Вайс смутился, сказал поспешно:
- Ну, ты объясни ей, что это - недоразумение.
- Нет уж, будь любезен - сам. Подобные поручения не входят в мои
обязанности.
В этот момент в дверь постучали, и на пороге появился Вилли
Шварцкопф. На лице его изобразилось такое фальшивое изумление при виде
воскресшего Вайса, что тот понял: Вилли с самого начала был прекрасно
осведомлен обо всех его злоключениях. И не случайно старший Шварцкопф счел
нужным заметить Вайсу, что о его преданности Вальтеру Шелленбергу ходят
легенды.
- Вы своим "подвигом", герр Вайс, натворили черт знает что. Теперь
рейхсфюрер захочет каждого из нас испытывать в преданности ему - до
виселицы включительно! - Расхохотался и объявил: - Вы штрейкбрехер,
Иоганн, вот вы кто! Сумели выслужиться и возвыситься над нами всеми.
Нехорошо. Нескромно. Теперь далеко пойдете, если не споткнетесь. -
Предупредил дружескидоверительно: - Учтите, вашему успеху завидуют, и
многие не столько пожелают протянуть вам руку, сколько подставить ногу. -
И заключил: - Но я всегда испытывал к вам особое расположение. Надеюсь, вы
это помните?
Услышав такие слова из уст высокопоставленного эсэсовца, Вайс сделал
вывод, что пребывание в тюрьме сулит ему в будущем немалые выгоды. И
вместе с тем предупреждение Вилли настораживало: видимо, этот успех далеко
не безопасен.
Вилли вышел, чтобы распорядиться об ужине.
Генрих молча развернул на столе карту, где была обозначена обстановка
на фронте.
Иоганн припал к карте. И то, что он увидел на ней, переполнило все
его существо радостью. Он признался Генриху:
- Знаешь, самое опасное для разведчика - ну, такое ощущение счастья,
когда невозможно с ним справиться.
- Скажите пожалуйста, то он с самой смертью на "ты", то он, видите
ли, капитулирует - впадает в панику от радости.
- Очевидно, в тюрьме несколько истрепалась нервная система, -
попытался оправдаться Вайс. - Ты извини, я уйду. Право, у меня нет охоты
изображать скорбь на лице, когда твой дядюшка заговорит о трагическом
положении на фронте.
- Хорошо, - согласился Генрих. - Я скажу, что у тебя разоболелась
голова. Головная боль после заточения - это вполне достоверно.
Больших усилий воли стоило Вайсу подавлять в себе желание
расспрашивать о ходе сражений на Восточном фронте. Эти расспросы требовали
бы слишком большой душевной нагрузки. Нести на себе бремя притворства,
вести каждый раз поединок с сами собой, выражать чувства, противоположные
тем, что переполняли душу, - такое напряжение было сейчас немыслимо для
него: приходилось экономить душевные силы.
Он предусмотрительно выработал для себя стиль поведения деловитого,
целиком преданного своей профессии, гордого оттого, что он приобщен к ее
тайнам, преуспевающего сотрудника СД. Что же касается вермахта - это не
его ведомство. Поэтому, когда сослуживцы обсуждали при нем победы или
поражения германской армии, Вайс сохранял невозмутимо-спокойный вид, раз и
навсегда заявив всем, что его эмоции узкопатриотичны и ограничены
единственно делами разведки. ОН не желает расточать свою умственную
энергию на обсуждение проблем, не имеющих прямого касательства к его
службным делам.
Эта декларация, ставшая принципом его поведения, не только защищала
Вайса от необходимости надевать на себя еще одну личину сверх той, которую
он носил, но и внушала уважение к нему, как к человеку строгих правил,
поставившему перед собой твердую и ясную цель - занять высокое положение в
системе СД. И не благодаря каким_то там связям, интригам, подсиживанию, а
лишь в результате своей способности всегда с честью выполнять то, что ему
предписывает долг службы.
