Но тем не менее между ними была гармония, был внутренний лад.
— Цирк, — сказал Зверев. — Ну да ладно. Что с моей просьбой, Семен? Сделал?
— Сделал — не сделал… Конечно-таки сделал, Саня. Когда, скажи, старый еврей Галкин подводил? Как твою маляву получил — так и смастрячил.
Семен Борисович встал, подошел к окну и взял с подоконника папку синего цвета, швырнул ее Звереву. Сашка поймал и развязал тесемочки. Внутри лежали несколько листков бледных ксерокопий и пара газетных вырезок. Зверев бегло просмотрел ксерокопии, нахмурился, помолчал, потом попросил ручку и, когда Галкин дал ее, подчеркнул несколько строчек в тексте.
Обнорскому не терпелось узнать, что же это за бумаги, но он не спрашивал, наблюдал за алкоголиком-попугаем Прошкой. Прошка стоял возле пустой поилки, кивал головой и расправлял крылья. Возможно, он ощущал себя орлом.
Зверев протянул бумаги Андрею. Обнорский прочитал заголовок на первом листе: «Протокол допроса потерпевшего».
Вот оно что! Копия с архивного дела 1991 года.
— Ты все подряд-то не читай. Главное — на второй странице. Подчеркнуто. — сказал Зверев.
Андрей взял вторую страницу, сразу наткнулся взглядом на жирную черту, сделанную черной шариковой ручкой:
«Потерпевший показал, что, кроме денег, преступники изъяли у него рукописный альбом эротического содержания».
Далее следовало детальное описание порноальбома, который Кент прихватил у Джабраилова.
Обнорский сразу вспомнил теплый апрельский вечер в «тринадцатой»… Несколько зэков сидели, курили в локалке 16-го отряда. Трепались «за жизнь»… И конечно, как всегда разговор зашел о женщинах. Вот тогда-то Обнорский впервые услышал об этом альбоме. Один из зэков, в прошлом милиционер, а позже охранник у питерского банкира Медынцева, рассказал о старинном рукописном порноальбоме. Кто-то подарил его банкиру — коллекционеру подобных предметов. Обнорскому предыстория раритетной книжечки была неизвестна, и он никак на рассказ гориллы-телохранителя не прореагировал… А вот Зверев… Зверев альбомчик помнил хорошо! Он сразу «вцепился» в гориллу. Но тот, разумеется, ничего не мог сказать о дарителе.
…Обнорский поднял глаза на Сашку:
— Хочешь прижать Медынцева?
— Да.
— Нереально, Саша. Медынцев — фигура крупного калибра. Нас с тобой к нему и на выстрел не подпустят.
— Ошибаешься, журналист… Господин банкир сам пригласит нас в гости. Возможно, даже угостит коньячком, ответил Зверев и положил перед Обнорским две газетные вырезки. Обе они были из газеты бесплатных объявлений. Обе содержали один и тот же текст, подчеркнутый шариковой ручкой:
«Старинный, уникальный, рукописный альбом эротического содержания. Комплект эротических фото начала века. Только за $. Главпочтамт, до востребования. Борисову В. Г.».
Одно объявление было помещено в газете две недели назад, другое — неделю.
— Ловко, — сказал Обнорский, — толково. А кто такой Борисов В. Г.?
— Борисов, — представился Зверев. — В. Г.
— Борисов Владимир Григорьевич, — подтвердил Галкин и протянул паспорт.
Сашка открыл, придирчиво осмотрел и, видимо, остался доволен.
— Папанин делал? — поинтересовался он.
— Отстал ты, Саня, от жизни… Папанин давно в Штатах, на Брайтоне ксивы лепит. А это из молодых один.
— Талантливый юноша.
— Талантливый, но сейчас его закрывать собираются.
— Бывает, — согласился Зверев. — Ну что, господа, надо двигать на почтамт.
— Африка! — с надрывом прокричал попугай, свалился с шестка и уснул возле пустой поилки.
