– Да что ты! – сказал он так громко, что все вокруг услышали его слова. – Бабулька-то наша – знаменитость. – Потом его физиономия опять потемнела. – Ну что ж, здесь ты не какой-нибудь гребаный чемпион, Росс. Ты просто обыкновенный засранец. Здесь тебе не будет ни почестей, ни особенного обращения.
– Да я и не просил...
– Знаем мы вас, чертовых знаменитостей. Вы ждете, что перед вами выстелят, к дьяволу, красный ковер. Но ты встанешь в общую шеренгу, малыш. Думаю, мы дадим тебе несколько специальных заданий, чтобы ты не забывал, где находишься.
Он отвалил.
Барни стоял, держа поднос, полный еды, в руках. От них шел пар: от Барни и от подноса. Паренек из Чикаго, который стоял рядом с нами, спросил:
– Почему ты не врезал этому бездельнику?
– Да, Барни, – добавил я. – Врежь ему. Может, это поможет всем нам.
Он искоса взглянул на меня, а потом мы отправились к столу. Там мы присоединились к более опытным новобранцам в надежде услышать от них, что первый день – самый трудный.
На второе нам подали бобы и копченые сосиски. Я хотел приправить сосиску горчицей, но тут один из бывалых ребят, которому было лет двадцать, попросил меня:
– Когда ты наложишь себе этих детских какашек, передай их мне.
Я сглотнул и передал ему горчицу, не попробовав ее. Тогда я был совсем не таким, как сейчас. С тех пор я сто раз сам просил кого-нибудь передать мне детского дерьма.
Потом, после ленча, нас побрили наголо, как тех ребят, которых ждет электрический стул. Теперь я знал, что чувствовал Зангара. Тот самый, что застрелил мэра Сермака.
Оказалось, что почти все в семьсот четырнадцатом были из Чикаго, хотя ни я, ни Барни не встречали их раньше. Зато мы видали пару ребят с Юга. В ту первую ночь капрал Мак-Рей собрал нас в наших бараках и сказал:
– А теперь, придурки, если у кого есть бритвы или лезвия, бросайте их на эту койку. Я не хочу, чтобы вы, засранцы, перерезали друг друга. Здесь только я имею право пускать кровь.
Паренек с Юга по имени д'Анджело – тот самый, который рассказал нам, что он работал на Капоне, близкого друга Ники Дина в «Колони клаб» на Раш-стрит, – бросил на койку бритву. За ней полетели два лезвия, а потом на тощий, набитый конским волосом матрас упало несколько стреляных медных гильз.
– Ты никого не можешь ими порезать, идиот, – сказал капрал и бросил гильзы назад.
Ребятки с Севера явно не видели до этого подобных чикагских украшений, поэтому их глаза округлились, как крупные монеты.
Даже для нас, чикагцев, эта ночь в Сан-Диего была просто ужасной: до того было холодно. Так было в Даго: вечерами наши задницы отмерзали, а к полудню мы плавились от жары. Дни были долгими и тяжелыми, даже жестокими: гимнастика, муштра, строевая подготовка, длинные пробежки по пересеченной местности, обучение штыковому бою, дзюдо, изматывающие походы, обращение с противогазами, специальные занятия для пехоты в условиях, приближенных к реальным боевым, когда пули, жужжа, проносятся мимо. Мак-Рей отличался особым садизмом, который выделял его среди других инструкторов: он заставлял нас в два раза больше бегать в район пляжа на заливе Сан-Диего. Там, глядя на прекрасную, равнодушную воду, мы бегали туда-сюда по раскаленному, мягкому песку. Мои ноги до того болели, что я иногда плакал по ночам на своей койке.
У Мак-Рея не было определенных правил: мы никогда не знали, что и когда взбредет ему в голову. То вдруг посередине занятий он прерывал нас, и мы делали перерыв, чтобы проверить свои винтовки, знания команд, или получали приказ пробежаться к заливу. Иногда он поднимал нас среди ночи. Это все было так дерьмово.
Барни был удостоен особой чести: он должен был следить за мусором и выполнял еще множество подобного рода поручений – все потому, что он был «знаменитость». А поскольку мы были приятелями, то и мне приходилось выполнять ту же работу.
