А я терпеть не могу агрессивности, меня всего колотит, и я боюсь, что случайно могу кого-нибудь искалечить.
Я выполз из комнаты, волоча ушибленную ногу и позвал Бенедиктыча. Но его нигде не было. Он вообще избегал таких сцен.
На кухне, куда я приполз, среди зинаидиного богемного беспорядка, на столе, сидела крыса, и, чувствуя, что я бессилен и неопасен, не убегала, смотрела с любопытством маленькими глазками. Она кого-то очень напоминала. Но уж, конечно, не спортсмена.
И я не могу утверждать, но, кажется, в 1998 году эта бойня при желании достичь истины была последним случаем в истории эволюции человечества.
* * *
Это был уже не тот Максим с неуверенными прерывистыми движениями. Мой ровесник, он теперь уверен в себе более, чем я. Неужели я так изменился, что он не узнал меня, пока Кузьма Бенедиктович не сказал, кто я. Тогда он изобразил радостное удивление и спросил, как поживает Москвичка. Я сказал, что она умерла. "Какая досада!" - горестно развел он руками. Он научился плавной речи, и во рту у него блестели три золотые зуба. Вот что он рассказал нам: когда мы съехали с квартиры, он долго скучал и понял, что действительно полудебил ("Мне было стыдно за то письмо, помните?" - спросил он) и что он станет дебилом, если не попытается выползти со дна; ему стало противно, что его все пинают, он понял, что на него, с его наивными суждениями о правде и справедливости, смотрят снисходительно, как на шалуна, который никому не опасен, а если перешалит, то всегда можно взять за шиворот и посадить на место. И он решил стать человеком. Для начала вступил в дружину по охране порядка и проявил там невиданное рвение и бескорыстие. Он не пил, не курил, был исполнителен и самоотвержен, мог сутками дежурить, голодать, выполнял самые трудные поручения. Самоотверженность его была отмечена, его стали назначать старшим, и скоро он занял свой первый официальный пост. Ему дали направление на учебу в институт, где он с первобытной энергией заучивал все наизусть. Умерла бабка, и он жил один в двухкомнатной квартире в центре столицы, пока не подыскал себе домовитую девушку. Это был взлет Максима. Он рассказывал: "Мне опротивело свое убожество. Я хотел пожить по-человечески. Для меня стало важно подняться на несколько ступенек, чтобы я почувствовал себя человеком. И я считаю, что это вы Кузьма Бенедиктович, помогли мне проявить способности." Он ещё долго рассказывал, как набирался знаний и учился, как достиг того, о чем и не мечтали его предки. "Я прошел путь от обезьяны к человеку!" - кричал он. А мы - Раджик, потерявший последний зуб, поцарапанный Копилин, Леночка с синяком под глазом, Кузьма Бенедиктович, задумчиво посасывающий трубку и я, со все ещё ноющей ногой, - не смотрели ему в глаза, потому что Максим исповедовался, а кто может без смущения слушать подобные сокровенности и откровенности, кроме, разве что, Бенедиктыча; тот не скрывал интереса к истории Максима и пропускал мимо ушей трагизмы и пафосы, подбадривал и просил: "продолжай". Но Бенедиктыч исключение, с него трудно брать пример - будь он, нет его - жизнь идет своим чередом.
Максим поведал об унижениях, о неблагодарности, о рабстве ради могущества. Для чего он нам это рассказывал? Зачем приехал? Мы его понимали, в каждом из нас сидел Максим, так же, как в нем прятался каждый из нас. И потому мы ждали реакции Кузьмы Бенедиктовича на последние слова Максима: "Я теперь не как все. Я могу теперь сделать больше, чем мог бы, оставаясь Макси. Как и всем вам, мне нужна истина, цель, помогите мне и я на своем пути сделаю многое. Убейте во мне тоску бессмысленного бытия. Я не хочу умереть, имея только должность и нажитое, я хочу взять от вас и помочь вам."
Все сочувствовали ему, кроме беззубого Раджика, который вертел головой и хлопал широкими мутными глазами. Его всегда тревожило присутствие Леночки, и ещё он мучился пониманием, что его отец - не его отец, который по-отцовски относится ко многим, а ему, сыну, говорит лишь бренности и привлекает таскать трупы. Раджик испуганно смотрел на Максима, раболепно на Леночку и побито на Бенедиктыча, он был похож на старика с детскими глазами.
