Евсеич изредка подходил к рулевому, кидал взгляд на картушку компаса, хотя ввиду берега компас, в принципе, был не нужен, кивал, выпуская клуб дыма, и продолжал неспешно бродить по рубке.
- …небольшая команда, семь человек всего. А больше-то и не надо. Двое в машине, два рулевых, двое палубных, да я - шкипер, штурман, боцман и сам себе старпом. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Ежели, конечно, шторм, то тяжко. Море, оно баловства не прощает, особливо северное. А наше и подавно. Тут вот, под восточным берегом песок гуляет, ага. Гряды песчаные течением то туда, то сюда наносит. У нас осадка невелика, а и то опасаться приходится. А возле западного, там и каменные гряды есть, банки, стало быть. Но они, слава богу, на месте стоят.
Парнишка у руля, видимо, не раз слышавший эти рассказы, изредка кивал, как бы подтверждая слова капитана. Лада попыталась представить себе шторм: как бросают корабль мутные от пены водяные валы; как заливают волны, прокатывающиеся по палубе стекло рубки, а штурвал норовит выскользнуть из рук, поставить волне борт и тогда - конец. Нет спасения оказавшимся в воде людям. Какой ты ни есть пловец, в ледяной воде не протянешь и десяти минут. Скрутит холодом, перехватит дыхание, забьет рот вода, вздохнуть захочешь, а вместо воздуха - горько соленая пена. И жилет спасательный не спасет - остановится сердце, и будешь плавать поплавком, а чайки выклюют глаза, оборвут до кости лицо, и если найдут такого бедолагу, все одно не опознают.
Лада передернула плечами, прогоняя противные мурашки, побежавшие между лопаток, сделала большой глоток горячего чая.
- А зимой? Зимой-то, наверное, еще страшней? - спросила она.
- Замерзает иной раз Бело-море зимой, - сказал Евсеич, - почитай, до самого Моржовца замерзает. Это остров такой на Мезенской губе. Покажу его - как раз мимо пойдем. В суровые зимы Горло так льдом забито бывает, что никакой ледокол, хоть «Красин», а хоть «Сибиряков», не пробьется. Сейчас таких зим, почитай, и нет, а раньше, о-о! Торосы ледяные в два, в три роста человеческих - это, если на Воронке шторм, а лед гонит в Горло, вот льдины друг на друга лезут, лезут, как морж на берег, если касатка близко ходит. Потом мороз вдарит и все! Смерзаются льдины, а толщина льда по два, три, а то и по пять метров бывает… Венька, я тебе посмеюсь, стервец! Не видал еще ничего, а туда же, в серьезный разговор свои три копейки вставить норовишь! Ты меня слушай, красавица. Хочешь, еще чайку налью?
Скрывая улыбку, девушка протянула кружку. Старик долил ее черным, как деготь чаем. Лада поерзала на стуле и, наконец, решившись, задала вопрос, который еще с Москвы, когда узнала она, что отправляют ее в лагерь на Новой Земле, вертелся у нее на языке:
- Никита Евсеевич, а мимо Соловецких островов мы пойдем?
- Нет, красавица, - старик закрыл термос, покачал головой, - Соловки на входе в Онежскую губу лежат, а мы далеко восточнее пойдем, - он помолчал, раскурил сипящую трубку. - Нехорошее место стало. Я туда годов пятнадцать, как не хожу. А раньше, бывало, рыбу туда возил. В монастырь, стало быть. Ох и красота была на Соловках-то. Как побываешь - после, аж целую неделю грешить не хочется. Ну, не неделю, так три дня, точно. Как подходишь - сосны вековые прямо к воде сходят, а за ними - купола монастырские, кресты святые православные. И колокол - бом, бом! Звон по воде далеко идет… Благодать небесная, - старик мелко перекрестился. - Теперь там враги народа, стало быть, грехи замаливают. Не хожу я туда.