* * *
На почтамте «Борисов В. Г.» без проблем получил сразу три конверта. Два он изучил безо всякого интереса и выбросил в урну, а третий, с логотипом Северо-Западного Регионального банка, распечатал. В конверте лежала визитная карточка «Медынцев Аркадий Васильевич». И более — ничего. Только номера телефонов. На обратной стороне — то же по-английски.
— Скромно и с чувством достоинства, — сказал Зверев. — Ну-ка, дайте трубочку, господин журналист.
— Извольте, господин Борисов. Сразу предупреди, что придешь не один.
— А стоит ли тебе, Андрюха, светиться? Учти, известный риск в этом есть. Там ведь по-всякому может обернуться. Вызовет господин Медынцев охрану, отмудохают нас по полной схеме, а потом еще и сдадут в ментуру.
— Я уже трепещу от страха. Звони давай, р-р-р-раз-зява.
Зверев набрал номер мобильника.
— Вот непруха будет, если господин банкир слинял куда-нибудь в Испанию на отдых.
Но банкир в Испанию не слинял, оказался на месте.
— Але, — сказал он в трубку густым баритоном.
— Здравствуйте, Аркадий Василич.
— И вам того же.
— Моя фамилия Борисов. Я по поводу альбома.
— Батюшки! Да я, голубчик, вашего звонка вторую неделю жду… Не продали еще?
— Н-нет, не продал. Но у меня уже есть покупатели.
— Шаров, поди? — спросил банкир.
— Да, — ответил Сашка, вспоминая фамилии на выброшенных конвертах, — Шаров и Пилипчук.
— Пустое, голубчик. Голодранцы оба. Я их цену всегда перебью. Вас, простите, как величать?
— Владимир Григорьевич.
— Очень приятно. Сейчас можете подъехать ко мне?
— Сейчас? Пожалуй, смогу.
— Ну так я вас жду с нетерпением. В хорошем состоянии ваш альбомчик?
— В отличном, — весело ответил Зверев и подмигнул Обнорскому. — Но я беру только долларами.
— Ой, проблема, — с иронией протянул банкир. — Ну да ладно, может, займу у кого до получки. Вы приезжайте, я вас жду.
— Но я, Аркадий Васильевич, не один приеду.
— Вы что же, мне не доверяете? — изумленно произнес Медынцев. — Помилуйте, голубчик… это нонсенс.
— Береженого, как говорится…
— Ну, как знаете. Приезжайте хоть втроем. Внизу вас встретят и сразу проведут ко мне. Непременно.
* * *
Белый мраморный пол холла сиял. Логотип банка, врезанный в пол в центре холла, тоже сиял. Очевидно, он был отлит из бронзы, но здесь, в мире Больших Денег, казался золотым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Ничего, скоро поймешь, журналист… Поехали.
— Куда?
— К Галкину, конечно. Он ждет.
Галкин жил на улице Халтурина, которая теперь Миллионная, в коммуналке. Квартира была похожа на пещеру. Длинный и узкий коридор с маленьким окошком в конце круглосуточно освещался лампочкой. Свету от нее было немного. Свет был желтый, тоскливый, запойный. Коммунальный. Обнорский подумал, что, если бы вдруг в коридоре показался человек с примусом в руках, в этом не было бы ничего удивительного.
Но человека с примусом не было. Зато в огромной кухне варили что-то двое вьетнамцев. Маленькая блестящая кастрюлька источала острый незнакомый запах. Вьетнамцы были на одно лицо и в одинаковых спортивных костюмах.
— Здрасьте, — сказал Зверев. — А где Семен Борисыч живет?
— Дальсе, — сказал один вьетнамец, — в коньсе… да.
— Спасибо, брат…
— Позялюста, брат.
Оставив «братьев» с кастрюлькой в кухне, прошли дальше, в самый конец коридора. Окошко в стене было расположено выше человеческого роста, и в него было видно только небо. Небо вы глядело пыльным, птицам в нем нечего делать… Зверев постучал костяшками пальцев по филенке салатного цвета.