- Садись, - пригласил Кузьма Бенедиктович и согнал Леночку с кресла, я телепат, Максимушка. Вспомни денек из своей жизни, а я угадаю. Уйду и угадаю.
Мы разочаровались таким финалом, Кузьма Бенедиктович вошел в привычную роль и свел напряжение на нет, а мы привыкли получать дозы умопотрясений. Максим подчинился и в недоумении ждал результатов опыта.
- Закрой, Максимушка, глаза, денек один. Свою работу, людей, разговорчик.... - И убежал в соседнюю комнату.
Естественно, вновь ничего определенного не вышло. Угадывания Кузьмы Бенедиктовича кончились всеобщим смехом и шутками. А когда Максим вернулся к своим проблемам, Кузьма Бенедиктович между прочим бросил:
- Поживи, подыши калужским воздухом, капитан. Пока в отпуске, нужно отдыхать, поговорим еще.
Максим хлопал глазами, А я знал, что Кузьму Бенедиктовича занимает драка после чтения романа, и вообще, он хотел уединиться со мной, чтобы можно было забыть надоевший сюжет и на закате солнца выкурить нам по трубочке за разговором о величии и мудрости жизни.
* * *
Веефомит полюбил жить бодро. Он часто теперь напевал:
"Барыня речка, сударыня речка,
Просыпайся ото сна!"
Дальше он не помнил, но это его не смущало, он пропускал строчки и кричал про себя: "Лед пошел с утра! Я кричу реке: с ледоходом вас, с ледоходом!"
И после такой разминки у него целый день было прекрасное настроение.
Вот и сегодня Веефомит шел в баню с ощущением ясности жизни. И оно воспринималось отстраненно, так, если бы он умер, а люди и звери продолжали бы жить. И он был благодарен судьбе за такое вот состояние. Ему теперь все интересно, он многое подмечал, выделял детали и легко пренебрегал общим. Как сторонний наблюдатель, не поддавался эмоциональному и сентиментальному. Порой пожалеет кого-нибудь, но так же, как пожалел бы лопнувший вант в механизме. Он жил, будто его пригласили участвовать в грандиозном спектакле, но не дали никакой роли. И ему, независимо от реплик, было любопытно наблюдать игру остальных. Особенно нравилось предугадывать "движение масс", выделяя основы и причины этого движения. Не пренебрегал он и единичными судьбами. Но не мог не замечать, что каждая роль вливается в то или иное "движение масс". И он гордился своим умением определять потолки и рамки. В нем раскрылось юношеское любопытство натуралиста, и он подолгу классифицировал, соотносил, разграничивал, не задаваясь обобщающимися выводами.
Был вечер, и по небу ползли косматые тучи. Они накрыли город, и получились ранние сумерки, необычные для этого часа.
"Я кричу реке: с ледоходом вас!" - промурлыкал себе под нос Веефомит, вызывая бодрое настроение.
И оно появилось, Он вышел на безлюдный перекресток и взглянул на церковь. Он всегда так делал после бани. Тучи плыли над шпилями колоколен, и в какой-то момент Валерию Дмитриевичу показалось, что по одному из куполов движется человеческая фигурка. Он пригляделся и действительно убедился, что это не обман зрения. Наверху был человек, он неуклюже спускался по веревке.
"Реставратор, что ли?" - подумал Веефомит и остановился, когда в фигуре верхолаза узнал Бенедиктыча. Этого не могло быть. Бенедиктыч боялся высоты, да и что ему там делать?
"Просто штормовка такая же," - успокоил себя Веефомит и почувствовал, как бодрое настроение уползает....
"Я кричу реке! - пробормотал Веефомит, признаваясь себе, что такая я вот самостоятельная единица, которую всегда кто-нибудь да съедает. И заело Веефомита.
- С ледоходом вас, с ледоходом! - заорал он на весь перекресток, и человек, там, на куполе, обернулся...
И вот когда бедняга отчаянно висел на самом карнизе, пытаясь подтянуться, Веефомит и увидел, как, словно из тучи, на куполе появился ещё один, одетый точно так же, как первый. Но Веефомит уже не раздумывал, он бежал...