Евсеич замолчал, посапывая трубкой. Лада покусала губу, отхлебнула чаю. Зачем она хотела увидеть Соловецкие острова? Даже сама вряд ли ответила бы. Знала, что, скорее всего, там окончили свой земной путь ее родители, которых она почти не помнила. Остались в памяти расплывчатые фигуры, которые уводили их из дома, колючая шинель отца, к которой она прижималась, руки матери, белое лицо бабушки и все…
В гимназию она не ходила - ее учила бабушка, а на курсах медсестер при Боткинской больнице, она сказала, опять таки по совету бабушки, что родители погибли в Гражданскую. Еще на курсах она стала замечать что-то странное в отношении окружающих. Врачи, обычно не стеснявшиеся в выражениях на операции, сдерживались в ее присутствии. Ни разу ее не вызывали по анонимным письмам ни в домовой комитет, ни к старшей медсестре, которая обычно сама разбиралась с доносами на работников больницы. Словно кто-то хранил Ладу от мелких и крупных неприятностей. Хранил, до того момента, когда она почувствовала странную, давящую атмосферу вокруг себя. Были странные звонки по телефону: молчание в трубке прерывалось короткими гудками или странными далекими, на пределе слышимости, шорохами. Словно кто-то царапался с другой стороны телефонной линии, стараясь пробраться к ней, проникнуть в голову, прочитать мысли. Странные люди ходили за ней в сумерках, когда она возвращалась с работы, исчезая, если она оборачивалась, словно растворяясь в воздухе. Пропали цветные, необыкновенно радостные сны, после которых она просыпалась, счастливо улыбаясь новому дню. Теперь, едва приходил сон, ее окружали темные, почти не различимые образы, далекие голоса шептали что-то. Она вслушивалась, пытаясь уловить смысл полузнакомых слов, просыпалась, плача от страха и бессилия различить что-то конкретное в ночных кошмарах. Постепенно сложилась цепочка из редких понятых слов и навязчивых образов. Словно тропинка, она вела Ладу через серые камни навязчивых снов, через чахлые травы, под которыми поблескивала болотистая вода, сквозь холодный ветер и влажный туман к золотистому свету, манящему, приближающемуся с каждым шагом. Источник его скрывался за пеленой тумана, разгораясь все сильнее. Свет не слепил глаза, был ярким, но не режущим, мягким, как осеннее солнце. Лада знала, что придет час, и она пойдет к нему, отбросив все прежнее, вверяясь этому сиянию, вступая в новую жизнь без страха, потому, что не могло быть там ничего плохого, за этими светлыми золотыми вратами в новую жизнь. Главное - не боятся тьмы, не свернуть с тропинки, не поскользнуться на камнях, не замочить ноги в стылой воде, не запутаться в жухлой траве…
Евсеич, повысив голос, что-то сварливо сказал матросику, и это привело ее в себя. Рулевой довернул штурвал, подходя ближе к правому берегу. С правого борта вдалеке проплывали, почти невидимые, подъемные краны Архангельского порта. «Самсон», пропуская стоявшие ночь на рейде океанские суда, прижимался к берегу, пропуская их к причалам. Лада вспомнила слова Евсеича про «гуляющие песчаные гряды», но только открыла рот, как старик сам успокоил ее.
- Нам-то можно и под берегом ходить, хоть и волна там короткая, противная, а у них, - он показал на проплывающие мимо корабли, - осадка - ого-го. Ладно, я пойду в машину схожу - в море выйдем, надо будет ходу добавить, а Михеич жаловался, что сальники текут. Посмотрю, как у него дела, - он пошел было к выходу, но вернулся, - ты, если на палубу пойдешь, вот, бушлат одень, почище какой выбери. Уж больно у тебя одежа к морю не приспособлена.
Он вышел из рубки и застучал тяжелыми ботинками, спускаясь по трапу. Матросик замер возле рулевого колеса, изредка, со щелчком, доворачивая его. До берега оставалось, как прикинула Лада, метров триста, когда он завращал штурвал, выходя на прежний курс. Волна ударила корабль в борт, чай плеснулся из кружки на палубу, Лада ойкнула.
- Это только начало, - мельком оглянувшись, сказал парнишка, - вот, когда из Двинской губы выйдем, вот тогда начнет болтать.
- А вы давно плаваете?
- Третий год, - солидно ответил рулевой, - только моряки не плавают по морю, а ходят. Плавает знаете что?
- Что?
- Э-э…, - замялся парень, - в общем, ходят моряки.
Лада допила чай, поднялась со стула и, поставив кружку на рундук, встала рядом с матросом. Тот покосился на нее, словно ожидая подвоха.
- Вас ведь Вениамином зовут? - спросила Лада.
- Да, - коротко ответил тот, - только мне не нравится, когда полным именем называют.
- Почему?
- Евсеич, когда рассердится, Витамином обзывает. Похоже ведь, да?