— Открыто, — проскрипел голос из-за двери.
Сашка улыбнулся и толкнул ее ладонью. Дверь распахнулась, и открылась большая и светлая комнат с двумя окнами, круглой печкой в гофрированном железе и большим количеством разномастной мебели. За столом около окна сидел пенсионер МВД Семен Борисович Галкин. На Галкине были расклешенные брюки неопределенного цвета и футболка с надписью «Москва-80». Под надписью — пять олимпийских колец и дырка от сигареты. На столе стояла бутылка портвейна.
— Вот черт, Сашка, — сказал пенсионер, глядя поверх очков. — Вот ты черт какой…
— Пр-р-ридурок, — сказал большой попугай в клетке.
Зверев засмеялся, Обнорский улыбнулся, а Галкин сказал:
— И он таки прав, Саня… дурак ты изрядный.
— Ну, здравствуй, Семен Борисыч, — произнес Зверев. — Брось ты собачиться-то. Ведь пять лет, считай, не виделись.
— Это я так… по-стариковски, — ответил Галкин, поднимаясь со скрипучего стула.
Два бывших опера обнялись. Попугай смотрел на них, склонив голову набок, помалкивал. Обнорский с интересом оглядывал комнату, удивлялся большому количеству книг, обилию фотографий в рамках и без, да еще изрядному бардаку.
— А что за мусульманина ты с собой притащил? — спросил Семен Борисович.
— Это мой друг. Зовут его Андрей. Фамилия — Обнорский.
— А-а… так это вы мне звонили, молодой человек…
— Я, Семен Борисыч, я, — ответил Андрей, пожимая руку пожилому еврею. На самом деле Галкин был еще не стар, еще не перевалил за полтинник, но выглядел значительно старше. Таким его сделала изматывающая оперская работа, алкоголь и неустроенный быт. Всю свою жизнь Семен Галкин ловил преступников. Заработал атеросклероз, гастрит и нищенскую пенсию… финал сколь невеселый, столь и распространенный.
Зверев раскрыл сумку, поставил на стол бутылку «Смирновской», пиво, сыр, колбасу, шпроты.
— О, богато нынче зэки живут, Саня, — сказал Галкин, потирая руки. — Это тебе такой сухпай выдали на зоне?
— До чего же ты, Семен, зловредный еврей, — ответил Зверев, ухмыляясь и продолжая доставать из чрева сумки заморские яркие баночки.
— Нам, жидам, без этого никак, — сказал Галкин, — вреднее меня только вон птица Говорун.
— Р-р-раззява! — произнес попугай строго.
Галкин поставил на покрытый клеенкой стол два граненых стакана и чайную кружку, ловко вскрыл финкой с наборной ручкой консервы.
— Что ж, Саша? Давай за встречу, — сказал Галкин, разливая водку. — Давно мы с тобой не выпивали.
— Я за рулем, — вставил Андрей, но Галкин все равно налил и ему.
Чокнулись, выпили. Два бывших опера граммов по сто, Обнорский чисто символически. Первое время разговаривали только менты. Вспоминали работу, старых знакомых — и ментов, и жуликов. Андрей отмечал, что очень часто после какой-нибудь фамилии и уголовной клички звучало: спился, убит, помер. Выпрыгнул в окно от белой горячки… помер… спился. Ушел в частную контору. Ушел к тамбовским, к казанским, к чеченцам. И снова: спился — помер.
Галкин рассказывал внешне спокойно, без эмоций. Сашка так же спокойно рассказал о питерских ментах, с которыми встречался на нижнетагильской зоне.
