Стефан не отрывал глаз от книги, но Джонсон видел, что тот не читает. Очевидно, он колебался.
– Иногда, – выдавил он наконец.
– А зачем?
Джонсон надеялся, что столь прямой вопрос выведет Стефана из равновесия и он скажет больше, чем хотел бы. Но молодой человек опять на время замолчал, а затем произнес самым обыденным тоном:
– Он приторговывал наркотой. – Очевидно заметив удивление на лице Джонсона, он продолжил: – Это ведь всем известно. И потом, ему теперь уже все равно.
– И какие наркотики у него водились?
Стефан посмотрел сквозь маленькое окошко в побеленной стене дома, за которым его мать копошилась по хозяйству, как она делала всю его жизнь. Кем все-таки был мистер Либман и куда он делся? Растворился в первичном бульоне под действием кислоты, которую выделяла вместе с материнской любовью его супруга?
– Самые разные. Марихуана, кокаин, героин – на любой вкус.
Джонсон пристально посмотрел на молодого человека. Его неожиданная осведомленность в этом вопросе говорила о многом. Парень оказался куда интереснее, чем представлялось Джонсону вначале.
Но у них оставалось мало времени. Миссис Либман уже гремела чайной посудой.
– А Никки Экснер? Она покупала у него наркотики?
Стефан улыбнулся, но желчной улыбкой.
– Она была одной из его лучших клиенток, привилегированной, как он говорил.
– Привилегированной?
– Ага. – Улыбка Либмана стала чуть ли не плотоядной.
Джонсон прослужил в полиции двадцать шесть лет и знал, какое действие оказывают наркотики.
– Как она расплачивалась с ним?
Стефан пожал плечами с прежним выражением лица.
– Стефан!
Молодой человек молчал – похоже, подыскивал слова.
– Иногда деньгами.
Он не мог бы выразиться яснее, даже если бы употребил такие слова, как «позволять» и «давать», и уточнил, кто, что и кому позволял.
– А в тот вечер, когда она умерла? – Джонсон задал вопрос небрежным тоном, будто проявлял совершенно обыкновенное любопытство.
Стефан собирался что-то ответить, но в этот момент они услышали приближавшиеся шаги миссис Либман.
– Что вы имеете в виду? – спросил молодой человек. Ну что за тупица?
– В тот вечер он тоже задержался, чтобы встретиться с Никки?
Ради бога, отвечай живее! Ускорь свой мыслительный процесс.
Но торопить Стефана было бесполезно. А может быть, он нарочно дразнил Джонсона или просто тянул время?
Подумав, Стефан изрек:
– Да, точно, он задержался.
Джонсон сразу почувствовал неискренность в его тоне. То ли Стефан откровенно врал, то ли говорил не всю правду. Но выяснить это Джонсон не успел, так как появилась миссис Либман с подносом.
Чай полностью оправдал худшие опасения Джонсона, оказавшись темно-коричневым горьким на вкус продуктом неизвестного происхождения, и никакое количество молока не могло довести его до нормального состояния. Мало того, миссис Либман решила угостить их бисквитами с джемом – очевидно, любимым лакомством ее сына, центра ее вселенной. Джонсон отказался от сомнительного удовольствия попробовать эти малоаппетитные сласти и попивал свой чай, стараясь подавить дрожь и приняв довольный и любезный вид.
И все это время Стефан больше не казался Джонсону робким маменькиным сынком. Под тем, как он внешне подчинялся материнской опеке, проглядывало что-то иное, темное. Если раньше бывший полицейский видел в молодом человеке лишь невыразительную пустоту, смиренное исполнение навязанной ему роли избалованного вечного ребенка, то теперь он чувствовал в нем хитрую расчетливость. Стефан пользовался любовью матери и наслаждался своим притворством.
И это означало, что он вовсе не был наивным ягненком.
И что он, возможно, знал гораздо больше, чем рассказал.
