Майлз слышал, что население Мафиозного яруса часто откушивало бифштексы и прочие деликатесы, приготовленные на запрещенных грилях в потайных уголках мастерских. Они также добились дополнительных удобств в своих камерах — в том числе у них были телевизоры и ультрафиолетовые лампы. Но у самого Майлза знакомых в Мафиозном ярусе не было, и он никак не мог предполагать, что кто-то там знает о его существовании.
— Они говорят, что ты клевый парень, — сообщил ему Карл.
Частично на эту тайну был пролит свет, когда спустя несколько дней к Майлзу в тюремном дворе подошел пузатый человек по имени Ларокка с лицом хорька, — известно было, что сам он не из Мафиозного яруса, но он там на побегушках и служит посыльным.
Он кивнул Карлу, признавая права черного здоровяка на Майлза, затем сказал последнему:
— У меня к тебе поручение от русского по имени Оминский.
Майлз испугался, ему стало не по себе. Игорь Оминский — Русский — был акулой-ростовщиком, которому он задолжал — и по-прежнему был должен — несколько тысяч долларов. Он также догадывался, что по долгу накопились огромные проценты.
Именно из-за угроз Оминского Майлз был вынужден полгода назад украсть из банка шесть тысяч долларов, что вытащило на свет и его более ранние кражи.
— Оминский знает, что ты свою пасть держал закрытой, — сказал Ларокка. — Ему это понравилось, он тебя считает за клевого парня.
Действительно, во время следствия, предшествовавшего суду, Майлз не раскрыл имен ни своего букмекера, ни ростовщика-акулы — обоих он боялся. Раскрытие их имен ничего бы не дало, возможно, наоборот, усугубило бы его положение. К тому же ни начальник службы безопасности банка Уэйнрайт, ни ФБР не настаивали на этом.
— Раз ты молчал, — сообщил ему теперь Ларокка, — Оминский велел передать, что он остановил счетчик на время твоей отсидки.
Это означало, что проценты по его долгу не будут расти, пока он в заключении. Он достаточно хорошо знал ростовщиков-акул и понимал, что это большая уступка. Это объясняло также, как Мафиозный ярус благодаря своим связям на воле узнал о существовании Майлза.
— Передайте благодарность мистеру Оминскому, — сказал Майлз.
Хотя он понятия не имел, каким образом сможет выплатить такую сумму, когда выйдет из тюрьмы, да и вообще как будет зарабатывать на жизнь.
Ларокка обещал передать.
— Кто-нибудь свяжется с тобой, до того как ты откинешься из тюрьмы. Может, и договоримся. — И, кивнув ему и Карлу, он исчез.
В последующие недели Майлз еще не раз видел Ларокку, который подходил к ним с Карлом на тюремном дворе. Ларокку — да и других заключенных — положительно завораживали знания Майлза истории денег. В некотором смысле то, что когда-то было для Майлза забавой и хобби, сейчас вызывало своеобразное уважение со стороны товарищей по заключению, какое они испытывают к тем, кто вышел из интеллектуальной среды и совершил преступление, не связанное с чистой жестокостью.
В тюрьме уличный грабитель стоит на низшей ступени социальной лестницы, а вымогатель или мошенник — почти на вершине.
В особенности интересовал Ларокку рассказ Майлза о том, как правительство подделывает в огромных количествах деньги других стран.
— Это всегда были крупные подделки, — рассказывал Майлз нескольким заинтересованным слушателям.
Он рассказал, как британское правительство санкционировало подделку огромного числа французских ассигнаций в попытке противостоять шквалу Французской революции. И это несмотря на то что такое же преступление, совершенное отдельными лицами, каралось смертной казнью через повешение — наказанием, сохранявшимся в Британии до 1821 года. Американская революция началась с официальной подделки британских банкнот. Но самая крупная операция по подделке, сообщил Майлз, была совершена Германией во время Второй мировой войны, когда было подделано 140 миллионов фунтов стерлингов и неизвестное количество американских долларов, и все — высочайшего качества. Британцы тоже печатали немецкие деньги, как, судя по слухам, и большинство других союзников.
