Знаешь, что-то я уже расхотела есть. Прости, что из-за меня одни проблемы. Мне только захворать не хватало...
— Пожалуй, на сегодня разговоров достаточно. — Анна вдруг перевоплотилась в заботливую родительницу, которая отправляет дочку в постель. — Завтра воскресенье, посидим дома, отдохнем в тишине. Поворошу календарь, отменю встречи на понедельник. А потом, если потребуется, на вторник, среду и остаток недели.
Попыток воспротивиться Анна не принимает.
— Чем хорош преклонный возраст — можно делать все, что только не придет в голову, — добавляет она. — Я всегда готова выехать к тяжелому пациенту. Но в остальном с меня взятки гладки. А сейчас мой самый тяжелый пациент, Кей, — это ты.
— Никакой я не тяжелый пациент.
Встаю из-за стола.
Анна берет часть сумок и сопровождает меня по длинному коридору, ведущему в западное крыло ее величественного дома. В комнате для гостей, где мне предстоит жить неопределенное время, стоит большая тисовая кровать, бледно-золотая, из би-дермайеровской коллекции, как и многие предметы обстановки в этом доме. Декор выполнен в сдержанном стиле, прямые незамысловатые линии. А вот пышные облака пуховых одеял и подушек, тяжелая драпировка, ниспадающая шелковыми водопадами шампанского на пол, наводят на мысль об истинной природе хозяйки. Смысл всей жизни Анны в том, чтобы окружать других комфортом и удобством, заживлять раны, изгонять боль и чтить истинную красоту.
— Тебе еще что-нибудь понадобится? — Она развешивает мою одежду.
Я помогаю разбирать сумки, раскладываю вещи в ящички комода, и вдруг меня снова как дрожью пробивает.
— Тебе дать что-нибудь для сна? — Она выставляет в ряд мою обувь на нижней полке платяного шкафа.
Очень соблазнительно было бы сейчас принять ативан или какое-нибудь другое успокоительное, но я отказываюсь.
— Всегда боялась пристраститься, — неопределенно отвечаю я. — А то войдет в привычку, как с сигаретами. Я человек ненадежный.
Анна глядит на меня.
— Кей, тебе сейчас обязательно надо заснуть. Лучшего средства от депрессии пока не изобрели.
Не вполне ее слышу, однако смысл понятен. У меня действительно депрессия. И скорее всего она будет только усиливаться со временем, а недостаток сна при таких делах — вещь серьезная. Сон — мое слабое место, и когда недужится, меня сковывает, как артритом. Поэтому с тех пор, как я стала врачом, я стараюсь не пользоваться медицинским загашником, дабы не впасть в пагубную зависимость. У любого врача в аптечке всегда найдутся наркотические средства ограниченного доступа. А я держалась от них подальше.
Анна уходит. Я сижу на кровати с включенным светом, уткнувшись неподвижным взглядом в темноту, почти в полной уверенности, что, когда настанет утро, я проснусь и пойму: это был страшный сон, кошмар, выбравшийся из темных глубин подсознания. Мой разум пытается осветить внутреннее содержимое, как фонарик, так и не вскрыв ничего важного. Я не в силах осознать то, что меня пытались изуродовать и убить и как теперь свершившийся факт отразится на дальнейшем моем существовании. Не чувствую, не понимаю. Боже, помоги. Поворачиваюсь на бок и закрываю глаза. Теперь буду засыпать. Порой мать вместе со мной молилась, но я всегда думала, что ее мольбы предназначены скорее отцу, который лежал и болел в другой комнате. Временами, когда мать уходила и я оставалась одна, я вставляла в молитву местоимения мужского рода и засыпала в слезах. «Если он умрет, так и не проснувшись, возьми его к себе, Господи».
Глава 3
На следующее утро просыпаюсь от каких-то голосов, с тревожным чувством, что всю ночь трезвонил телефон. Не знаю, может, мне это и приснилось. Один страшный миг я не могу понять, где нахожусь, и вдруг — доходит. От этого словно накатывает тошнотворная волна. Приподнимаюсь на подушках и на миг остаюсь неподвижной. Сквозь задернутые шторы холодно проглядывает солнце, день опять обещает быть серым.