Двери были заколочены, так что он трижды обежал сооружение, прежде чем расколотил палкой окно, вырвал решетку и проник внутрь. Натыкаясь на ящики и бочки, рассыпая что-то, он искал лестницу. Он кричал, и эхо носилось под куполом...
Он не помнил сколько прошло времени, когда, осознав, что лестницы в помещении нет, вылезал в разбитое окно. И совсем не удивился, увидев стоящую у обочины машину с включенной мигалкой. Веефомита встречали. Это были знакомые ему люди. Веефомит уже все понимал, но все-таки оглянулся и посмотрел вверх. Тучи накрыли купола.
- Это опять вы? - с уважением, но не без иронии спросил старшина, посмотрите, как уделались.
- Барыня речка, сударыня речка! - возвращал себя к жизни Веефомит.
- Просыпайтесь ото сна! - подхватил старшина, - вам опять что-то показалось, Валерий Дмитриевич?
- Да, опять, - вяло улыбнулся Веефомит,
- Давайте мы отвезем вас домой.
- Давайте, - согласился Веефомит и представил, как завтра Бенедитыч будет изображать святую невинность.
Машина неслась по сумеречному городу, и Веефомит видел себя издали, сидящего рядом со старшиной в машине, несущейся по городу, накрытому сизыми тучами, и ему были интересны мысли о том, что и он сегодня сыграл какую-то роль вопреки независимости своего сознания. И он гадал: то ли потерял достигнутое, спустился вниз на ступеньку, или наоборот - ожил и познал нечто такое, что не всякий человеческий ум сможет познать, но что со временем, как и все открытия, сделается обыденным пониманием, растворившись в массовом уровне, который поднимет цивилизацию на ещё одну вершину самодовольства.
- А что на этот раз почудилось? - осторожно спросил старшина, прощаясь с Веефомитом.
Валерий Дмитриевич заметил сочувствие, и это не понравилось. Он ни о чем не жалел. Минуту назад он понял, что нужно ждать и не раздражаться на программу, которая разумнее всех человеческих озарений. Он покровительственно улыбнулся и сказал:
- Я видел чудо, старшина, и я не понимаю, как люди живут без чудес.
Старшина посмотрел на сизые тучи, на нос Веефомита, выпачканный синей краской, и вздохнул:
- Если вы и сумасшедший, то вы счастливый сумасшедший, - и добавил уже официально, - завтра пришлю счет за разбитое. Приготовьте деньги, Валерий Дмитриевич.
Веефомит поднимался по лестнице и, довольный, наблюдал, как медленно высвечиваются темные закоулки прошедшего дня, и тогда он благодарно и нежно-нежно прошептал: "Барыня речка, сударыня речка..."
* * *
Я все больше впадаю в состояние умиротворенности. Говорили древние, что время - деньги, и мне это изречение не очень нравится. Деньги приходят и уходят, они меняются, они текут из рук в руки, из поколений в поколения, а я уже не так молод, чтобы покупать лишнее. "Упустишь время", - говорят. Это для молодости. А мне вот кажется, что без меня будет скучно. По крайней мере калужанам. Все-таки я развлекал их, вносил в их жизнь некую обнадеживающую ноту. И это несмотря на прорывающийся порой минорный тон.
Хорошее чувство грусть. Кто умеет грустить, тот подает надежду.
Но сегодня меня настораживает моя сентиментальность. Умиротворенность достигла своего апогея и вылилась в высочайший слезливый нейротизм. Я умиляюсь, глядя на природу и всех тех, кто ни единой гранью из неё не вычленился (как сказал бы философ Г.Д., кто не стал членом партии свободного сознания). Меня умиляют нелепые поступки людей, их крикливость и желание выделиться. Дошло до того, что я всплакнул, когда созерцал безвкуснейшее сооружение - то самое, где трудятся большие-большие люди города. Я подумал, что они там не то что несчастные - их попросту нет, не было и не будет. Убери меня, к примеру, и станет скучновато. А убери их вместе с этим чудовищным дворцом - не то что будет радостно - места сколько появится, просторнее, и никто ничего не поймет. Так вот мы и живем умилялся я - они обо мне знать не желают, я о них не желаю знать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Я выполз из комнаты, волоча ушибленную ногу и позвал Бенедиктыча. Но его нигде не было. Он вообще избегал таких сцен.
