— И опять же все зависит от того, как долго несчастная находилась в сознании, — напоминаю я.
— Вдруг она была в сознании все то время, пока убийца тащил ее по проходу?
— Не исключено.
— Она могла говорить или кричать?
— Вряд ли раненая была способна на какие-то действия.
— Однако то, что никто не слышал криков, еще не значит, что она была без сознания?
— Да, вовсе не обязательно, — отвечаю я. — Если у вас рана в шее, вы истекаете кровью и вас волокут...
— Особенно некто с его внешностью...
— Да. Тут голоса лишишься с перепугу. Если уж на то пошло, он мог на нее и прикрикнуть.
— Хорошо. — Бергер, похоже, удовлетворена. — Откуда нам известно, что маньяк тащил Льонг за ноги?
— От волос остался след на полу — кровь размазалась, и от пальцев — она руки за голову закинула. Если вы парализованы и вас тащат за лодыжки, то руки раскинутся в стороны. Вы когда-нибудь в детстве изображали «снежных ангелов»? Ну, когда падаешь спиной в сугроб?
— Послушайте, естественной реакцией было бы схватить себя за горло, зажать рану, разве нет? — спрашивает Бергер. — А она этого сделать не может; она вообще бессильна что-либо предпринять. Зато все понимает и страшится уготованной участи. — Прокурор смолкает, чтобы придать весомости словам. Она всегда держит в уме присяжных, и, надо сказать, свою репутацию заслужила по праву. — Эти женщины испытывали неописуемые мучения, — тихо добавляет моя собеседница.
— Вне всяких сомнений. — Блуза на мне вымокла от пота, и стало зябко.
— Вы ожидали той же участи? — Она смело глядит на меня, будто вызывая на откровенность: что пронеслось у меня в мозгу в миг, когда Шандонне ворвался в дом и попробовал набросить мне на голову свое пальто? — Вы помните, о чем тогда думали? Что почувствовали? Или все случилось слишком внезапно?..
— Внезапно, — хватаюсь за мысль. — Да, очень быстро. Мгновение — и вечность. Когда мы напуганы и боремся за жизнь, ощущение времени нас покидает. Это не научный факт, а мое личное наблюдение, — добавляю я, оживляя в памяти обрывочные воспоминания.
— Значит, для Ким Льонг минуты тянулись часами, — произносит Бергер. — Видимо, гонка с Шандонне по вашей большой комнате продолжалась несколько минут. А сколько вам тогда показалось по времени? — Ее сильно занимает этот вопрос.
— Как будто... — мучительно силюсь найти подходящее определение. Сравнить не с чем. — Как миг... взмах ресниц. — Дар речи меня покинул; я стою, вспотевшая и озябшая, и смотрю в пустоту перед собой.
— Как взмах ресниц? — в легком недоумении вопрошает Бергер. — Не объясните, как это понять?
— Реальность вроде как идет рябью, словно ветер по воде. Все чувства вдруг обостряются. Ты не думаешь, есть только животный инстинкт самосохранения. Ощущаешь колебания воздуха, будто видишь их. Все как в замедленной съемке, наслаивается кадр за кадром. И ты все примечаешь, каждую мелочь, любой пустяк. Кажется, будто... хм...
— Продолжайте: кажется, будто... — помогает мне Бергер.
— Да. Ты видишь, — ищу нужные слова, — у него каждый волосок на руке — прозрачный, как хирургическая мононить, как леска. И он... вроде как счастлив.
— Счастлив? Даже так? — тихо спрашивает Бергер. — Шандонне улыбался?
— Я бы не назвала это улыбкой. Скорее радостный оскал животного при виде свежего мяса, дикий голод, вожделение, первобытное счастье. — Делаю глубокий вдох, сосредоточившись на противоположной стене, где висит календарь с заснеженным рождественским пейзажем. Бергер замерла, неподвижно сложив на столе руки. — Тут трудность не в том, чтобы заметить, а в том, чтобы не забыть, — продолжаю уже вразумительнее. — Потрясение испытываешь дикое, в голове будто переклинивает что-то, и не можешь вспомнить все в тех же подробностях. Или инстинкт самосохранения так срабатывает. Кое-что приходится забыть, выбросить из головы, чтобы не переживать вновь и вновь. Исцеляешься забвением. Как та женщина, которая решила пробежаться в Центральном парке, а на нее напали, избили, изнасиловали и бросили подыхать. К чему ей такие воспоминания? Вы же об этом случае наслышаны, — иронично добавляю я. Разумеется, Бергер сама вела расследование.
