Что они означали, я даже предположить не мог. Кроме компьютеров, установленных в ряд на длинном рабочем столе, и поворотных кресел, занятых учеными красотулями, имелся длиннющий стеллаж, занятый многочисленными приборами. Приборы были опутаны целой паутиной кабелей и проводов, тянувшихся к компьютерам, к сетевым розеткам и просто куда-то за стеллаж. Хотя в поле нашего зрения, точнее, в поле зрения телекамеры было не больше одной пятой всего зала, я понял, что Чуда-юда здесь быть не может. Потому что мне было доподлинно известно: батя не умеет заниматься научной работой в полной тишине. Да и вообще он не хотел быть тихим. Если он беседовал, то его можно было слышать с расстояния в полсотню метров при работающем вертолетном движке, если кого-то ругал — то за сто метров при работающем реактивном двигателе. Если он присаживался в свое кресло на третьем этаже «дворца Чуда-юда», то люстра в приемном зале на первом заметно позванивала хрусталем. Здесь, в зале общей площадью не более ста квадратных метров, даже при гудящих приборах и шуршащих компьютерах, вполне, на мой взгляд, можно было расслышать его дыхание. Даже если б он находился метрах в двадцати от микрофона.
— Его тут нет, — констатировал я.
— Это еще не значит, что он не находится где-то за стеллажом, — возразила Эухения. — Сейчас переключу на другую камеру.
Изображение сменилось. За стеллажом обнаружились три хорошо знакомых мне ложемента — сам в таком лежал, — где находились Валерка, Ваня и еще один пацан примерно того же возраста. Все они были одеты только в плавки и облеплены датчиками, вроде тех, что когда-то налепляла на меня покойная Клара Леопольдовна. Судя по всему, все трое были усыплены или загипнотизированы, потому что если б еще и не дышали, то их можно было и за покойников принять.
Больше всего меня, конечно, заинтересовало, откуда взялся третий парень. Он вообще выглядел как-то не так. Необычность эта заключалась в том, что этот пацан был седой. Не белобрысый, не светловолосый, даже не альбинос, а в натуре седой, как старик.
Сначала мне показалось, будто у седого пацана какая-то странная татуировка на руках и ногах. Только почему-то нанесенная красной тушью. На левой ноге, по кольцу вокруг голени, в сантиметре ниже колена, тянулась тонкая, удивительно ровная черта, не больше миллиметра в ширину. На правой ноге такая же черточка была проведена вокруг бедра, примерно сантиметров на двадцать выше колена. А на предплечьях были изображены некие замкнутые зигзагообразные линии, не симметричные и не ровные, но тоже замкнутые.
— Я знаю этого мальчика, — сказала Эухения, — его привезли в ЦТМО прошлым летом. Левая нога была ампутирована по колено, правая — вообще от середины бедра. От обеих рук остались только какие-то подобия клешней, торчавшие из закатанных по локоть рукавов камуфляжки. На груди висел какой-то орден в виде креста. Я не разбираюсь в ваших орденах, но догадываюсь, что этого юношу ранили в Чечне. Кажется, его зовут Олег.
— Стоп! — сказал я, мгновенно припомнив то, что рассказала Сарториусу Вика. Прямо-таки слова от и до восстановились в памяти, будто магнитофонная запись воспроизвелась:
«…У одного юноши, который находился в нашем Центре, регенерировались утраченные конечности. Повторяю, Умберто, все произошло одномоментно. Ваш выход на связь по РНС, исчезновение „ящика“, восстановление у солдатика рук и ног, ампутированных после подрыва на мине в Чечне, и еще одно… Три новорожденных младенца, которым шел всего второй день от роду, именно с этой секунды начали невероятно быстро расти и развиваться. Если хотите, мы вам их покажем. Каждый размером с десятилетнего».
Странно, мне показалось, что я ни слова не произнес вслух. Но Эухения тут же отреагировала на мои мысли так, будто я по крайней мере пересказал ей это Викино заявление:
— Ручаюсь, что в следующем отсеке мы увидим этих младенцев!
