Намереваясь вернуться через десять, максимум пятнадцать минут, он вышел из дому, повернул на Олбани-стрит, прошел Глостерские ворота и вошел в Риджент-парк. День был серый и пасмурный, но временами проглядывало солнце, и тогда хмурый пейзаж на мгновение оживал, расцвеченный в яркие тона. Смотреть на это было весело.
Чессер поискал пустую скамейку. Сел лицом к зеленой парковой лужайке, на которой гуляли матери с детьми и лежала влюбленная парочка. Проходивший мимо полицейский сделал им замечание. Было заметно, что он говорит это только для проформы, чтобы успокоить разгневанных мамаш. Любовники отодвинулись друг от друга, но едва он отошел, они снова были вместе, уверенные, что он не станет оборачиваться.
Чессер поднялся, чтобы идти домой. Но, дойдя до Принс-Альберт-роуд, он, повинуясь внезапному порыву, повернул на Парквей. По пути он разглядывал витрины магазинов, где была выставлена всякая дешевка: мороженая рыба, синтетические платья и сделанные из прозрачной пластмассы женские ножки до талии – манекены, демонстрирующие колготки телесного цвета. В булочной он соблазнился на полдюжины ячменных лепешек, но они оказались тяжелыми, словно гипсовыми. Он оставил пакет с лепешками на ступенях какого-то здания и пожалел того голодного беднягу, который их найдет.
Он шел домой с тягостным чувством в душе. Надо немного развеяться по дороге, нельзя приходить таким к Марен. Он зашел в книжный магазинчик, которого раньше не замечал, взял с полки иллюстрированный путеводитель по Португалии, выглядевший довольно привлекательно. Может, стоит предложить Марен отправиться туда? Он внимательно изучал фотографии: обнаженная женщина в море, у самой кромки прибоя – рождение Афродиты. На выпуклом треугольнике темных волос повисли блестящие капли, ноги раздвинуты, изумительно гладкая кожа, возбужденно торчат соски. Он пообещал себе и Марен, что в Португалии они будут много и хорошо любить друг друга.
Чессер воспрянул духом. Он обратил внимание на противоположную стену, полностью заставленную книгами в бумажных обложках. Решил купить парочку, чтобы оправдать свое долгое отсутствие. Однако его радовало то, что Марен обязательно поинтересуется, где он был. Он взял несколько книг наугад. И в этот момент – в точности так, как предсказала Милдред, – до него дошло, что могут означать слова «положитесь на черного». По крайней мере, одно из возможных толкований этого зашифрованного послания. Он взял с полки еще одну книгу. Странно, как он к этому пришел, будто кто-то привел его сюда, чтобы тут ему открылась истина. Все это, конечно, ерунда, но Марен посчитала бы это подтверждением сверхъестественных способностей Милдред.
Вернувшись домой, он обнаружил Марен в гостиной у дивана. Из стереопроигрывателя неслись звуки «Лед Зеппелин». На Марен не было ничего, кроме шелковой простыни, которую она заколола булавкой под подбородком. Белая материя скрывала ее волосы, придавая лицу ангельское выражение, и окутывала ее целиком мягкими складками. Марен сидела на полу, опершись спиной о диван и согнув ноги, чтобы было на что положить большую папку рисовальной бумаги, на которой она что-то писала. Листы с отчетом Уотса она использовала как черновик.
Она не взглянула на Чессера, пока не закончила мысль. Он сразу понял, что ее настроение изменилось. Она снова была той неукротимой Марен, которую он знал и любил. Но все равно ей придется смириться с мыслью, что ограбление отменяется из-за технической невыполнимости задачи.
Он сел рядом с ней и поцеловал в подставленную щеку. Приятно снова быть в ладу с самим собой. Он сказал:
– Я все понял.
– Правда? – Похоже, она была разочарована.
– Кажется, да. Мне вдруг пришло это в голову.
– Ну и как мы попадем в хранилище?
– Мы не будем этого делать.
– Точно, – подхватила она.
– Я говорил о другом. Я вдруг понял, что значит «положитесь на черного». По крайней мере, что это может означать.