На кухне, куда я приполз, среди зинаидиного богемного беспорядка, на столе, сидела крыса, и, чувствуя, что я бессилен и неопасен, не убегала, смотрела с любопытством маленькими глазками. Она кого-то очень напоминала. Но уж, конечно, не спортсмена.
И я не могу утверждать, но, кажется, в 1998 году эта бойня при желании достичь истины была последним случаем в истории эволюции человечества.
* * *
Это был уже не тот Максим с неуверенными прерывистыми движениями. Мой ровесник, он теперь уверен в себе более, чем я. Неужели я так изменился, что он не узнал меня, пока Кузьма Бенедиктович не сказал, кто я. Тогда он изобразил радостное удивление и спросил, как поживает Москвичка. Я сказал, что она умерла. "Какая досада!" - горестно развел он руками. Он научился плавной речи, и во рту у него блестели три золотые зуба. Вот что он рассказал нам: когда мы съехали с квартиры, он долго скучал и понял, что действительно полудебил ("Мне было стыдно за то письмо, помните?" - спросил он) и что он станет дебилом, если не попытается выползти со дна; ему стало противно, что его все пинают, он понял, что на него, с его наивными суждениями о правде и справедливости, смотрят снисходительно, как на шалуна, который никому не опасен, а если перешалит, то всегда можно взять за шиворот и посадить на место. И он решил стать человеком. Для начала вступил в дружину по охране порядка и проявил там невиданное рвение и бескорыстие. Он не пил, не курил, был исполнителен и самоотвержен, мог сутками дежурить, голодать, выполнял самые трудные поручения. Самоотверженность его была отмечена, его стали назначать старшим, и скоро он занял свой первый официальный пост. Ему дали направление на учебу в институт, где он с первобытной энергией заучивал все наизусть. Умерла бабка, и он жил один в двухкомнатной квартире в центре столицы, пока не подыскал себе домовитую девушку. Это был взлет Максима. Он рассказывал: "Мне опротивело свое убожество. Я хотел пожить по-человечески. Для меня стало важно подняться на несколько ступенек, чтобы я почувствовал себя человеком. И я считаю, что это вы Кузьма Бенедиктович, помогли мне проявить способности." Он ещё долго рассказывал, как набирался знаний и учился, как достиг того, о чем и не мечтали его предки. "Я прошел путь от обезьяны к человеку!" - кричал он. А мы - Раджик, потерявший последний зуб, поцарапанный Копилин, Леночка с синяком под глазом, Кузьма Бенедиктович, задумчиво посасывающий трубку и я, со все ещё ноющей ногой, - не смотрели ему в глаза, потому что Максим исповедовался, а кто может без смущения слушать подобные сокровенности и откровенности, кроме, разве что, Бенедиктыча; тот не скрывал интереса к истории Максима и пропускал мимо ушей трагизмы и пафосы, подбадривал и просил: "продолжай". Но Бенедиктыч исключение, с него трудно брать пример - будь он, нет его - жизнь идет своим чередом.
Максим поведал об унижениях, о неблагодарности, о рабстве ради могущества. Для чего он нам это рассказывал? Зачем приехал? Мы его понимали, в каждом из нас сидел Максим, так же, как в нем прятался каждый из нас. И потому мы ждали реакции Кузьмы Бенедиктовича на последние слова Максима: "Я теперь не как все. Я могу теперь сделать больше, чем мог бы, оставаясь Макси. Как и всем вам, мне нужна истина, цель, помогите мне и я на своем пути сделаю многое. Убейте во мне тоску бессмысленного бытия. Я не хочу умереть, имея только должность и нажитое, я хочу взять от вас и помочь вам."
Все сочувствовали ему, кроме беззубого Раджика, который вертел головой и хлопал широкими мутными глазами. Его всегда тревожило присутствие Леночки, и ещё он мучился пониманием, что его отец - не его отец, который по-отцовски относится ко многим, а ему, сыну, говорит лишь бренности и привлекает таскать трупы. Раджик испуганно смотрел на Максима, раболепно на Леночку и побито на Бенедиктыча, он был похож на старика с детскими глазами.
