Он кричал на нее, бил и стегал по шее поводьями. Она рванулась на мгновение, потом решительно замедлила бег снова. Это была тягловая лошадь, а не для господской охоты, и быстрый бег был не в ее натуре. В отчаянии он пытался подталкивать ее, но она только снизошла до рыси. Он решил спрыгнуть и бежать, но понял даже в своем безумстве, что верхом двигаться быстрее, чем на ногах.
Когда он подъехал ближе, он догадался, что горел его дом в Аберледи. Еще немного, и он смог видеть очертания дома на фоне пылающего неба и темные окна, как ослепшие глаза. Лошадь начала храпеть в тревоге, мотать головой, чуя запах гари. Теперь Аллан бросил поводья, спрыгнул на ходу с седла и сразу же кинулся вперед. Лошадь развернулась и поскакала с такой быстротой, которой она не показывала раньше. Спотыкаясь в темноте, Аллан шел вперед. Дом подвергся нападению и разграблению перед сожжением, о чем можно было судить по мусору в саду. Окна внизу зияли пустотой, дверь сорвана с петель, возможно, для облегчения поджога.
Однако это было еще не все. Аллан увидел темные силуэты на фоне пламени и почувствовал приступ тошноты. Он двинулся вперед почти против своей воли. Две фигуры висели на ветках большого дуба, более древнего, чем сам дом. Две женские фигуры, судя по их юбкам, висели неподвижно и безвольно, подвешенные за шею. Он подобрался ближе, постепенно различая лица: почти не изменившееся – было лицо Мавис. Другое – избитое почти до неузнаваемости – Мари.
В страхе он оглянулся по сторонам. Где его жена и дети? Он стал безумно и бестолково метаться из стороны в сторону, затем развернулся и бросился в дом. Зал и ступени еще не занялись огнем. Должно быть, огонь запалили в комнатах, где поджог облегчался мебелью и дощатым полом, а зал преимущественно был облицован мрамором и находился в стороне от деревянной лестницы. Аллан побежал наверх в пелену дыма, и через несколько секунд после того, как добрался до верха, он вынужден был опуститься на четвереньки, наглотавшись дыма и ничего не видя. Он знал, где комната Сабины, наизусть. Дверь была открыта, внутри валялась сломанная мебель. Ощупав кровать, он понял, что она пуста. Аллан повернулся, чтобы уползти назад, но тут какой-то инстинкт, а возможно, подсознательно услышанный звук, заставили его двинуться к туалету и открыть дверь. Он почувствовал нечто твердое под грудой одеял и стал тащить. Груда закричала и стала извиваться. Аллан стащил одеяло и понял, хотя и не видел, что там была Сабина. Он чувствовал ее, ее открытые и мокрые глаза, ребенка у нее на руках и стал подтягивать ее к двери. Сабина сопротивлялась, и он, задыхаясь, выговорил:
– Это я, Аллан.
Он догадался, что Сабина собиралась ему что-то сказать, но она только кашляла. Теперь она уже не сопротивлялась ему, но стряхнула его руку, встала на колени и поползла сама. Они добрались до лестницы. Казалось, в его голове разрываются огни. Пелена застилала глаза, и он почти лег на ступени, чтобы видеть, куда идти.
Сабина с трудом проползла несколько ступенек вниз, а потом сказала:
– Аллан! Катерина! Она была со мной в туалете.
– Я тебя должен спасти.
– Со мной все в порядке. Ты должен вызволить ее. Она одна осталась верной.
Аллан безнадежно закатил глаза.
– Жди меня в саду. Не снимай покрывало, – проговорил он с трудом и повернул ползком назад. Он снова нашел спальню, но она, казалось, стала дальше, чем раньше. Действительно ли она никогда не была так далека? Темнота накрыла его. Его легкие горели, глаза слезились, будто кровоточили. Он нашел туалет, стал шарить рукой. Пальцы, казалось, были в сотнях миль от него, и они онемели. Он нащупал груду белья и – тело, наклонился ближе, пытаясь говорить. Пальцы ощупывали лицо, но ответа не было. «Она мертва», – подумал он, и мысль его тоже была далека. Он захватил пальцами одежду и попытался вытащить тело, но у него не оставалось сил. Отказавшись от непосильной задачи, он попытался ползти назад к двери, но расстояние до нее все увеличивалось и увеличивалось. Красная темнота становилась все тяжелее и гуще. Он свалился, задыхаясь, и его лицо ощутило жар горящих досок пола на своих щеках.