— Вот что я вам скажу! — заявил Ларокка. — Нас они, сволочи, сюда засадили. А сами, уверен, тем же и сейчас занимаются.
Ларокка был признателен Майлзу за то, что благодаря его познаниям приобрел определенный пакет сведений. Он также дал понять, что кое-что из полученной информации передает в Мафиозный ярус.
— Я и мои люди — мы позаботимся о тебе на воле, — заявил он однажды, уточняя данное ранее обещание.
Майлз уже знал, что его освобождение из тюрьмы должно приблизительно совпасть с освобождением Ларокки.
Разговор о деньгах служил умственной отдушиной для Майлза, помогавшей хотя бы ненадолго забыть ужас нынешнего положения. Казалось, он должен был бы чувствовать облегчение и из-за остановки часов по своему долгу. Тем не менее ни мысли, ни разговоры о других вещах не могли избавить его — разве что на мгновение — от чувства приниженности и отвращения к себе. Поэтому он начал подумывать о самоубийстве.
Отвращение к себе в основном вызывалось его отношениями с Карлом. Здоровяк выполнял свою часть договора с ненасытным аппетитом.
Поначалу Майлз пытался успокоить свой разум, уговаривая себя, что это лучше, чем групповое изнасилование, да так, в сущности, и было. И тем не менее отвращение и осознание своего унижения не исчезали.
Но куда хуже были последствия.
Как ни трудно было Майлзу с этим смириться, но факт оставался фактом: ему начинало нравиться то, что происходило между ним и Карлом. Более того, Майлз смотрел теперь на своего защитника с новым чувством… С привязанностью? Да… С любовью? Нет! Он не смел — пока что — заходить так далеко.
Осознание этого обстоятельства потрясло его. И тем не менее он принимал все предложения Карла. После каждого совокупления он задавался вопросами. Продолжает ли он оставаться мужчиной? Он знал, что раньше это было так, но теперь уже не был уверен. Превратился ли он в полного извращенца? Сможет ли он когда-нибудь перемениться, вернуться к нормальному состоянию и прекратить смаковать удовольствия, которые стал получать здесь? А если нет, то стоит ли жить? Он мучился сомнениями.
Его охватило отчаяние, и самоубийство казалось логичным — панацеей, точкой, избавлением. Повеситься в переполненной тюрьме трудно, но возможно. Пять раз с момента прибытия Майлза раздавались крики: “Повесился!” — как правило, ночью, — и тогда охранники начинали носиться, как штурмовики, изрыгая проклятия, грохотали щеколдами, отпирая ярус, врывались в камеру, стремясь как можно быстрее перерезать веревку, только бы самоубийца не умер. В трех случаях из пяти — под хриплые вопли и смех заключенных — они опаздывали. Сразу же после этого, поскольку самоубийство грозило неприятностями тюрьме, увеличивали ночной караул, но попытки навести порядок хватало ненадолго.
Майлз знал, как это делается. Надо намочить простыню по всей длине, чтобы она не порвалась, — если на нее помочиться, меньше будет шума, — затем привязать ее к балке на потолке, которую можно достать с верхней койки. Все нужно делать тихо, пока остальные в камере спят…
Одно соображение — всего лишь одно — останавливало его: он хотел, выйдя из тюрьмы, извиниться перед Хуанитой Нуньес.
В момент, когда Майлзу Истину был объявлен приговор, его раскаяние было искренним. Он сожалел о том, что украл деньги из “Ферст меркантайл Америкен”, где его ценили, а он отплатил бесчестным поступком. Оглядываясь назад, он поражался тому, как ему удалось до такой степени заглушить голос совести.
Когда он начинал думать об этом теперь, ему казалось, что он был болен и находился в бреду. Пари, светские развлечения, спорт, жизнь не по средствам, безумная мысль одолжить у акулы-ростовщика и кража — все это представлялось ему сейчас как составные умопомешательства. Он потерял чувство реальности, и, как бывает на последних стадиях лихорадки, его сознание претерпело такие изменения, что исчезло даже представление о порядочности и моральных ценностях.