Помощник окружного прокурора поерзала в кресле.
— Но вы-то все помните, — тихо возражает она. — И видели, что Шандонне выделывает со своими жертвами. Тяжелые разрывы тканей лица, — зачитывает фрагменты из отчета о вскрытии Льонг. — Обширные осколочные переломы правой теменной кости, распространяющиеся вниз, к средней линии черепа... двустороннее субдуральное кровоизлияние... Разрыв мозговой ткани, сопровождающийся субарахноидальным кровоизлиянием... Вдавленные переломы черепа, при которых внутренняя поверхность черепа вошла в низлежащие слои мозга... Паутинные трещины... Свертывание крови...
— Спекшаяся кровь, или кровяные сгустки, обнаруженные в местах повреждений, означают, что жертва была жива как минимум шесть минут с момента нанесения удара. — Беру на себя привычную роль посредника, выступающего от лица покойного.
— Чертовски долго, — замечает Бергер; представляю, как она просит присяжных посидеть в бездействии шесть минут, чтобы стало понятно, какой это срок.
— Кости лица раздроблены, а здесь, — касаюсь фотографии, — осколки кости и разрывы кожи, нанесенные неким инструментом, оставляющим округлые вытянутые отметины.
— Бил пистолетом наотмашь.
— Да, в случае Льонг мы имеем дело именно с пистолетом. С Брэй он использовал специальный инструмент.
— Обрубочный молоток.
— Я вижу, вы неплохо информированы.
— Такая уж у меня забавная привычка.
— Он готовился к преступлениям заранее, — продолжаю я. — Не схватил что под руку подвернулось, а принес инструмент с собой. А здесь явственно отпечатались, — выбираю очередную сцену ужаса, — синяки от костяшек. Маньяк приложился кулаками. С этого ракурса видны бюстгальтер и свитер, валяющиеся на полу. Складывается впечатление, что он сорвал их голыми руками.
— На основании чего такие выводы?
— Под микроскопом заметно, что волокна тканей не разрезаны, а разорваны, — отвечаю я.
Бергер изучает общую сводку телесных повреждений.
— Да, пожалуй, я еще не встречала столько следов от укусов, нанесенных человеком. Как обезумел. Грыз до остервенения. А нет причин подозревать, что он действовал под воздействием наркотиков?
— Не могу сказать. Недостаточно информации.
— А при личной встрече как вы его нашли? — спрашивает она. — В субботу, когда на вас напал Шандонне вскоре после полуночи? И, кстати говоря, насколько я понимаю, у него был тот самый молоток. Обрубочный, если не ошибаюсь?
— Это вы хорошо сказали — остервенение. В самую точку. А насчет наркотиков не уверена... Да, с собой у него был обрубочный молоток, когда он пытался на меня напасть.
— Пытался? Будем придерживаться фактов. — Бергер устремила на меня внимательный взгляд. — Этот человек не просто попытался на вас напасть, а фактически напал. Однако вы спаслись. Вы молоток хорошо разглядели?
— Придерживаться фактов? Хорошо. Это был какой-то инструмент. Впрочем, я знаю, как выглядит обрубочный молоток.
— Что вы помните? «Взмах ресниц». — Она ссылается на мои недавние ассоциации. — Бесконечные минуты, волосы на руках мерцают на свету, как хирургическая мононить.
Перед глазами встала витая черная рукоять.
— Точно помню спираль, — изо всех сил стараюсь я. — Врезалась в память — такая необычная. У обрубочного молотка рукоятка как толстая черная пружина.
— Уверены? Именно это вы видели, когда он за вами погнался? — Она толкает меня на откровенность.
— Смутновато, но припоминаю.
— Нам бы лучше, чтобы вы припоминали не смутно, а яснее.
— Я видела кончик, острие, как большой черный клюв. Он уже замахнулся, чтобы меня ударить. Да, точно. Обрубочный молоток, нисколько не сомневаюсь.
В голове проснулась ясность.