* * *
Джон Раткил, Джек Франкомб и их люди с разочарованием ощущали, что не достигли очень многого, присоединившись к армии Тома Форстера в Ротбери. Поговаривали о походе на юг для взятия Ньюкасла, чтобы иметь какую-то опору, которую можно представить шотландцам, когда те к ним присоединятся. Однако пришли известия о враждебном отношении офицеров в городе к якобитам, так что из этого ничего не вышло. Затем настала пора двинуться на север в Келсо.
Там они соединились со старым Борламом и его армией из Перта, а также с шотландцами из Киркудбрайта под командованием лорда Кенмуира, что составило внушительную силу. В воскресенье, 22 октября после их прибытия состоялся замечательный парад с церковной службой после его завершения и провозглашением шевалье королем. Играл оркестр и полковые волынщики шотландцев. Вечером обильную еду и питье обеспечили гостиницы и верноподданное благодарное население.
После дела пошли плохо. Никто не соглашался с планом действий. Шотландцы приграничья желали вернуться в свою страну, захватить главные города юго-западной Шотландии, а потом и Глазго, с тем чтобы вся Шотландия отказалась у них в руках. Англичане приграничья хотели идти на Ланкашир, который всегда был оплотом католицизма и который, как считали, выступит за шевалье. Для англичан Шотландия всегда оставалась темным и варварским местом, и они питали сильное отвращение к походу в глубь этой страны. Шотландцы, со своей стороны, намерены были воевать только в своей стране и полагали, что англичане могут сами разобраться со своими проблемами к югу от границы.
В такой нерешительности прошли почти три недели. Армия двигалась то в одном направлении, то в другом, покрывая сотни миль по районам приграничья, по дорогам, по болотам и горам и при постоянно ухудшавшейся погоде. После первой недели твердо решили идти на Ланкашир. Некоторые из шотландцев, возмутившись, вернулись домой, но большинство осталось, хотя и без энтузиазма, лишь бы не быть обвиненными в дезертирстве и трусости. 5 ноября они достигли Кендала, промокшие, усталые и в унылом расположении духа. Через четыре дня они вошли в Престон после самого тяжелого дня похода под проливным дождем и по большой грязи. Престон оказался замечательным городком с хорошими гостиницами, садами и скверами и даже театром. Командование решило остаться в городе на несколько дней для отдыха и восстановления сил перед походом на Манчестер, где, как надеялись, их, наконец, хорошо встретят. Если они только дойдут до Манчестера, очень многие присоединятся к ним, и они легко смогут захватить порт Ливерпуль, получив тем самым доступ во Францию и Ирландию.
Но одиннадцатого поступили сведения от лазутчиков, что приближаются две вражеские армии под командованием генерала Уилса и значительно более опасного генерала Карпентера. Старый Борлам отдал приказ готовиться к защите Престона. Утром, в субботу 12 ноября, был замечен приближающийся авангард армии Уилса на дороге из Вигана. Солдатам из сторожевой службы приказали отойти за баррикады. Они успели как раз вовремя. Не успел последний из них скрыться, как генерал Уилс пересек мост недалеко от города, а где-то в два часа дня последовала первая атака. Около двухсот всадников кавалерии Уилса ворвались на улицу Черчгейт. Шотландские снайперы, засевшие в подвалах и на чердаках, открыли по ним огонь, убив более половины воинов, и нападавшие поспешно отступили. Наконец, началось сражение.