Моя главная стычка с Мак-Реем произошла на стрельбище, когда я по ошибке назвал мой «М-1» ружьем. Вскоре после этого я бегал вдоль наших бараков, держа свою винтовку в одной руке, а свой член – в другой, и кричал:
– Это моя винтовка, – поднимал я свой «М-1», – это мое ружье, – орал я, тряся членом. – Это – для япошек – «М-1», – а это – для красоток.
Вот так-то.
Тридцать шесть лет. Бегаю, как придурок, держа в одной руке винтовку, а другой сжимая свой член. Рассказать кому...
Очередь Барни пришла, когда Мак-Рей заметил, что тот перед отбоем читает, лежа на койке. Барни всегда серьезно изучал религиозные и философские книги и везде возил их с собой. И еще у него была с собой фотография матери, которую он приклеивал так, чтобы можно было ее видеть.
– Да наша знаменитость религиозна, – сказал Мак-Рей.
Все подняли головы и навострили уши.
– Да, – ответил Барни, слегка рассвирепев. Религиозные и философские книги не могли изменить его натуры.
– И ты много молишься, знаменитость?
– Да.
– Отлично. Тогда тебе лучше отдать свою душу Богу. Твое сердце может принадлежать твоей матери, но твоя задница принадлежит морской пехоте Соединенных Штатов.
Капрал отвалил, а в комнате все захохотали. Кроме Барни.
Через восемь недель мы были физически подготовлены – даже такие развалины, как Барни и я – и стали готовиться морально к тому, что нас ждет. И хотели, чтобы это будущее скорее наступило.
Нам выдали зеленую форму, винтовки и патронташи. Оснащенные таким образом, мы отправились на вручение эмблем морской пехоты. Каждому выдали по три эмблемы с земным шаром и якорем, которые мы положили в карманы и отправились строем в зрительный зал к другим новобранцам.
Точнее, к морским пехотинцам. Мы тоже были морскими пехотинцами. Коротенький дружелюбный майор со сцены сказал нам, чтобы мы прикололи эмблемы к форме, что мы и сделали: две на оба лацкана нашей зеленой шерстяной формы, а одну – на левую сторону наших кепи. Потом майор рассказал нам анекдот о дочке фермера и о трех путешествующих морских пехотинцах. Мы все посмеялись, и он сказал:
– Желаю вам удачи, мужики, – и это было в первый раз, когда нас здесь не обругали.
Потом я проходил мимо Мак-Рея, и он мне кивнул. Я остановился и спросил:
– Можно задать вам вопрос? Он вновь кивнул.
– Зачем вы поднимали нас этими долбаными ночами и заставляли бегать по этому гребаному песку?
Что-то вроде улыбки промелькнуло на его сжатых губах.
– Во время боевых действий вам не поспать, рядовой Геллер.
Я об этом думал.
Я думал об этом на корабле Хиггинса, который скользил к тропическому «раю» под названием Гуадалканал.
Уже тогда я почувствовал, что Мак-Рей ошибался. На месте боевых действий спать мы могли. Дело было в другом: мы могли не проснуться.
3
Это было мирное место до тех пор, пока оно не превратилось в плацдарм для высадки первых морских пехотинцев. Многие из них высыпали на берег, чтобы приветствовать нас. Они были похожи на пугал с ввалившимися глазами и покрытыми грязью лицами. Казалось, они с тупым недоумением слушают наши выкрики: «Рота в – стройсь!», «Рота А – стройсь!». Первый же солдат, которого я встретил – мальчишка по сути, но в чем-то старше меня, – тут же попросил меня закурить, несмотря на то, что в руках у меня был огромный рюкзак. Я ему ответил, что не курю. Он как-то сухо усмехнулся и сказал мне: «Ты еще закуришь, парень, еще закуришь».
Пальмы, росшие на пляже, приветствовали нас, как бы склоняясь перед нами в знак уважения, хотя на самом деле их клонили в сторону моря тропические ветры. Их кора облупилась от обстрелов. Ровные ряды пальм, которые, как вы можете предположить, были творением рук Господа Бога в один из его наиболее удачливых дней, на самом деле были посажены братьями Левер, на чью землю мы спустились с нашего судна. (Когда война прекратится, то земля вновь будет им принадлежать.) Это был первый раз, когда мы оказались на поле Хендерсона, которое компания по производству мыла содержала в чистоте, рассчитывая впоследствии использовать это поле для выращивания урожая.