Он взял одну из купленных им книг. На обложке была фотография автора – здоровенного негра, воинственно глядящего прямо в объектив.
– Я знал его, – сказал Чессер.
– Он выглядит не очень-то надежным, – заявила Марен. Чессер был вынужден с ней согласиться. Он взглянул на ее записи. Она тут же заслонила их. Он только успел разглядеть, что написано ее рукой и по-шведски. Он все равно не мог прочесть.
– Я позвонила Милдред, – сообщила она, – и спросила, не может ли она сделать телепортацию.
– Что-что?
– Телепортацию. Дематериализовать вещь так, чтобы та могла пройти через препятствие, и заново придать ей первоначальную форму, но уже в другом месте. Это как-то связано с передачей энергии через четвертое измерение.
– Я что-то об этом слышал.
– Это общеизвестный факт, – подтвердила она.
– Ага, проще простого.
– Это был бы лучший способ добраться до алмазов, но Милдред не может этого сделать.
– Не слишком-то много от нее помощи.
– В принципе, она может сделать телепортацию, но такая груда камней потребует слишком больших энергетических затрат. У нее нет столько энергии. Хотя это было бы интересно… – Она на минуту задумалась и замолчала, а потом спросила: – Какой величины карат?
– Семь тысячных унции, – ответил он.
– Я имею в виду размер.
Он придумал несколько заурядных сравнений, но тут ему в голову пришло кое-что получше. Он сказал ей:
– Примерно в половину самой чувствительной точки у тебя на теле.
Она невольно усмехнулась.
– Не больше? Нарисуй мне один карат, – сказала она, протягивая ему ручку и чистый лист бумаги из папки.
Он изобразил круг диаметром около четверти дюйма. Какое-то время она серьезно разглядывала рисунок.
– А десять карат в десять раз больше? Он приблизительно показал десять карат.
– Ну, это не очень много, – рассудила она.
– Надо звонить Мэсси, – сказал Чессер, поднимаясь.
– Ты разве не помнишь, что он запретил тебе звонить? Он на этом настаивал. Кроме того, я только что с ним разговаривала.
Чессер плюхнулся обратно.
– Он тебе звонил?
– Нет. Я попросила его как можно скорее начать ремонт своего нового офиса.
– Какого офиса?
– Его. Того, что на Хэрроухауз рядом с Системой.
– Начать ремонт? Зачем?
– Для маскировки, кроме всего прочего. Если вокруг здания необычная суета, никто не обратит внимания на всякие мелочи.
Похоже, она еще не отказалась от этой затеи. Чессера восхищала ее сила духа, но не ее упрямство. Спокойно и твердо он сказал ей, что попасть в хранилище невозможно.
Она ответила, что совершенно с ним согласна.
– Тогда давай плюнем на это и уберемся отсюда. Он предложил ей поехать в Португалию.
– Нам и не надо попадать в хранилище, – заявила она.
– Ты собираешься телепортировать алмазы?
– Нет, но именно это и навело меня на мысль. Он понял, что она не шутит.
– Я еще не до конца продумала, – призналась она. Развернула бумаги со своими записями по-шведски. – Если захочешь что-то предложить, говори, но не слишком улучшай, а то все испортишь, – попросила она и начала переводить.
ГЛАВА 16
Харридж Уивер был черным, одетым в черное. Белой была только полоска его крахмального пасторского воротничка шириною в дюйм. Не считая, конечно, зубов и белков глаз.
Уивер стоял с невозмутимым видом, терпеливо ожидая своей очереди к офицеру иммиграционной службы. Он сбрил бороду, усы и бакенбарды и надел очки в тонкой золотой оправе, в которых абсолютно не нуждался. Сейчас его внешность полностью соответствовала фотографии, вклеенной в его алжирский паспорт на имя преподобного Жерара Путо, выданный 20 февраля 1969 года.