Чем еще, спрашивал он себя в тысячный раз, можно объяснить столь презренное падение, такую низость, когда он переложил вину за собственное преступление на Хуаниту Нуньес?
На суде ему было так стыдно, что он не смел смотреть в сторону Хуаниты.
Теперь, полгода спустя, Майлза не так заботил банк.
Он нанес урон “ФМА”, но в тюрьме заплатил свой долг сполна. Бог свидетель, он заплатил!
А вот его долга перед Хуанитой не искупил даже Драммонбург со всеми его кошмарами. И ничто не сможет искупить. Вот почему он должен разыскать ее и вымолить прощение.
И так как ему для этого была нужна жизнь, он терпел.
Глава 10
— Это банк “Ферст меркантайл Америкен”, — сухо произнес в телефонную трубку брокер “ФМА”, он заправски держал ее зажатой между плечом и левым ухом, чтобы руки были свободны. — Мне нужно шесть миллионов долларов к завтрашнему дню. Ваши проценты?
С Западного побережья голос брокера гигантского банка “Бэнк оф Америка” протяжно произнес:
— Тринадцать и пять восьмых.
— Это высоко, — ответил сотрудник “ФМА”.
— Сложная задачка.
Брокер “ФМА” заколебался, пытаясь перехитрить коллегу, не зная, будет ли процент повышаться или понижаться. По привычке он вслушивался в отдельные голоса среди неумолчного гула, стоявшего в центре денежных операций банка “Ферст меркантайл Америкен” — чувствительном, тщательно охраняемом нервном центре в башне “ФМА”, о котором знали редкие клиенты банка и лишь наиболее привилегированные видели сами. Но именно в таких центрах создавалась — или, наоборот, терялась — прибыль крупных банков.
Необходимость иметь резерв заставляла банки держать определенное количество наличных денег на случай возможного спроса, но ни один банк не желал иметь ни слишком много, ни слишком мало свободных денег. Банковские брокеры следили за тем, чтобы сохранялся баланс.
— Подождите, пожалуйста, — попросил брокер “ФМА” Сан-Франциско. Он нажал кнопку “не разъединять” на своем телефоне, затем другую, соседнюю с ней.
Другой голос произнес:
— “Менюфекчурерз Ганновер траст”, Нью-Йорк.
— Мне нужно шесть миллионов на завтра. Ваши проценты?
— Тринадцать и три четверти.
На Восточном побережье проценты были выше.
— Спасибо, не подойдет. — Брокер “ФМА” оборвал разговор с Нью-Йорком и вновь нажал кнопку “не разъединять” на линии, где ожидал Сан-Франциско. Он произнес:
— Пожалуй, я соглашусь.
— Вам продано шесть миллионов из расчета тринадцати и пяти восьмых процента, — ответили в “Бэнк оф Америка”.
— Хорошо.
На сделку ушло двадцать секунд. Она была одной из тысяч сделок с семизначными цифрами, совершаемых ежедневно между соперничающими банками в ходе состязания нервов и интеллекта. Банковские брокеры — люди неизменно молодые, лет тридцати, сообразительные и честолюбивые, с хорошей смекалкой, не теряющиеся, когда на них оказывают давление. И все же, поскольку список удач может продвинуть карьеру молодого человека, а ошибки могут ее погубить, брокеры работают в постоянном напряжении, так что три года за брокерским столом считаются максимальным сроком. После этого начинает сказываться напряжение.
В этот момент в Сан-Франциско и в “Ферст меркантайл Америкен” была записана последняя сделка, заложена в компьютер, затем передана в Федеральную резервную систему. В “ФЕД” в течение суток резерв “Бэнк оф Америка” будет сокращен на шесть миллионов долларов, а резерв “ФМА” пополнен той же суммой. “ФМА” заплатит “Бэнк оф Америка” проценты за то время, что будет пользоваться этими деньгами.
Подобные сделки между банками происходили по всей стране.
Была среда, середина апреля.