Пока я чумел от этой фразы, пытаясь сообразить, умеет ли Эухения читать мысли, либо Чудо-юдо, Сарториус или еще кто-то транслировал ей все это через микросхему, супергадалка переключилась на третью телекамеру, которая показала то, что было отделено от ложементов перегородкой.
Эухения была права. Младенцы — если их можно так назвать! — находились именно тут. Правда, с учетом прошедших часов детишки несколько подросли. В ложементах, точно таких же, как у Вани, Валерки и седого паренька, находились их потомки. Никого не спрашивая и долго не прикидывая, я сам догадался об этом, как любой дурак на моем месте. Младенцы, вымахавшие под метр восемьдесят, были так похожи на Ваню, Валерку и Олега, что, как говорится, не открестишься. Конечно, это были не идеальные копии, не дубликаты, но любой суд признал бы солдат за отцов и заставил бы их платить алименты, это точно. Если б, конечно, вся судейская бригада не сошла с ума в полном составе, узнав, что высокорослым деткам еще нет и недели от роду.
— Мадонна! — вскричала Эухения. — Это ужас какой-то…
— У меня есть какое-то предчувствие, что дальше будут мамы… — пробормотал я.
Так оно и оказалось. В следующем отсеке в ложементах разместились три молодые дамы в сомнамбулическом состоянии. В купальничках, облепленные датчиками, с проводами, тянущимися к компьютерам Ларисы, Вики и Зинки. Вспомнив кривые трех цветов, которые я видел на мониторах, я предположил, что каждая из кривых описывает состояние одного из девяти спецсубъектов, а каждый монитор следит за одной из этих счастливых семеек. Причем самочувствие мам рисуется красной кривой, пап — синей, а потомства — зеленой.
— Все это очень интересно, — произнес я, наморщив нос, — но отца здесь нет. По-моему, в этой лаборатории больше нечего рассматривать.
— Не торопись. Я думаю, здесь происходит что-то очень важное, — напряженно пробормотала Эухения. — И он не может быть далеко отсюда. Тут есть еще несколько помещений…
И она вновь сменила картинку на экране.
Помещение было тоже ярко освещено, и никакого инфракрасного вмешательства не потребовалось. Комната или зал — как хошь считай — была существенно поменьше и без перегородок. Здесь ни одного человека не было, но стоявшие в ней агрегаты работали вовсю. Их было два, почти одинаковых по конструкции, с какими-то малозаметными различиями. Несмотря на то, что конкретно этих установок я никогда не видел, они сразу напомнили мне ту, что была взорвана Киской четырнадцать лет назад. Та была, правда, немного поменьше и явно лабораторно-экспериментальная, в основном из стекла и резины. Эти явно делали промышленную продукцию, и я лично не сомневался, что они российского производства. Все было топорно, неаккуратно, с большим количеством металлоемких и очень тяжелых деталей, с грубыми сварными швами, массивными фланцами и крупнокалиберными болтами, с коряво написанными номерами на трубах, емкостях, узлах, моторах, насосах и кабелях, которыми эти химико-технологические чудовища подключались к энергосистеме «Горного Шале».
— Та, что с зелеными надписями, делает классический «Зомби-8» из растительного сырья, которое выращивают здесь и привозят из Колумбии от Перальты, — прокомментировала Эухения. — Та, на которой желтые номера, — делает синтетический «331» из элементоорганических соединений. Траву готовили по моей технологии, поэтому я в этом кое-что понимаю…
— Их тоже смонтировали два года назад?
— Не знаю, — честно призналась Эухения. — Конечно, твой папа орудовал тут как хотел. И боюсь, что я многого не знаю о содержимом моего имения…
— Ладно… Но куда же он все-таки подевался?
— Посмотрим…
Посмотрели еще четыре вспомогательных помещения, оказавшихся складами. В одном из них было огромное количество прессованных брикетов травы «зомби», запаянных в полиэтиленовые мешки. В другом лежали штабеля таких же мешков с желтыми гранулами. Само собой, что на складах, освещенных только тусклыми дежурными лампами, не было ни одной живой души. Еще полюбовались складами с лабораторным и техническим имуществом, а также с реактивами и медикаментами.