Офицер кивнул Уиверу в знак того, что подошла его очередь. Уивер приблизился к необъятных размеров столу и представил свои документы. Сначала служащий проверил, нет ли фамилии Путо в списке лиц, скрывающихся от уплаты налогов, а также в списке преступников, разыскиваемых полицией, затем спросил пастора, как долго он собирается пробыть в Великобритании, где планирует остановиться и какова цель его визита. Все три ответа Уивера были ложью, однако весьма правдоподобной и не вызывавшей подозрений.
Он миновал иммиграционный и таможенный контроль без проблем. В первый раз за последние четыре года он рискнул собой, своей свободой. По крайней мере, той свободой, которая ему еще оставалась. Он не доверял закону белых и, следовательно, не мог полагаться на тот пункт соглашения о выдаче преступников между Великобританией и США, где утверждалось, что данное соглашение не распространяется на политических беженцев.
Уивер считал себя политическим беженцем, но ЦРУ, ФБР и прочие белые охотники за людьми его к таковым не относили. По их утверждению, он совершил убийство и скрылся, спасаясь от правосудия. Он не убивал, но если он вернется или его схватят, ему придется ответить за чужое преступление.
Четыре года изгнания сильно изменили Уивера. Жажда борьбы и победы была загнана глубоко внутрь, но от этого не ослабела, а наоборот, усилилась. Издалека, из-за океана, ему лучше был виден яростный гнев его чернокожих братьев, понятнее истоки вражды и причины поражений. Сидя под палящим североафриканским солнцем, Уивер гораздо отчетливей видел цель, к которой они стремились. Все еще стремились. Теперь он с горечью понял, какими наивными они были раньше: требовали признания своих прав, бросались в левые крайности, пытались действовать только в рамках закона. Очень скоро им пришлось убедиться, что закон не на их стороне, и даже если им удавалось найти в нем лазейку, то белым ничего не стоило заткнуть ее, издав новый закон.
Четыре года назад Уивер не мог быть настолько объективным. Он никак не мог оправиться от унижения: ему пришлось бежать, спасая свою жизнь. Бежать, чтобы спастись от снайперских винтовок белых, от их газовых камер, от клеток, где они продержали бы его всю оставшуюся жизнь.
Бывало, Уивер часами ходил по солнцепеку, снедаемый жаждой мести. Его мучили воспоминания о той ночи в Нью-арке, когда тысячи пуль свистели вокруг них, и одна пробила сердце его другу, его брату Джорджу. Полицейские убили его и обвинили во всем Уивера. Он знал, что им ничего не стоит расправиться с ним. Один из его братьев саркастически заметил по этому поводу, что у белых все схвачено.
Уивер помнил побег очень смутно. Сначала в багажнике автомобиля, потом скрючившись на заднем сиденье; при этом на всякий случай несколько раз меняли машины. Потом на моторной лодке из маленького прибрежного городка во Флориде. Помнил страх перед морем и облегчение, когда они доплыли до Барадеро на Кубе и оттуда джипом в Гавану, где он прожил неделю и где к нему отнеслись очень хорошо.
Наконец он добрался до Африки, где ему предоставили политическое убежище, за что он был благодарен. Он радовался, что теперь ему ничего не угрожает, но враг стал для него недосягаем – это было его трагедией. Ему оказалось нелегко привыкнуть к новому окружению – в какой-то степени ему помогали письма, свежие газеты, выпускавшиеся Движением, и редкие посещения братьев. Но эти визиты действовали на него угнетающе. Он чувствовал себя искалеченным ветераном, которому уже не встать в строй. Когда он заговаривал с ними о возвращении, на словах они одобряли его, но по глазам он видел, что они в это не верят.
Ему помогло пережить это трудное время то, что он начал писать книги. Он пришел к этому ремеслу, хотя и не верил в слова. Он высказывал мысли в микрофон, а потом, прокручивая пленку и слушая свой голос, еще больше убеждался в их правоте. Когда он облек мысли в слова, ему стали ясны прошлые ошибки. И не мелкие, а главные, принципиальные: черный пойдет за черным, не раздумывая и не страшась. Уивер верил, что его теория справедлива, и в конце концов так и будет, но сейчас ожидать этого не приходится. Для толчка потребуются драматические события.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50