Алекс Вандерворт зашел в центр денежных операций, который входил в его владения в банке, поприветствовал брокера, сидевшего на возвышении в окружении помощников, собиравших информацию и занимавшихся бумажной работой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Они говорят, что ты клевый парень, — сообщил ему Карл.
Частично на эту тайну был пролит свет, когда спустя несколько дней к Майлзу в тюремном дворе подошел пузатый человек по имени Ларокка с лицом хорька, — известно было, что сам он не из Мафиозного яруса, но он там на побегушках и служит посыльным.
Он кивнул Карлу, признавая права черного здоровяка на Майлза, затем сказал последнему:
— У меня к тебе поручение от русского по имени Оминский.
Майлз испугался, ему стало не по себе. Игорь Оминский — Русский — был акулой-ростовщиком, которому он задолжал — и по-прежнему был должен — несколько тысяч долларов. Он также догадывался, что по долгу накопились огромные проценты.
Именно из-за угроз Оминского Майлз был вынужден полгода назад украсть из банка шесть тысяч долларов, что вытащило на свет и его более ранние кражи.
— Оминский знает, что ты свою пасть держал закрытой, — сказал Ларокка. — Ему это понравилось, он тебя считает за клевого парня.
Действительно, во время следствия, предшествовавшего суду, Майлз не раскрыл имен ни своего букмекера, ни ростовщика-акулы — обоих он боялся. Раскрытие их имен ничего бы не дало, возможно, наоборот, усугубило бы его положение. К тому же ни начальник службы безопасности банка Уэйнрайт, ни ФБР не настаивали на этом.
— Раз ты молчал, — сообщил ему теперь Ларокка, — Оминский велел передать, что он остановил счетчик на время твоей отсидки.
Это означало, что проценты по его долгу не будут расти, пока он в заключении. Он достаточно хорошо знал ростовщиков-акул и понимал, что это большая уступка. Это объясняло также, как Мафиозный ярус благодаря своим связям на воле узнал о существовании Майлза.
— Передайте благодарность мистеру Оминскому, — сказал Майлз.
Хотя он понятия не имел, каким образом сможет выплатить такую сумму, когда выйдет из тюрьмы, да и вообще как будет зарабатывать на жизнь.
Ларокка обещал передать.
— Кто-нибудь свяжется с тобой, до того как ты откинешься из тюрьмы. Может, и договоримся. — И, кивнув ему и Карлу, он исчез.
В последующие недели Майлз еще не раз видел Ларокку, который подходил к ним с Карлом на тюремном дворе. Ларокку — да и других заключенных — положительно завораживали знания Майлза истории денег. В некотором смысле то, что когда-то было для Майлза забавой и хобби, сейчас вызывало своеобразное уважение со стороны товарищей по заключению, какое они испытывают к тем, кто вышел из интеллектуальной среды и совершил преступление, не связанное с чистой жестокостью.
В тюрьме уличный грабитель стоит на низшей ступени социальной лестницы, а вымогатель или мошенник — почти на вершине.
В особенности интересовал Ларокку рассказ Майлза о том, как правительство подделывает в огромных количествах деньги других стран.
— Это всегда были крупные подделки, — рассказывал Майлз нескольким заинтересованным слушателям.
Он рассказал, как британское правительство санкционировало подделку огромного числа французских ассигнаций в попытке противостоять шквалу Французской революции. И это несмотря на то что такое же преступление, совершенное отдельными лицами, каралось смертной казнью через повешение — наказанием, сохранявшимся в Британии до 1821 года. Американская революция началась с официальной подделки британских банкнот. Но самая крупная операция по подделке, сообщил Майлз, была совершена Германией во время Второй мировой войны, когда было подделано 140 миллионов фунтов стерлингов и неизвестное количество американских долларов, и все — высочайшего качества. Британцы тоже печатали немецкие деньги, как, судя по слухам, и большинство других союзников.
— Вот что я вам скажу! — заявил Ларокка. — Нас они, сволочи, сюда засадили. А сами, уверен, тем же и сейчас занимаются.