В последующие три часа, вплоть до темноты, армия курфюрста атаковала баррикады в городе со всех четырех сторон, но была отброшена назад. С наступлением темноты боевые действия прекратились, хотя снайперы стреляли всю ночь. Непрерывный треск стрельбы никому не давал уснуть. С первыми лучами солнца, в воскресенье рано утром, была предпринята еще одна атака на улице Черчгейт, которая снова была отражена. К этому времени якобиты нанесли тяжелый урон врагу и сами потеряли нескольких воинов. Потом около девяти утра прибыл генерал Карпентер и окружил город, перерезав все пути к отступлению. Якобиты оказались в осаде. К одиннадцати часам стало очевидным, что их положение безнадежно, и начали поговаривать о сдаче.
Форстер послал представителя под белым флагом для переговоров с Уилсом об условиях сдачи, хотя шотландцы выступали за продолжение борьбы и готовы были скорее умереть, чем сдаться. Когда стало ясным, что никто, кроме них, не желает сражаться, шотландцы послали своего эмиссара обговорить отдельные условия сдачи для них. Ответ обоим парламентерам дали один – никаких условий. Шотландцы потребовали время для обдумывания и получили его до семи часов следующего утра, при условии что оставят заложника. Лорд Дервенвотер и полковник Макинтош вызвались стать заложниками. Вновь наступила темнота.
Джек Франкомб пришел на квартиру к своему зятю и отвел его в сторону.
– Мне не нравятся эти дела, Джон. Не для того я прошел весь путь, чтобы сдаться без борьбы.
– Но что мы можем сделать? – в отчаянии спросил Джон. – Шотландцы хотят воевать, по крайней мере некоторые из них, но другие так подавлены.
– Они повесят нас, Джон. Всех до единого. Ты это знаешь? Ты никогда не увидишь снова свою жену и детей.
Джон издал тяжелый вздох и обхватил голову руками. Джек Франкомб наклонился ближе и прошептал ему в ухо одно слово: «Бежим».
Джон посмотрел на него.
– Только мы оба, – сказал Франкомб. – Я уверен, что найду выход.
– Но сэр, здесь тринадцать наших воинов, двое из них ранены. Мы не можем бросить их.
– Мы не можем взять их с собой. Раненые умрут в любом случае, будь уверен. Тринадцать человек слишком заметны. Двое могут скрыться.
– Мы не можем оставить наших людей умирать, – повторил Джон.
Франкомб схватил его за мундир.
– Послушай, они все равно погибнут, вдолби это в свою голову. Мы все погибнем. Ты слышал, что сказал этот ублюдок Уилс: «С пленными поступать по своему усмотрению». Ты знаешь, что это значит? Это значит, что мы не будем иметь прав ни на что, даже на судебный процесс. Они повесят нас, как собак, если только не четвертуют. Тебя привлекает перспектива вдыхать запах своих кишок, когда их будут поджаривать перед тобой?
– Но...
– Ты желаешь умереть, зная, что все сообщат домой Франчес? Какой смысл погибнуть со всеми, когда можно жить? Она не сможет вести хозяйство и рожать детей одна. Ради Бога, Джон, подумай!
Франкомб потряс его своей страстной речью, и Джон с отчаянием начал думать. Он думал о позоре сдачи, о том, что подумают о нем домочадцы, что подумает бабушка. Он думал о смерти. Он думал о Франчес, горюющей о нем, пытающейся воспитать своего сына так, чтобы ему не было стыдно за отца. Потом он подумал, как появится в доме один, без своих людей, с которыми отправлялся в сражение. Он думал, как скажет их женам и детям, что бросил их на верную смерть. Он думал, какими глазами на него посмотрят потом, потому что он предал своих людей. Он снова тяжело вздохнул, потому что выхода не было.
– Пойдем, Джон, – сказал Франкомб.
Джон посмотрел на него. Его тесть изучающе наблюдал за ним. Джон покачал головой.
– Нет, я не могу оставить своих людей. Я привел их сюда, я должен остаться с ними.
Франкомб выпрямился и обнажил зубы, что могло быть усмешкой или гримасой.
– Ладно. Слава Богу, я не джентльмен! – произнес он. – Что-нибудь передать твоей вдове, если я вернусь?
– Ты уходишь?
– Ухожу – с тобой или без тебя.
– Без меня.