- Садись, - пригласил Кузьма Бенедиктович и согнал Леночку с кресла, я телепат, Максимушка. Вспомни денек из своей жизни, а я угадаю. Уйду и угадаю.
Мы разочаровались таким финалом, Кузьма Бенедиктович вошел в привычную роль и свел напряжение на нет, а мы привыкли получать дозы умопотрясений. Максим подчинился и в недоумении ждал результатов опыта.
- Закрой, Максимушка, глаза, денек один. Свою работу, людей, разговорчик.... - И убежал в соседнюю комнату.
Естественно, вновь ничего определенного не вышло. Угадывания Кузьмы Бенедиктовича кончились всеобщим смехом и шутками. А когда Максим вернулся к своим проблемам, Кузьма Бенедиктович между прочим бросил:
- Поживи, подыши калужским воздухом, капитан. Пока в отпуске, нужно отдыхать, поговорим еще.
Максим хлопал глазами, А я знал, что Кузьму Бенедиктовича занимает драка после чтения романа, и вообще, он хотел уединиться со мной, чтобы можно было забыть надоевший сюжет и на закате солнца выкурить нам по трубочке за разговором о величии и мудрости жизни.
* * *
Веефомит полюбил жить бодро. Он часто теперь напевал:
"Барыня речка, сударыня речка,
Просыпайся ото сна!"
Дальше он не помнил, но это его не смущало, он пропускал строчки и кричал про себя: "Лед пошел с утра! Я кричу реке: с ледоходом вас, с ледоходом!"
И после такой разминки у него целый день было прекрасное настроение.
Вот и сегодня Веефомит шел в баню с ощущением ясности жизни. И оно воспринималось отстраненно, так, если бы он умер, а люди и звери продолжали бы жить. И он был благодарен судьбе за такое вот состояние. Ему теперь все интересно, он многое подмечал, выделял детали и легко пренебрегал общим. Как сторонний наблюдатель, не поддавался эмоциональному и сентиментальному. Порой пожалеет кого-нибудь, но так же, как пожалел бы лопнувший вант в механизме. Он жил, будто его пригласили участвовать в грандиозном спектакле, но не дали никакой роли. И ему, независимо от реплик, было любопытно наблюдать игру остальных. Особенно нравилось предугадывать "движение масс", выделяя основы и причины этого движения. Не пренебрегал он и единичными судьбами. Но не мог не замечать, что каждая роль вливается в то или иное "движение масс". И он гордился своим умением определять потолки и рамки. В нем раскрылось юношеское любопытство натуралиста, и он подолгу классифицировал, соотносил, разграничивал, не задаваясь обобщающимися выводами.
Был вечер, и по небу ползли косматые тучи. Они накрыли город, и получились ранние сумерки, необычные для этого часа.
"Я кричу реке: с ледоходом вас!" - промурлыкал себе под нос Веефомит, вызывая бодрое настроение.
И оно появилось, Он вышел на безлюдный перекресток и взглянул на церковь. Он всегда так делал после бани. Тучи плыли над шпилями колоколен, и в какой-то момент Валерию Дмитриевичу показалось, что по одному из куполов движется человеческая фигурка. Он пригляделся и действительно убедился, что это не обман зрения. Наверху был человек, он неуклюже спускался по веревке.
"Реставратор, что ли?" - подумал Веефомит и остановился, когда в фигуре верхолаза узнал Бенедиктыча. Этого не могло быть. Бенедиктыч боялся высоты, да и что ему там делать?
"Просто штормовка такая же," - успокоил себя Веефомит и почувствовал, как бодрое настроение уползает....
"Я кричу реке! - пробормотал Веефомит, признаваясь себе, что такая я вот самостоятельная единица, которую всегда кто-нибудь да съедает. И заело Веефомита.
- С ледоходом вас, с ледоходом! - заорал он на весь перекресток, и человек, там, на куполе, обернулся...
И вот когда бедняга отчаянно висел на самом карнизе, пытаясь подтянуться, Веефомит и увидел, как, словно из тучи, на куполе появился ещё один, одетый точно так же, как первый. Но Веефомит уже не раздумывал, он бежал...