Но сколько ни учился Вайс владеть собой, узнав о вступлении советских
армий на территорию Германии, он испытал такое чувство счастья (подобного
он не испытал даже тогда, когда его выпустили из тюрьмы), что ему
показалось - он не в состоянии будет скрыть его. Еще мгновение - и
ненавистная личина сама собой спадет, и все увидят ликующее лицо
Александра Белова.
Эту опасность надо было преодолеть и беспощадно расправиться с
радостью, столь властно завладевшей всем его существом, что она могла
оказаться гибельной.
Вот почему Вайс ушел от Генриха.
Он пошел бродить по городу.
Последние дни Берлин подвергался особенно ожесточенным
бомбардировкам.
Глыбы зданий с тусклыми, затемненными окнами. В сырых подвалах,
холодных как склепы, лежали вповалку люди, загнанные под землю очередной
бомбежкой. Целые районы превратились в развалины. Стояли плоские черные
хребты арочных каменных стен, подобные древним руинам. Воняло гарью, битым
кирпичом, щипало глаза от дыма сгоревшей взрывчатки, каменная пыль висела
в воздухе, как песчаные облака в пустыне.
Он шел по мертвым улицам, по обе стороны которых громоздились зубцы
разрушенных зданий и насыпи из камней. Но мостовые были освобождены от
развалин и даже подметены. На очистку выгоняли жителей со всего Берлина, -
они копошились здесь со своими детскими колясками и носилками, складывая в
них камни и обломки дерева.
Надсмотрщиками над этими людьми назначались уполномоченные нацистской
партии - от каждого уцелевшего дома, квартала, улицы. Они носили особые
нарукавные повязки и, подражая гестаповцам, упивались властью над своими
покорными соотечественниками.
Достаточно было одному из таких наци уличить жильца подчиненного ему
дома, квартала или улицы в невыходе на работу, как рапортичка с обвинением
гражданина Третьей империи в саботаже поступала в районное отделение
гестапо. Уклонение от трудовой повинности приравнивалось к измене рейху.
Вот почему Берлин, подвергаясь бомбежкам, в промежутках между ними
все-таки выглядел "прилично". Сотни тысяч берлинцев с утра до ночи
прибирали город, придавая кладбищам его улиц вид древних, но аккуратных
раскопок с тщательно расчищенными дорогами. Властители немецкого народа
могли свободно передвигаться в своих машинах по городу.
Все это делалось не столько для того, чтобы совершить возможное -
очистить Берлин от развалин, сколько для того,чтобы очищать нацию от
подозрительных элементов, держать в повиновении людей, выявлять ропщущих,
устранять их.
Гитлеру показывали фотографии прибранных развалин как утешительное
свидетельство высокого патриотизма немцев и их колебимой веры в победу.
Но Борман приносил фюреру и другие фотографии - немцев, посмевших
усомниться в победе немецкого оружия и повешенных за это на фонарных
столбах.
И эти другие снимки могли служить портретами Берлина весны 1945 года.
Геббельс в своих бесчисленных речах объяснял берлинцам, как они
должны понимать тот процесс преображения, который происходит в структуре
немецкого общества в связи с бомбежками: наибольшие материальные убытки
несут имущие слои населения, и, таким образом, само собой ликвидируется
материальное неравенство, и тем самым закладываются основы
демократического общества, вещал он. На развалинах были расклеены
объявления: "Фирма гарантирует строительство нового дома после войны, если
четверть его стоимости будет внесена немедленно". И здесь же по трафарету
лозунги: "Мы приветствуем первого строителя Германии - Адольфа Гитлера!"
Вайс останавливался перед такими объявлениями и лозунгами, читал их
при блеклом свете луны. Они были столь же кощунственны, как улыбка на лице
мертвеца.
Он долго стоял и смотрел, как на одной из улиц, превращенной в груду
обломков, уцелевшие после бомбежки жители очищают мостовую от камней, в то
время когда в подвалах погребены их близкие.