Франкомб повернулся. Когда он дошел до двери, Джон крикнул:
– Позаботишься о них, о Франчес и ребенке? Франкомб глянул на него со странной смесью сожаления и отвращения.
– А на кой черт, как ты думаешь, я в это ввязался?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Когда он подъехал ближе, он догадался, что горел его дом в Аберледи. Еще немного, и он смог видеть очертания дома на фоне пылающего неба и темные окна, как ослепшие глаза. Лошадь начала храпеть в тревоге, мотать головой, чуя запах гари. Теперь Аллан бросил поводья, спрыгнул на ходу с седла и сразу же кинулся вперед. Лошадь развернулась и поскакала с такой быстротой, которой она не показывала раньше. Спотыкаясь в темноте, Аллан шел вперед. Дом подвергся нападению и разграблению перед сожжением, о чем можно было судить по мусору в саду. Окна внизу зияли пустотой, дверь сорвана с петель, возможно, для облегчения поджога.
Однако это было еще не все. Аллан увидел темные силуэты на фоне пламени и почувствовал приступ тошноты. Он двинулся вперед почти против своей воли. Две фигуры висели на ветках большого дуба, более древнего, чем сам дом. Две женские фигуры, судя по их юбкам, висели неподвижно и безвольно, подвешенные за шею. Он подобрался ближе, постепенно различая лица: почти не изменившееся – было лицо Мавис. Другое – избитое почти до неузнаваемости – Мари.
В страхе он оглянулся по сторонам. Где его жена и дети? Он стал безумно и бестолково метаться из стороны в сторону, затем развернулся и бросился в дом. Зал и ступени еще не занялись огнем. Должно быть, огонь запалили в комнатах, где поджог облегчался мебелью и дощатым полом, а зал преимущественно был облицован мрамором и находился в стороне от деревянной лестницы. Аллан побежал наверх в пелену дыма, и через несколько секунд после того, как добрался до верха, он вынужден был опуститься на четвереньки, наглотавшись дыма и ничего не видя. Он знал, где комната Сабины, наизусть. Дверь была открыта, внутри валялась сломанная мебель. Ощупав кровать, он понял, что она пуста. Аллан повернулся, чтобы уползти назад, но тут какой-то инстинкт, а возможно, подсознательно услышанный звук, заставили его двинуться к туалету и открыть дверь. Он почувствовал нечто твердое под грудой одеял и стал тащить. Груда закричала и стала извиваться. Аллан стащил одеяло и понял, хотя и не видел, что там была Сабина. Он чувствовал ее, ее открытые и мокрые глаза, ребенка у нее на руках и стал подтягивать ее к двери. Сабина сопротивлялась, и он, задыхаясь, выговорил:
– Это я, Аллан.
Он догадался, что Сабина собиралась ему что-то сказать, но она только кашляла. Теперь она уже не сопротивлялась ему, но стряхнула его руку, встала на колени и поползла сама. Они добрались до лестницы. Казалось, в его голове разрываются огни. Пелена застилала глаза, и он почти лег на ступени, чтобы видеть, куда идти.
Сабина с трудом проползла несколько ступенек вниз, а потом сказала:
– Аллан! Катерина! Она была со мной в туалете.
– Я тебя должен спасти.
– Со мной все в порядке. Ты должен вызволить ее. Она одна осталась верной.
Аллан безнадежно закатил глаза.
– Жди меня в саду. Не снимай покрывало, – проговорил он с трудом и повернул ползком назад. Он снова нашел спальню, но она, казалось, стала дальше, чем раньше. Действительно ли она никогда не была так далека? Темнота накрыла его. Его легкие горели, глаза слезились, будто кровоточили. Он нашел туалет, стал шарить рукой. Пальцы, казалось, были в сотнях миль от него, и они онемели. Он нащупал груду белья и – тело, наклонился ближе, пытаясь говорить. Пальцы ощупывали лицо, но ответа не было. «Она мертва», – подумал он, и мысль его тоже была далека. Он захватил пальцами одежду и попытался вытащить тело, но у него не оставалось сил. Отказавшись от непосильной задачи, он попытался ползти назад к двери, но расстояние до нее все увеличивалось и увеличивалось. Красная темнота становилась все тяжелее и гуще. Он свалился, задыхаясь, и его лицо ощутило жар горящих досок пола на своих щеках.