Двери были заколочены, так что он трижды обежал сооружение, прежде чем расколотил палкой окно, вырвал решетку и проник внутрь. Натыкаясь на ящики и бочки, рассыпая что-то, он искал лестницу. Он кричал, и эхо носилось под куполом...
Он не помнил сколько прошло времени, когда, осознав, что лестницы в помещении нет, вылезал в разбитое окно. И совсем не удивился, увидев стоящую у обочины машину с включенной мигалкой. Веефомита встречали. Это были знакомые ему люди. Веефомит уже все понимал, но все-таки оглянулся и посмотрел вверх. Тучи накрыли купола.
- Это опять вы? - с уважением, но не без иронии спросил старшина, посмотрите, как уделались.
- Барыня речка, сударыня речка! - возвращал себя к жизни Веефомит.
- Просыпайтесь ото сна! - подхватил старшина, - вам опять что-то показалось, Валерий Дмитриевич?
- Да, опять, - вяло улыбнулся Веефомит,
- Давайте мы отвезем вас домой.
- Давайте, - согласился Веефомит и представил, как завтра Бенедитыч будет изображать святую невинность.
Машина неслась по сумеречному городу, и Веефомит видел себя издали, сидящего рядом со старшиной в машине, несущейся по городу, накрытому сизыми тучами, и ему были интересны мысли о том, что и он сегодня сыграл какую-то роль вопреки независимости своего сознания. И он гадал: то ли потерял достигнутое, спустился вниз на ступеньку, или наоборот - ожил и познал нечто такое, что не всякий человеческий ум сможет познать, но что со временем, как и все открытия, сделается обыденным пониманием, растворившись в массовом уровне, который поднимет цивилизацию на ещё одну вершину самодовольства.
- А что на этот раз почудилось? - осторожно спросил старшина, прощаясь с Веефомитом.
Валерий Дмитриевич заметил сочувствие, и это не понравилось. Он ни о чем не жалел. Минуту назад он понял, что нужно ждать и не раздражаться на программу, которая разумнее всех человеческих озарений. Он покровительственно улыбнулся и сказал:
- Я видел чудо, старшина, и я не понимаю, как люди живут без чудес.
Старшина посмотрел на сизые тучи, на нос Веефомита, выпачканный синей краской, и вздохнул:
- Если вы и сумасшедший, то вы счастливый сумасшедший, - и добавил уже официально, - завтра пришлю счет за разбитое. Приготовьте деньги, Валерий Дмитриевич.
Веефомит поднимался по лестнице и, довольный, наблюдал, как медленно высвечиваются темные закоулки прошедшего дня, и тогда он благодарно и нежно-нежно прошептал: "Барыня речка, сударыня речка..."
* * *
Я все больше впадаю в состояние умиротворенности. Говорили древние, что время - деньги, и мне это изречение не очень нравится. Деньги приходят и уходят, они меняются, они текут из рук в руки, из поколений в поколения, а я уже не так молод, чтобы покупать лишнее. "Упустишь время", - говорят. Это для молодости. А мне вот кажется, что без меня будет скучно. По крайней мере калужанам. Все-таки я развлекал их, вносил в их жизнь некую обнадеживающую ноту. И это несмотря на прорывающийся порой минорный тон.
Хорошее чувство грусть. Кто умеет грустить, тот подает надежду.
Но сегодня меня настораживает моя сентиментальность. Умиротворенность достигла своего апогея и вылилась в высочайший слезливый нейротизм. Я умиляюсь, глядя на природу и всех тех, кто ни единой гранью из неё не вычленился (как сказал бы философ Г.Д., кто не стал членом партии свободного сознания). Меня умиляют нелепые поступки людей, их крикливость и желание выделиться. Дошло до того, что я всплакнул, когда созерцал безвкуснейшее сооружение - то самое, где трудятся большие-большие люди города. Я подумал, что они там не то что несчастные - их попросту нет, не было и не будет. Убери меня, к примеру, и станет скучновато. А убери их вместе с этим чудовищным дворцом - не то что будет радостно - места сколько появится, просторнее, и никто ничего не поймет. Так вот мы и живем умилялся я - они обо мне знать не желают, я о них не желаю знать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60