Ларокка был признателен Майлзу за то, что благодаря его познаниям приобрел определенный пакет сведений. Он также дал понять, что кое-что из полученной информации передает в Мафиозный ярус.
— Я и мои люди — мы позаботимся о тебе на воле, — заявил он однажды, уточняя данное ранее обещание.
Майлз уже знал, что его освобождение из тюрьмы должно приблизительно совпасть с освобождением Ларокки.
Разговор о деньгах служил умственной отдушиной для Майлза, помогавшей хотя бы ненадолго забыть ужас нынешнего положения. Казалось, он должен был бы чувствовать облегчение и из-за остановки часов по своему долгу. Тем не менее ни мысли, ни разговоры о других вещах не могли избавить его — разве что на мгновение — от чувства приниженности и отвращения к себе. Поэтому он начал подумывать о самоубийстве.
Отвращение к себе в основном вызывалось его отношениями с Карлом. Здоровяк выполнял свою часть договора с ненасытным аппетитом.
Поначалу Майлз пытался успокоить свой разум, уговаривая себя, что это лучше, чем групповое изнасилование, да так, в сущности, и было. И тем не менее отвращение и осознание своего унижения не исчезали.
Но куда хуже были последствия.
Как ни трудно было Майлзу с этим смириться, но факт оставался фактом: ему начинало нравиться то, что происходило между ним и Карлом. Более того, Майлз смотрел теперь на своего защитника с новым чувством… С привязанностью? Да… С любовью? Нет! Он не смел — пока что — заходить так далеко.
Осознание этого обстоятельства потрясло его. И тем не менее он принимал все предложения Карла. После каждого совокупления он задавался вопросами. Продолжает ли он оставаться мужчиной? Он знал, что раньше это было так, но теперь уже не был уверен. Превратился ли он в полного извращенца? Сможет ли он когда-нибудь перемениться, вернуться к нормальному состоянию и прекратить смаковать удовольствия, которые стал получать здесь? А если нет, то стоит ли жить? Он мучился сомнениями.
Его охватило отчаяние, и самоубийство казалось логичным — панацеей, точкой, избавлением. Повеситься в переполненной тюрьме трудно, но возможно. Пять раз с момента прибытия Майлза раздавались крики: “Повесился!” — как правило, ночью, — и тогда охранники начинали носиться, как штурмовики, изрыгая проклятия, грохотали щеколдами, отпирая ярус, врывались в камеру, стремясь как можно быстрее перерезать веревку, только бы самоубийца не умер. В трех случаях из пяти — под хриплые вопли и смех заключенных — они опаздывали. Сразу же после этого, поскольку самоубийство грозило неприятностями тюрьме, увеличивали ночной караул, но попытки навести порядок хватало ненадолго.
Майлз знал, как это делается. Надо намочить простыню по всей длине, чтобы она не порвалась, — если на нее помочиться, меньше будет шума, — затем привязать ее к балке на потолке, которую можно достать с верхней койки. Все нужно делать тихо, пока остальные в камере спят…
Одно соображение — всего лишь одно — останавливало его: он хотел, выйдя из тюрьмы, извиниться перед Хуанитой Нуньес.
В момент, когда Майлзу Истину был объявлен приговор, его раскаяние было искренним. Он сожалел о том, что украл деньги из “Ферст меркантайл Америкен”, где его ценили, а он отплатил бесчестным поступком. Оглядываясь назад, он поражался тому, как ему удалось до такой степени заглушить голос совести.
Когда он начинал думать об этом теперь, ему казалось, что он был болен и находился в бреду. Пари, светские развлечения, спорт, жизнь не по средствам, безумная мысль одолжить у акулы-ростовщика и кража — все это представлялось ему сейчас как составные умопомешательства. Он потерял чувство реальности, и, как бывает на последних стадиях лихорадки, его сознание претерпело такие изменения, что исчезло даже представление о порядочности и моральных ценностях.
Чем еще, спрашивал он себя в тысячный раз, можно объяснить столь презренное падение, такую низость, когда он переложил вину за собственное преступление на Хуаниту Нуньес?