- Совсем не похоже, - покачала головой Лада. - А сколько вам лет?
- Уже восемнадцать, - солидно пробасил Вениамин.
- И уже три года плаваете…, простите, ходите по морю? А Никита Евсеевич?
- Он лет сорок, наверное.
Палуба покачивалась под ногами, нос корабля, вздымаясь на встречных волнах, падал вниз, поднимая фонтаны брызг. Ладе было тепло и уютно. Она вспомнила, как мечтала в детстве о далеких морях, о фрегатах, летящих над волнами под облаком парусов. Она даже закрыла глаза, представляя себя плывущей на флибустьерском судне навстречу буре…
Вздохнув, она открыла глаза. Если бы еще здесь не так пахло рыбой.

Глава 12
Берег уходил вдаль. Кривокрасов выплюнул папиросу, затоптал ее и полез в карман шинели.
- Это вас Евсеич не видит, товарищ сержант, - сказал Назаров, кивнув на окурок, - он бы целую лекцию закатил о том, что сорить на палубе имеет право лишь капитан. Потому, как матросам он - царь и бог, а значит за ним они убирать обязаны.
- Виноват, - пробормотал Кривокрасов. Подобрав с палубы окурок, он бросил его за борт, - про царя и бога я уже слышал. Мне приказано передать вам пакет, товарищ лейтенант. Вот, пожалуйста.
Назаров, сломав сургучную печать, вытащил письмо. Михаил отошел в сторону, чтобы не мешать ему.
- Ну, что, - сказал Назаров, пряча письмо в конверт, а конверт в карман, - поступаете в мое распоряжение, товарищ сержант. Правда, с некоторыми оговорками. Если хотите, могу дать почитать.
- Не обязательно. Скажите своими словами.
- Вы освобождаетесь от караулов, да и, в общем, вообще от несения службы. Задача у вас одна - обеспечить безопасность Лады Алексеевны Белозерской.
- Чем я и занимался, - проворчал сержант, - а какие задачи у товарища старшего инспектора?
- Он будет в лагере моим заместителем.
- Не знаю, где вы служили раньше, товарищ лейтенант, но явно не в охране лагерей. Боюсь, вам с ним без конфликтов не обойтись. Уж очень он специфически понимает свою должность, судя по его рассказам.
- Он ее будет понимать так, как прикажу я, - сухо сказал Назаров. - Что за проблемы были у вас в дороге? Со старшим инспектором?
- С ним я управился, - усмехнулся Кривокрасов, - проблемы другого рода.
Не торопясь, вспоминая каждую подробность, он рассказал о ночном нападении в поезде. Нахмурясь, Назаров слушал, опустив голову. Между бровей пролегла складка. Когда Михаил закончил рассказ, он внимательно посмотрел на него.
- Вы ведь тоже не из Главного Управления Лагерей, так?
- Нет. Полтора года работал в третьем отделе НКГБ. Это обыски, аресты, наружка, установление, а до этого девять лет в МУРе.
- Однако! - Назаров приподнял бровь, - как же вас угораздило?
- А-а, - Кривокрасов махнул рукой, - отправили на усиление. Начальник отдела особо тяжких бился - отдавать не хотел, но пришлось. С ГБ не поспоришь.
- Н-да, - протянул Назаров, - судьба играет человеком. Закуривайте, - он открыл пачку «Казбека». - А вы угадали, я тоже по другой части работал. Слушай, Михаил, давай на «ты»? - неожиданно предложил он, протягивая руку.
- Согласен, - улыбнулся Кривокрасов, пожимая крепкую ладонь.
- Ну, и отлично. Да, а числился я за первым управлением. Впрочем, когда начинал, назывался он ИНО ГУГБ НКВД СССР. Сразу и не выговоришь.
- Постой, - Кривокрасов прищурился, вспоминая, - первое управление? Разведка за границей? А теперь в ГУЛАГЕ? Ну, вы…, ты попал, лейтенант. Это оттуда? - Михаил указал на шрам над бровью.
- Оттуда. Осколком под Гвадалахарой зацепило.
- Так ты в Испании был? Вот это да! Обязательно расскажешь.
- Расскажу.
Не торопясь двигаясь, они дошли до носа корабля. Холодный ветер, с запахом соли, рыбы и водорослей, норовил забраться под одежду. Кривокрасов поднял воротник шинели, повернулся спиной к ветру.
- А как тебе твоя подопечная? - спросил Назаров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49