* * *
Джон Раткил, Джек Франкомб и их люди с разочарованием ощущали, что не достигли очень многого, присоединившись к армии Тома Форстера в Ротбери. Поговаривали о походе на юг для взятия Ньюкасла, чтобы иметь какую-то опору, которую можно представить шотландцам, когда те к ним присоединятся. Однако пришли известия о враждебном отношении офицеров в городе к якобитам, так что из этого ничего не вышло. Затем настала пора двинуться на север в Келсо.
Там они соединились со старым Борламом и его армией из Перта, а также с шотландцами из Киркудбрайта под командованием лорда Кенмуира, что составило внушительную силу. В воскресенье, 22 октября после их прибытия состоялся замечательный парад с церковной службой после его завершения и провозглашением шевалье королем. Играл оркестр и полковые волынщики шотландцев. Вечером обильную еду и питье обеспечили гостиницы и верноподданное благодарное население.
После дела пошли плохо. Никто не соглашался с планом действий. Шотландцы приграничья желали вернуться в свою страну, захватить главные города юго-западной Шотландии, а потом и Глазго, с тем чтобы вся Шотландия отказалась у них в руках. Англичане приграничья хотели идти на Ланкашир, который всегда был оплотом католицизма и который, как считали, выступит за шевалье. Для англичан Шотландия всегда оставалась темным и варварским местом, и они питали сильное отвращение к походу в глубь этой страны. Шотландцы, со своей стороны, намерены были воевать только в своей стране и полагали, что англичане могут сами разобраться со своими проблемами к югу от границы.
В такой нерешительности прошли почти три недели. Армия двигалась то в одном направлении, то в другом, покрывая сотни миль по районам приграничья, по дорогам, по болотам и горам и при постоянно ухудшавшейся погоде. После первой недели твердо решили идти на Ланкашир. Некоторые из шотландцев, возмутившись, вернулись домой, но большинство осталось, хотя и без энтузиазма, лишь бы не быть обвиненными в дезертирстве и трусости. 5 ноября они достигли Кендала, промокшие, усталые и в унылом расположении духа. Через четыре дня они вошли в Престон после самого тяжелого дня похода под проливным дождем и по большой грязи. Престон оказался замечательным городком с хорошими гостиницами, садами и скверами и даже театром. Командование решило остаться в городе на несколько дней для отдыха и восстановления сил перед походом на Манчестер, где, как надеялись, их, наконец, хорошо встретят. Если они только дойдут до Манчестера, очень многие присоединятся к ним, и они легко смогут захватить порт Ливерпуль, получив тем самым доступ во Францию и Ирландию.
Но одиннадцатого поступили сведения от лазутчиков, что приближаются две вражеские армии под командованием генерала Уилса и значительно более опасного генерала Карпентера. Старый Борлам отдал приказ готовиться к защите Престона. Утром, в субботу 12 ноября, был замечен приближающийся авангард армии Уилса на дороге из Вигана. Солдатам из сторожевой службы приказали отойти за баррикады. Они успели как раз вовремя. Не успел последний из них скрыться, как генерал Уилс пересек мост недалеко от города, а где-то в два часа дня последовала первая атака. Около двухсот всадников кавалерии Уилса ворвались на улицу Черчгейт. Шотландские снайперы, засевшие в подвалах и на чердаках, открыли по ним огонь, убив более половины воинов, и нападавшие поспешно отступили. Наконец, началось сражение.
В последующие три часа, вплоть до темноты, армия курфюрста атаковала баррикады в городе со всех четырех сторон, но была отброшена назад. С наступлением темноты боевые действия прекратились, хотя снайперы стреляли всю ночь. Непрерывный треск стрельбы никому не давал уснуть. С первыми лучами солнца, в воскресенье рано утром, была предпринята еще одна атака на улице Черчгейт, которая снова была отражена. К этому времени якобиты нанесли тяжелый урон врагу и сами потеряли нескольких воинов. Потом около девяти утра прибыл генерал Карпентер и окружил город, перерезав все пути к отступлению. Якобиты оказались в осаде. К одиннадцати часам стало очевидным, что их положение безнадежно, и начали поговаривать о сдаче.