На суде ему было так стыдно, что он не смел смотреть в сторону Хуаниты.
Теперь, полгода спустя, Майлза не так заботил банк.
Он нанес урон “ФМА”, но в тюрьме заплатил свой долг сполна. Бог свидетель, он заплатил!
А вот его долга перед Хуанитой не искупил даже Драммонбург со всеми его кошмарами. И ничто не сможет искупить. Вот почему он должен разыскать ее и вымолить прощение.
И так как ему для этого была нужна жизнь, он терпел.
Глава 10
— Это банк “Ферст меркантайл Америкен”, — сухо произнес в телефонную трубку брокер “ФМА”, он заправски держал ее зажатой между плечом и левым ухом, чтобы руки были свободны. — Мне нужно шесть миллионов долларов к завтрашнему дню. Ваши проценты?
С Западного побережья голос брокера гигантского банка “Бэнк оф Америка” протяжно произнес:
— Тринадцать и пять восьмых.
— Это высоко, — ответил сотрудник “ФМА”.
— Сложная задачка.
Брокер “ФМА” заколебался, пытаясь перехитрить коллегу, не зная, будет ли процент повышаться или понижаться. По привычке он вслушивался в отдельные голоса среди неумолчного гула, стоявшего в центре денежных операций банка “Ферст меркантайл Америкен” — чувствительном, тщательно охраняемом нервном центре в башне “ФМА”, о котором знали редкие клиенты банка и лишь наиболее привилегированные видели сами. Но именно в таких центрах создавалась — или, наоборот, терялась — прибыль крупных банков.
Необходимость иметь резерв заставляла банки держать определенное количество наличных денег на случай возможного спроса, но ни один банк не желал иметь ни слишком много, ни слишком мало свободных денег. Банковские брокеры следили за тем, чтобы сохранялся баланс.
— Подождите, пожалуйста, — попросил брокер “ФМА” Сан-Франциско. Он нажал кнопку “не разъединять” на своем телефоне, затем другую, соседнюю с ней.
Другой голос произнес:
— “Менюфекчурерз Ганновер траст”, Нью-Йорк.
— Мне нужно шесть миллионов на завтра. Ваши проценты?
— Тринадцать и три четверти.
На Восточном побережье проценты были выше.
— Спасибо, не подойдет. — Брокер “ФМА” оборвал разговор с Нью-Йорком и вновь нажал кнопку “не разъединять” на линии, где ожидал Сан-Франциско. Он произнес:
— Пожалуй, я соглашусь.
— Вам продано шесть миллионов из расчета тринадцати и пяти восьмых процента, — ответили в “Бэнк оф Америка”.
— Хорошо.
На сделку ушло двадцать секунд. Она была одной из тысяч сделок с семизначными цифрами, совершаемых ежедневно между соперничающими банками в ходе состязания нервов и интеллекта. Банковские брокеры — люди неизменно молодые, лет тридцати, сообразительные и честолюбивые, с хорошей смекалкой, не теряющиеся, когда на них оказывают давление. И все же, поскольку список удач может продвинуть карьеру молодого человека, а ошибки могут ее погубить, брокеры работают в постоянном напряжении, так что три года за брокерским столом считаются максимальным сроком. После этого начинает сказываться напряжение.
В этот момент в Сан-Франциско и в “Ферст меркантайл Америкен” была записана последняя сделка, заложена в компьютер, затем передана в Федеральную резервную систему. В “ФЕД” в течение суток резерв “Бэнк оф Америка” будет сокращен на шесть миллионов долларов, а резерв “ФМА” пополнен той же суммой. “ФМА” заплатит “Бэнк оф Америка” проценты за то время, что будет пользоваться этими деньгами.
Подобные сделки между банками происходили по всей стране.
Была среда, середина апреля.
Алекс Вандерворт зашел в центр денежных операций, который входил в его владения в банке, поприветствовал брокера, сидевшего на возвышении в окружении помощников, собиравших информацию и занимавшихся бумажной работой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63