Покрытый размолотыми кораллами аэродром не оставляли без внимания: на нем было два больших здания аэропорта, механические мастерские и электростанция. Эти здания остались от япошек. Конечно, их было больше до того, как узкоглазые начали бомбить. Ремонтные мастерские, ангары и поддерживающие стены были построены руками американцев. И разрушены.
Нам сказали, что аэродром бомбят каждую ночь. Две посадочные полосы были в невоображаемо ужасном состоянии, но их все время ремонтировали. Большая часть кораллового покрытия была усыпана пылью и затоптана. В жаркие дни над взлетно-посадочными полосами столбом стояла пыль, а в дождливые на них было по колено жидкой грязи. Но в этот сырой и солнечный день этих проблем не было. На поле жужжали боевые самолеты, такие, как «Ф-4 Уайлдкет», и еще не скоро японские «Зеро», «Бетти» и «Зики» осмелились появиться здесь при дневном свете.
Ночью – другое дело. «Мейтаг Чарли», как прозвали одного японского гостя на летающей стиральной машине, выбросил на остров двести пятьдесят фунтов дерьма, силясь разбудить всех морских пехотинцев и дать им работенку на утро.
Некоторые из бывалых пугал Первой дивизии лежали в воронках, оставшихся от ночного налета. А мы толкались на пляже около транспорта, груженого техникой, оборудованием, продовольствием. Живые трупы нерешительно посмеивались над нами.
– Пока мы в порядке, – проговорил один южанин, растягивающий слова, опираясь на лопату. – А вот и «ревущие» морские пехотинцы. – Командиром нашей дивизии был генерал Холланд Смит по кличке «ревущий псих».
– Гребаный А, – сказал малыш, едва волоча ноги. – Самое время для япошек.
– Я слыхал, они подают сегодня чай, – сказал кто-то.
Я взглянул на Барни: тот улыбнулся и пожал плечами. Но я уверен, что он был так же расстроен, как и я. И вовсе не из-за этих неуклюжих насмешек, а из-за того, что бросавшие их дурачки сами были в состоянии шока. Интересно, мы тоже станем похожи на них через несколько месяцев на острове?
В столовой нам раздали таблетки атабрина, которые, как предполагалось, предохраняют от малярии. Санитар сам засунул таблетки нам в рот и проследил за тем, чтобы мы их проглотили. Позже мы узнали, что многие из ребят отказывались принимать пилюли, считая, что им дают простую селитру. Чем бы они ни были, на вкус таблетки были горькими, как, впрочем, и ленч, состоящий из миски захваченного у япошек риса, который нам выдали в дополнение к нашему пайку. Несколько месяцев на колбасном фарше и рисе – и мы, без сомнения, станем похожи на этих высохших, серых морских пехотинцев Первой дивизии. Но, думаю, пустота в их глазах появилась не от пищи, которую они ели.
Некоторые из пехотинцев Первой дивизии, которым мы прибывали на смену, раскинули бивак рядом с Хендерсоном, натянув тенты между кокосовых пальм, и устроились в растительности джунглей между плетущимися ветвями лиан, ползучими растениями и небольшими деревцами, многие из которых, чуть выше сорняков, были кривыми и тянулись к небу – явно не к добру. Они извивались, мешали остальным растениям, которые, защищаясь, отпускали листья с краями, острыми как бритва. Кое-где перед тентами к бамбуковым палкам были привязаны сетки, чтобы в них или под них можно было класть вещи, а сверху вешать каски. Это и было жилище Первой дивизии, хотя я сомневался, что, уехав отсюда, они бы чувствовали тоску по дому.
– Вы когда-нибудь видели бой? – спросил один парень у Барни и меня. Он сидел перед своим тентом на самодельном бамбуковом стуле. У него были светло-голубые глаза, которые казались просто неуместными на его потемневшем от загара, покрытом грязью лице. Глаза были живыми, хотя, возможно, причиной их блеска была лихорадка. А вообще самое живое, что у него было, – это тлеющий огонек его сигареты «Честерфильд».
Мы покачали головами на его вопрос об участии в боях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52