— В пункте первой помощи у Шандонне взяли кровь на анализ, — делится информацией Бергер. — Наркотики, алкоголь — по нулям.
Проверяет меня. Ведь она не только что узнала результаты анализов, а все это время помалкивала — слушала, каковы мои впечатления. Хочет убедиться, что я способна объективно выступать по собственному делу. В состоянии ли строго придерживаться фактов.
В коридоре слышатся шаги Марино, и он входит с тремя стаканчиками горячего кофе. Ставит их на стол и подталкивает мне.
— Ваших предпочтений не знаю, так что получайте со сливками, — грубо обращается он к Бергер. — А я, с вашего позволения, заправлюсь по полной, с сахарком. Не собираюсь себя голодом морить.
— Насколько серьезно положение человека, которому в глаза попал формалин? — спрашивает меня Бергер.
— Смотря как быстро их промыть, — честно отвечаю я, будто рассуждаем мы теоретически и речь не идет о том, что я кого-то покалечила.
— Боль, должно быть, адская. Это кислота, ведь так? Видела я, что после формалина с тканями делается.
— Если достаточно долго выдержать ткань в формалине или ввести ее шприцем, скажем при бальзамировании, — поясняю я, — тогда да, ткань твердеет, на бесконечно долгий срок сохраняя свои свойства.
Только вот не слишком-то Бергер интересует теория формалинизации. Вряд ли ее волнует и тяжесть нанесенных Шандонне увечий. Такое чувство, что сейчас для нее главное — как я отношусь к тому, что причинила ему боль и, наверное, сделалгаинвалидом. Она ничего не спрашивает: смотрит и примечает. Непростой у нее взгляд, осязающий, как пальцы хорошего хирурга, который ощупывает плоть в поисках аномалий или слабого места.
— Кто-нибудь знает, кого ему назначили в адвокаты? — напоминает о своем существовании Марино.
Бергер пригубила кофе.
— Вопрос на миллион.
— Значит, не имеете представления. — В словах Марино сквозит подозрительность.
— Очень даже имею. И знаю наверняка, что лично вас это не порадует.
— Ага, — произносит он. — Легко предугадать. Не было еще такого адвоката со стороны защиты, от которого я был бы без ума.
— Во всяком случае, это не ваша проблема, а моя. — Она снова ставит Марино на место.
Тут уже и я ощетинилась.
— Знаете что, — говорю, — я тоже не приветствую того, что Шандонне будут судить в Нью-Йорке.
— Прекрасно вас понимаю.
— Очень сомневаюсь.
— Мы тут кое-что обсудили с вашим дорогим мистером Райтером. Я могу в точности рассказать вам, как будет проходить суд над монсеньором Шандонне, если он останется в Виргинии. — Бергер говорит спокойно, со знанием дела и самую малость с издевкой. — Суд закроет глаза на то, что он выдавал себя за полицейского, а покушение на жизнь низведет до проникновения в жилище с преступными намерениями. — Она помедлила, наблюдая за моей реакцией. — Он ведь вас пальцем не тронул, вот в чем загвоздка.
— Было бы куда хуже, если бы тронул, — отвечаю я, стараясь демонстрировать пробуждающуюся неприязнь.
— Да, он, может, и занес молоток для удара, но фактически так вас и не коснулся. — Не сводит с меня глаз. — За что мы все ему очень признательны.
— Знаете, есть поговорка: почитают тебя только в гробу. — Беру чашку кофе.
— Райтер готов сильно расстараться, чтобы все обвинения вынести на единое слушание. К тому же вы кем себя видите на суде? Экспертом? Свидетелем? Или жертвой? Тут вопиющее противоречие. Вы либо будете выступать как судмедэксперт, и тогда нападение на вас вообще никто рассматривать не станет, либо будете фигурировать как уцелевшая жертва, и тогда по вашему делу будет свидетельствовать кто-то другой. А то и хуже. — Она умолкла для пущей значимости. — Райтер просто будет ссылаться на ваши отчеты. У него это, похоже, входит в привычку, насколько я наслышана.
— У этого клоуна поджилки дырявые, как носки, — говорит Марино. — А док права: нельзя Шандонне спускать с рук того, что он сделал с ней и с теми двумя беднягами. По нему электрический стул плачет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80