Форстер послал представителя под белым флагом для переговоров с Уилсом об условиях сдачи, хотя шотландцы выступали за продолжение борьбы и готовы были скорее умереть, чем сдаться. Когда стало ясным, что никто, кроме них, не желает сражаться, шотландцы послали своего эмиссара обговорить отдельные условия сдачи для них. Ответ обоим парламентерам дали один – никаких условий. Шотландцы потребовали время для обдумывания и получили его до семи часов следующего утра, при условии что оставят заложника. Лорд Дервенвотер и полковник Макинтош вызвались стать заложниками. Вновь наступила темнота.
Джек Франкомб пришел на квартиру к своему зятю и отвел его в сторону.
– Мне не нравятся эти дела, Джон. Не для того я прошел весь путь, чтобы сдаться без борьбы.
– Но что мы можем сделать? – в отчаянии спросил Джон. – Шотландцы хотят воевать, по крайней мере некоторые из них, но другие так подавлены.
– Они повесят нас, Джон. Всех до единого. Ты это знаешь? Ты никогда не увидишь снова свою жену и детей.
Джон издал тяжелый вздох и обхватил голову руками. Джек Франкомб наклонился ближе и прошептал ему в ухо одно слово: «Бежим».
Джон посмотрел на него.
– Только мы оба, – сказал Франкомб. – Я уверен, что найду выход.
– Но сэр, здесь тринадцать наших воинов, двое из них ранены. Мы не можем бросить их.
– Мы не можем взять их с собой. Раненые умрут в любом случае, будь уверен. Тринадцать человек слишком заметны. Двое могут скрыться.
– Мы не можем оставить наших людей умирать, – повторил Джон.
Франкомб схватил его за мундир.
– Послушай, они все равно погибнут, вдолби это в свою голову. Мы все погибнем. Ты слышал, что сказал этот ублюдок Уилс: «С пленными поступать по своему усмотрению». Ты знаешь, что это значит? Это значит, что мы не будем иметь прав ни на что, даже на судебный процесс. Они повесят нас, как собак, если только не четвертуют. Тебя привлекает перспектива вдыхать запах своих кишок, когда их будут поджаривать перед тобой?
– Но...
– Ты желаешь умереть, зная, что все сообщат домой Франчес? Какой смысл погибнуть со всеми, когда можно жить? Она не сможет вести хозяйство и рожать детей одна. Ради Бога, Джон, подумай!
Франкомб потряс его своей страстной речью, и Джон с отчаянием начал думать. Он думал о позоре сдачи, о том, что подумают о нем домочадцы, что подумает бабушка. Он думал о смерти. Он думал о Франчес, горюющей о нем, пытающейся воспитать своего сына так, чтобы ему не было стыдно за отца. Потом он подумал, как появится в доме один, без своих людей, с которыми отправлялся в сражение. Он думал, как скажет их женам и детям, что бросил их на верную смерть. Он думал, какими глазами на него посмотрят потом, потому что он предал своих людей. Он снова тяжело вздохнул, потому что выхода не было.
– Пойдем, Джон, – сказал Франкомб.
Джон посмотрел на него. Его тесть изучающе наблюдал за ним. Джон покачал головой.
– Нет, я не могу оставить своих людей. Я привел их сюда, я должен остаться с ними.
Франкомб выпрямился и обнажил зубы, что могло быть усмешкой или гримасой.
– Ладно. Слава Богу, я не джентльмен! – произнес он. – Что-нибудь передать твоей вдове, если я вернусь?
– Ты уходишь?
– Ухожу – с тобой или без тебя.
– Без меня.
Франкомб повернулся. Когда он дошел до двери, Джон крикнул:
– Позаботишься о них, о Франчес и ребенке? Франкомб глянул на него со странной смесью сожаления и отвращения.
– А на кой черт, как ты думаешь, я в это ввязался?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65