Кое-как влезаю в толстый махровый халат, висевший на двери ванной, натягиваю носки и отваживаюсь наконец выйти посмотреть, кто там еще в доме. Надеюсь, нежданный визитер — Люси.
И верно. Они с Анной сидят на кухне. За широкими окнами, выходящими на задний двор и тягучую оловянную реку, сверкают снежинки. На фоне блеклого дня видны голые силуэты деревьев, покачивающиеся на ветру, а из трубы соседнего дома клубится белый дровяной дым. На Люси выцветший тренировочный костюм, оставшийся еще с тех времен, когда она изучала компьютеры и роботостроение в Эм-ай-ти. Она взлохматила с гелем коротко остриженные золотисто-каштановые волосы и на удивление подавлена: остекленевшие глаза налиты кровью, что наводит на мысль о бурной ночи.
— Только что приехала? — обнимаю племяшку.
— Вообще-то еще вчера вечером, — отвечает та, крепко в меня вцепившись. — Не могла устоять перед искушением. Решила заскочить и надраться вдрызг. Жаль, на тебя рассчитывать не пришлось. Я сама виновата, не надо было тянуть.
— Эх, да как же так. — Настроение опускается. — Что же ты меня не разбудила?
— Ну уж нет. Рука не болит?
— Терпимо, — слукавила я. — Так ты из «Джефферсона» уехала, что ли?
— Не-а, пока номер за мной. — У Люси по лицу невозможно прочитать, что она думает. Племянница опускается на пол, стягивает с себя трико, под которыми яркие беговые велосипедки.
— Знаешь, твоя племяшка — настоящий змий-искуситель, — говорит Анна. — Она прихватила прелестную бутылочку «Вдовы Клико», и мы засиделись. А в город я ее уже не отпустила, за рулем как-никак.
Кольнуло обидой, а то и ревностью.
— Шампанское, значит, распивали? Есть повод что-то отметить? — спрашиваю я.
Вместо ответа Анна лениво пожимает плечами. У нее все мысли о другом. Чувствую, у подруги на сердце какой-то камень и выкладывать, в чем дело, она не торопится. Как видно, телефон ночью действительно звонил.
Люси расстегивает куртку, под которой виднеется следующий слой бирюзово-черного нейлона. Костюм, облегающий ее складное спортивное тело, сидит плотно и гладко, как краска.
— Ага. Было что отпраздновать, — отвечает Люси с привкусом досады в голосе. — Отправили меня в административный отпуск.
Неужели я не ослышалась? Административный отпуск — примерно то же самое, что временное отстранение от должности. Ты уже на краю пропасти, того и гляди уволят.
— Отправили весла сушить. — Специальное выраженьице, характерное для спецагентов. — На следующей неделе получу письмо со всеми своими прегрешениями. — Люси храбрится, но я-то знаю ее достаточно, меня бравадой не одурачишь. Последние месяцы и годы она исходит злобой; прикрытая плотными слоями, в душе у нее кипит ярость. — Перечислят массу причин, почему я подпадаю под сокращение, и мне останется только апеллировать. Если, конечно, я не пошлю все к чертям и сама не уйду. Не исключен и такой вариант, сдались они мне.
— А с чего вдруг? Не из-за него же. — Я имею в виду Шандонне.
С редкими исключениями общая процедура отстранения такова: если специальный агент попадает в перестрелку или критическую ситуацию, его берут на поруки или переводят на более щадящие условия, нежели трудная и опасная работа, которой занималась Люси в Майами. Находят менее стрессовое занятие — скажем, ставят расследовать предумышленные поджоги. Если человек не способен самостоятельно справиться с эмоциональной травмой, его могут даже отправить на восстановительный отдых. Что же касается административного отпуска — это дело совсем иного порядка. Это наказание, наказание чистой воды.
Люси поднимает на меня глаза: она сидит на полу вытянув ноги и опершись на закинутые за спину руки.
— Один черт: сделал, не сделал — все одно крайней окажешься, — резко отвечает племянница. — Если бы я его пристрелила, с меня бы три шкуры содрали. Не пристрелила — на тебе: отвечай.