Вначале Обнорского удивляла и несколько раздражала эта их невозмутимость и, возможно, даже цинизм. Реплики типа: жаль, хороший был мужик, или: жаль, путевый мент, — выглядели дежурными и бездушными. Позже он понял, что и «бездушие», и «цинизм» идут не от черствости… Он понял, что ментовская работа как бы автоматически включает в себя хронический стресс, риск, запрограммированный негатив. И оба бывших опера относятся к этому как нормальным издержкам профессии. Они не отделяют себя от тех своих коллег, кто не выдержал этого бесконечного бега. Они относятся к этому спокойно, как к профзаболеванию. И набившее оскомину выражение «Опер — это не профессия, это судьба» они воспринимают не так, как рядовой обыватель, любитель детективов. Они живут этой жизнью и не могут по-другому. И эти слова: жаль, хороший был опер! — относятся к каждому из них. А за ними — немелодичный звяк граненых стаканов и горечь водки в горле… Жаль, нормальный был мужик.
— Р-р-раззява! — заорал попугай.
Галкин встал, взял со стола бутылку и, просунув горлышко сквозь прутья клетки, плеснул водки в поилку. Попугай захлопал крыльями, защелкал, захрипел и бросился к поилке. Пил он жадно, как завзятый алкоголик. Булькал горлом, топорщил хохолок на голове.
— Пьянь ты старая, — сказал Галкин укоризненно, — лишь бы нажраться, черт такой. Вот ты черт какой, Прошка!
Попугай оторвался от поилки, посмотрел на хозяина весело, хмельно и ответил:
— П-р-ридурок.
Зверев с Обнорским рассмеялись. Птица и человек составляли комичную пару. Но тем не менее между ними была гармония, был внутренний лад.
— Цирк, — сказал Зверев. — Ну да ладно. Что с моей просьбой, Семен? Сделал?
— Сделал — не сделал… Конечно-таки сделал, Саня. Когда, скажи, старый еврей Галкин подводил? Как твою маляву получил — так и смастрячил.
Семен Борисович встал, подошел к окну и взял с подоконника папку синего цвета, швырнул ее Звереву. Сашка поймал и развязал тесемочки. Внутри лежали несколько листков бледных ксерокопий и пара газетных вырезок. Зверев бегло просмотрел ксерокопии, нахмурился, помолчал, потом попросил ручку и, когда Галкин дал ее, подчеркнул несколько строчек в тексте.
Обнорскому не терпелось узнать, что же это за бумаги, но он не спрашивал, наблюдал за алкоголиком-попугаем Прошкой. Прошка стоял возле пустой поилки, кивал головой и расправлял крылья. Возможно, он ощущал себя орлом.
Зверев протянул бумаги Андрею. Обнорский прочитал заголовок на первом листе: «Протокол допроса потерпевшего».
Вот оно что! Копия с архивного дела 1991 года.
— Ты все подряд-то не читай. Главное — на второй странице. Подчеркнуто. — сказал Зверев.
Андрей взял вторую страницу, сразу наткнулся взглядом на жирную черту, сделанную черной шариковой ручкой:
«Потерпевший показал, что, кроме денег, преступники изъяли у него рукописный альбом эротического содержания».
Далее следовало детальное описание порноальбома, который Кент прихватил у Джабраилова.
Обнорский сразу вспомнил теплый апрельский вечер в «тринадцатой»… Несколько зэков сидели, курили в локалке 16-го отряда. Трепались «за жизнь»… И конечно, как всегда разговор зашел о женщинах. Вот тогда-то Обнорский впервые услышал об этом альбоме. Один из зэков, в прошлом милиционер, а позже охранник у питерского банкира Медынцева, рассказал о старинном рукописном порноальбоме. Кто-то подарил его банкиру — коллекционеру подобных предметов. Обнорскому предыстория раритетной книжечки была неизвестна, и он никак на рассказ гориллы-телохранителя не прореагировал… А вот Зверев… Зверев альбомчик помнил хорошо! Он сразу «вцепился» в гориллу. Но тот, разумеется, ничего не мог сказать о дарителе.
…Обнорский поднял глаза на Сашку:
— Хочешь прижать Медынцева?
— Да.
— Нереально, Саша. Медынцев — фигура крупного калибра. Нас с тобой к нему и на выстрел не подпустят.