И тех из них, кто пытался тайком копать проход в подвал в надежде
спасти своих близких или хотя бы извлечь оттуда их тела, надсмотрщики с
бранью гнали обратно на дорогу. Если дорога не будет очищена к утру,
виновных в саботаже грозили препроводить в районные отделения гестапо.
Это был час затишья. Вайс видел длинные очереди берлинцев возле
водопроводных колонок. У магазинов похоронных принадлежностей разгружали
гробы и складывали их в штабеля, возвышающиеся почти до крыши дома, -
товар, который шел сейчас нарасхват.
В скверах и парках старики сторожа обметали метлами пыльную листву
деревьев и кустов сирени - прежде их поливали из брандспойтов.
На скамьях или просто на чемоданах спали бездомные.
В серых сумерках лица людей казались серыми, словно присыпанные
пеплом.
Стены уцелевших зданий были сплошь заклеены яркими плакатами.
Потом город стал вновь содрогаться от бомбовых ударов.
Нацистская Германия в стратегии войны рассчитывала на блицкриг, и все
ее боевые средства были оружием нападения. Возможность войны на территории
самой Германии полностью исключалась из системы планирования. Нет смысла
увеличивать выпуск зенитных орудий, которые на каждые две тысячи выстрелов
длают одно попадание. Это слишком высокая цена для того, чтобы оплачивать
ею защиту немецкого населения.
Когда в небе появились эскадры бомбардировщиков, Вайс без особого
труда установил, сколь тощ оборонительный огонь берлинской
противовоздушной обороны, - он был подобен жалкому фейерверку.
Соединения тяжелых бомбардировщиков разгружались над Берлином
организованно, неторопливо, сваливая свой груз с разумной
осмотрительностью только там, где тропы огненных трасс зенитных снарядов
были едва заметны. Они сбрасывали бомбы над густо населенными рабочими
районами.
Они были по рабочему Берлину, облегчая гестаповцам их труд. Зачем
искать здесь антифашистов? Мертвые, под развалинами, они не доставляли
никому забот, не нуждались даже в погребении.
Глядя на зарево пожарищ, на окутанные траурным дымом рабочие окраины,
Вайс ощущал судорожные конвульсии сотрясаемого от бомбовых толчков города.
Заводские массивы, принадлежащие концернам, находились как бы в зоне
недосягаемости, будто их охранял закон о неприкосновенности частной
собственности, - гибли люди.
Город выглядел мертвым, покинутым. В подвалах, как в моргах, вповалку
лежали старики, женщины, дети.
Соединения бомбардировщиков продолжали деловито разгружаться над
Берлином.
Небо казалось каменной плитой, пробуравленной авиамоторами. От нее
откалывались и падали на город тяжелые обломки, гулко сотрясая воздух.
Трассирующие снаряды и прожекторы только освещали путь их падения.
Воздушная волна выдавливала стекла в верхних этажах зданий, и они
осыпались, как осколки льда.
Буравящий звук авиамоторов приблизился, вдогонку за ним скользнули
голубые лучи прожекторов и словно отсекли своими негнущимися лезвиями от
плиты неба гигантскую глыбу, и дом - нет, не дом развалился, а этот
упавший на улицу, отсеченный черный кусок неба.
Вайс, оглушенный, поднялся. Он успел добраться до входа в метро в тот
момент, когда стена другого дома, медленно кренясь, осыпалась вдруг
каменной лавиной.
Под низкими сводами неглубокого метрополитена на каменной площадке
перрона, тесно скучившись, сидели и лежали вповалку люди.
Кафельные стены метро были увешаны рекламами, прославляющими
кондитерские изделия, пивные, бары, зазывающими посетить увеселительные
заведения и знаменитые рестораны. Чины военной полиции с медными бляхами в
виде полумесяца на груди, светя карманными фонарями, проверяли документы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177