— Если и тут не окажется, ума не приложу, где его искать… — пробормотала Эухения, набирая очередной код. — О, каррахо, я ошиблась! Не на ту цифру нажала… Сейчас появится изображение с горизонта 94, и придется набирать снова.
— А что там, на 94-м? — поинтересовался я.
— Да ничего. По крайней мере, этот даже при Лопесе, по-моему, никак не использовали. Там даже света нет.
— Но телекамера есть?
— Конечно. Помнишь, как сюда пробрались люди «G & К»? Нам ведь нужно присматривать за выходом из метро. Так что мы поставили там несколько телекамер на всякий случай.
На сей раз изображение появилось не сразу, да и то, что появилось, было вовсе не картинкой темного коридора. Появилось нечто вроде мерцающей заставки красного цвета с черной надписью (как ни удивительно, по-русски): «Канал кодирован. Введите код!» Под надписью была полоска из одиннадцати белых клеток, в которые, очевидно, нужно было ввести одиннадцать цифр.
— Насчет этого меня никто не предупреждал… — испуганно пробормотала Эухения. — Одиннадцатиразрядный код!
— Да, на ощупь это не подберешь… — хмыкнул я. — Но на фига нам этот
канал? Мы ж Чудо-юдо собирались на 82-м горизонте искать? — Я просто сердцем чувствую, что он тут! — воскликнула Эухения. — Не зря же он закодировал этот канал!
— Но ведь ты сама сказала, что, кроме тебя, никто не может войти в систему, — заметил я. — И Чудо-юдо не знает твоего пароля.
— Ты что, плохо знаешь своего отца? — вздохнула Эухения. — Ясно ведь, что для себя он оставил какой-то специальный вход.
Я не стал лезть в бутылку, хотя всего четверть часа назад супергадалка была убеждена в обратном. Тем более что я вспомнил, где и когда мне довелось встретиться с одиннадцатиразрядным кодом… Это было три года назад, когда я в компании с Викой-Таней, Бетти Мэллори, несколькими охранниками Эухении и группой боевых пловцов хайдийских ВМС во главе с субофисиалсм Убедой, проникал в самое сердце Лопесовой преисподней — подземный дворец с веселеньким названием «Бронированный труп». Тогда Чудо-юдо заложил мне в память код, состоявший из даты и времени рождения Лопеса. Поскольку правильно набрать код я сумел лишь за секунду до истечения контрольного срока, после которого в туннеле должен был произойти объемный взрыв, то запомнил эти одиннадцать цифр наизусть, точнее, запомнил на всю жизнь, что Педро родился 14 июля 1930 года в 9.35. Написать это следовало в таком порядке: 19301407935. Месяц июль надо было обязательно записать как «07», а не просто «7». Из-за этого нуля, найденного в самый последний момент, мы едва-едва не взлетели на воздух.
Тут я вспомнил, что систему устанавливали еще при Лопесе, и подумал отчего-то, что тут может быть точно такой же код, который Богдан, Борис и Глеб не стали менять.
— Давай попробуем набрать год рождения, дату и время рождения Лопеса? — предложил я Эухении, но тут в дверь постучали.
Конечно, это явилась, немного опоздав, Пепа. Эухения скоренько влезла в халат, запахнулась в него, я юркнул под простыню. Пепа была девушка воспитанная, к тому же слегка тормозная, и она ни единым движением глаз не показала, что мое наличие в хозяйкиной постели ее хоть сколько-нибудь удивило. Впрочем, Эухения ее близко не подпустила, а, отобрав столик на колесиках, быстро выпроводила за дверь.
Я ухватил большой сандвич с каким-то мясом, зеленью, кетчупом и горчицей, после чего некоторое время смотрел только на то, как он медленно исчезает у меня в глотке. А Эухения, отхлебнув из чашечки пару глотков кофе, опять схватилась за пульт.
— Год рождения Лопеса, день и месяц я помню, — сказала она. — Его 50-летие в 1980 году отмечали так, что над островом три дня стояло зарево от фейерверков… Опять же — 14 июля. Не спутаешь — Французская революция:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93