— Ошибаешься, журналист… Господин банкир сам пригласит нас в гости. Возможно, даже угостит коньячком, ответил Зверев и положил перед Обнорским две газетные вырезки. Обе они были из газеты бесплатных объявлений. Обе содержали один и тот же текст, подчеркнутый шариковой ручкой:
«Старинный, уникальный, рукописный альбом эротического содержания. Комплект эротических фото начала века. Только за $. Главпочтамт, до востребования. Борисову В. Г.».
Одно объявление было помещено в газете две недели назад, другое — неделю.
— Ловко, — сказал Обнорский, — толково. А кто такой Борисов В. Г.?
— Борисов, — представился Зверев. — В. Г.
— Борисов Владимир Григорьевич, — подтвердил Галкин и протянул паспорт.
Сашка открыл, придирчиво осмотрел и, видимо, остался доволен.
— Папанин делал? — поинтересовался он.
— Отстал ты, Саня, от жизни… Папанин давно в Штатах, на Брайтоне ксивы лепит. А это из молодых один.
— Талантливый юноша.
— Талантливый, но сейчас его закрывать собираются.
— Бывает, — согласился Зверев. — Ну что, господа, надо двигать на почтамт.
— Африка! — с надрывом прокричал попугай, свалился с шестка и уснул возле пустой поилки.
* * *
На почтамте «Борисов В. Г.» без проблем получил сразу три конверта. Два он изучил безо всякого интереса и выбросил в урну, а третий, с логотипом Северо-Западного Регионального банка, распечатал. В конверте лежала визитная карточка «Медынцев Аркадий Васильевич». И более — ничего. Только номера телефонов. На обратной стороне — то же по-английски.
— Скромно и с чувством достоинства, — сказал Зверев. — Ну-ка, дайте трубочку, господин журналист.
— Извольте, господин Борисов. Сразу предупреди, что придешь не один.
— А стоит ли тебе, Андрюха, светиться? Учти, известный риск в этом есть. Там ведь по-всякому может обернуться. Вызовет господин Медынцев охрану, отмудохают нас по полной схеме, а потом еще и сдадут в ментуру.
— Я уже трепещу от страха. Звони давай, р-р-р-раз-зява.
Зверев набрал номер мобильника.
— Вот непруха будет, если господин банкир слинял куда-нибудь в Испанию на отдых.
Но банкир в Испанию не слинял, оказался на месте.
— Але, — сказал он в трубку густым баритоном.
— Здравствуйте, Аркадий Василич.
— И вам того же.
— Моя фамилия Борисов. Я по поводу альбома.
— Батюшки! Да я, голубчик, вашего звонка вторую неделю жду… Не продали еще?
— Н-нет, не продал. Но у меня уже есть покупатели.
— Шаров, поди? — спросил банкир.
— Да, — ответил Сашка, вспоминая фамилии на выброшенных конвертах, — Шаров и Пилипчук.
— Пустое, голубчик. Голодранцы оба. Я их цену всегда перебью. Вас, простите, как величать?
— Владимир Григорьевич.
— Очень приятно. Сейчас можете подъехать ко мне?
— Сейчас? Пожалуй, смогу.
— Ну так я вас жду с нетерпением. В хорошем состоянии ваш альбомчик?
— В отличном, — весело ответил Зверев и подмигнул Обнорскому. — Но я беру только долларами.
— Ой, проблема, — с иронией протянул банкир. — Ну да ладно, может, займу у кого до получки. Вы приезжайте, я вас жду.
— Но я, Аркадий Васильевич, не один приеду.
— Вы что же, мне не доверяете? — изумленно произнес Медынцев. — Помилуйте, голубчик… это нонсенс.
— Береженого, как говорится…
— Ну, как знаете. Приезжайте хоть втроем. Внизу вас встретят и сразу проведут ко мне. Непременно.
* * *
Белый мраморный пол холла сиял. Логотип банка, врезанный в пол в центре холла, тоже сиял. Очевидно, он был отлит из бронзы, но здесь, в мире Больших Денег, казался золотым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53