— Видишь, просто ты сначала угодила в мясорубку в Майами и, почти тут же приехав в Ричмонд, опять кого-то чуть не пристрелила. — Анна сообщает нелицеприятную правду. Тут уже не важно, что этот «кто-то» — серийный маньяк-убийца, который вломился в мой дом. У Люси подмоченная репутация, она неоднократно прибегала к ненужному насилию, и неприятный случай в Майами тому лишнее подтверждение. В кухне Анны грозовым фронтом повисло неспокойное прошлое моей племяшки.
— Просто я первая честно призналась, — отвечает Люси. — Каждому хотелось вышибить этому поганцу мозги. Спросите Марино. — Мы встречаемся взглядами. — Да каждый коп, каждый федерал, который там был, мечтал спустить курок. А меня выставляют не пойми кем, сорвиголовой, будто я психопатка, хожу по улицам и думаю, кого бы мне пришить ради хохмы. Во всяком случае, они на это намекают.
— Тебе и вправду отдых не повредит, — напрямик заявляет Анна. — Может, ты просто устала, и все.
— Да ни при чем здесь это. Ладно вам, если бы кто-нибудь из них сделал то, что я сделала в Майами, его бы уже лаврами обвешали. А если один из них чуть не убил бы Шандонне, вашингтонские шишки стоя бы аплодировали его выдержке, а не прищучивали за то, что он едва что-то не сделал. Как вообще можно наказать человека за то, что он что-то «едва не сделал»? По правде говоря, надо еще доказать это «едва».
— Да, пусть-ка попробуют. — Во мне заговорил следователь. И в то же время Шандонне тоже «едва» со мной не расправился. На деле у него ничего не вышло, а что до его намерений — дело спорное, на это и будет напирать защита.
— Пусть решают что хотят, — продолжает Люси, сама не своя от обиды и негодования. — Пусть увольняют. А то ведь, так уж и быть, позволят остаться, только сплавят с глаз долой в комнатушку без окон в Южной Дакоте или на Аляске — бумажки разбирать. Или замуруют в каком-нибудь пакостном отделе вроде аудио-видеонаблюдения.
— Кей, а ведь ты еще кофе не пила. — Анна попыталась развеять нарастающее напряжение.
— А, так вот в чем дело. То-то с утра все из рук валится. — Направляюсь к кофеварке, которая стоит возле раковины. — Еще кто будет?
Желающих со мной покофейничать не нашлось. Наливаю себе чашечку. Люси тем временем разминается на полу, делая глубокие приседания и наклоны. Мне всегда нравилось наблюдать, как ее движения плавно перетекают друг в друга, упругие мышцы привлекают к себе внимание без излишней помпезности или настоятельности. Рыхлая и неповоротливая девочка годами трудилась и создала из своего тела машину, которая с готовностью исполнит все, что ей прикажешь, совсем как вертолеты, которыми она управляет. Может быть, бразильская кровь подбавила темного огня ее красоте, но Люси просто электрифицирует окружающих. Куда бы она ни попадала, на ней останавливаются все взгляды. А в ответ она самое большее лишь пожимает плечами.
— Не представляю, как ты собираешься бегать в такую погоду, — говорит Анна.
— Самоистязание — штука хорошая. — Люси защелкивает напузник, в котором лежит пистолет.
— Надо хорошенько обсудить твои планы. — Кофеин растормошил мое сонное сердце, вернулась ясность мышления.
— После пробежки заскочу в спортзал, — сообщает Люси. — Так что скоро не ждите.
— Сплошное самоистязание, — размышляет Анна.
Когда передо мной стоит племянница, я могу думать лишь о том, насколько экстраординарный она человек и сколько на ее долю выпало несправедливых лишений. Своего биологического отца она не знала; потом в мою жизнь вошел Бентон, заменив ей родителя, которого у нее никогда не было. И его она тоже потеряла. Мать ее — эгоцентричная женщина, которая слишком старается переплюнуть свою талантливую дочурку, а потому о любви здесь вообще речи нет. Да я и сомневаюсь, что моя сестрица Дороти вообще способна на такое чувство. Пожалуй, Люси — самый умный и непостижимый человек из всех, с кем я встречалась на своем веку. И потому любят ее очень немногие. Неотразимая женщина, она стартует из кухни подобно олимпийской чемпионке, вооруженная и опасная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80