Вытерпев минут двадцать, Джонсон наконец откланялся. Миссис Либман вышла проводить его. Пропустив женщину вперед, Джонсон остановился на пороге оранжереи и оглянулся.
Стефан с примерным видом читал книгу.
Софи Штернберг-Рид поймала Айзенменгера в тот момент, когда он вернулся с чрезвычайно утомительного семинара по урологии. Полуторачасовые демонстрации несметного количества похожих друг на друга мочевых пузырей с раковыми опухолями перед аудиторией начинающих хирургов, не проявлявших должного интереса к этим столь необходимым каждому мужчине предметам, всегда изматывали доктора, но сегодня он устал даже больше, чем обычно. Возможно, это объяснялось тем, что пузырей было необыкновенно много – целых сорок семь штук, – возможно, его мигренью, но он подозревал, что, скорее всего, просто-напросто не выспался.
А не выспался он не потому, что провел ночь в спальне для гостей, а потому, что всю ночь с ним была Тамсин.
Утром дверь их с Мари супружеской спальни оказалась запертой, и он не стал стучать или окликать жену, чтобы узнать, дома она или нет. Он просто умылся, оделся и ушел.
– Что случилось, Софи?
– Можно поговорить с вами?
Девушка выглядела еще более напуганной и угнетенной, чем обычно. Как было известно Айзенменгеру, утром Рассел публично высказался в том духе, что она больше напоминает кролика, нежели человека, с той лишь разницей, что кролик умнее.
У Айзенменгера не было ни времени, ни сил на то, чтобы вникать в проблемы хорошенькой, но безнадежно глупой Софи Штернберг-Рид с ее двойной фамилией и единственной извилиной в мозгу.
– Да, конечно. Пройдемте в мой кабинет.
Девушка последовала за ним и нервно присела на краешек стула, терпеливо ожидая, пока доктор выгрузит принесенные препараты. Только после этой процедуры Айзенменгер тоже опустился на стул.
– Если это насчет утреннего выступления Рассела…
– Нет, – покачала она головой. – По крайней мере, это не главное.
Тут он догадался:
– Тогда, мне кажется, я знаю, о чем вы хотите поговорить…
Софи восприняла слова Айзенменгера с довольно растерянным видом, но в этом не было ничего необычного – это было ее всегдашнее состояние.
– …О том, что произошло раньше… Софи, если вы хотите подать жалобу, я готов поддержать вас, – продолжил доктор.
До девушки наконец дошло, что он имел в виду, и она широко открыла глаза, а затем и рот.
– О боже! Я не подозревала, что вы знаете об этом! Но откуда?…
Ее смущение передалось и самому Айзенменгеру. В замешательстве он признался:
– Белинда приходила ко мне посоветоваться насчет этого. Она сочла необходимым что-нибудь предпринять. – И поскольку Софи все еще оставалась в ужасе, он добавил: – Она действовала из лучших побуждений, хотела помочь вам.
Лицо девушки неожиданно сморщилось и вместо шока и удивления изобразило обреченность и подавленность.
– О, знаете, теперь это не имеет значения. Я подала заявление об уходе.
Теперь наступила очередь удивляться Айзенменгеру.
– Подали заявление? Из-за Рассела? Но нельзя же так сразу пасовать перед ним!
– Может быть, так будет лучше. Из меня, очевидно, не получится гистопатолог. А вы как считаете?
Айзенменгер хотел что-то соврать, но Софи глядела на него так доверчиво, что обманывать ее было бы жестоко. Опустив глаза, он произнес:
– Возможно, вы и правы.
Она тяжело вздохнула, как будто ответ доктора убил в ней последнюю надежду.
– Я передала заявление в отдел по работе с персоналом, а копию положила ему на стол. Потом решила, что надо сказать вам.
Айзенменгер хотел было поблагодарить девушку за доверие, но тут открылась дверь и в кабинет без стука решительным шагом вошел Рассел. Он никогда не утруждал себя соблюдением этикета, но на этот раз буквально ворвался в кабинет, так что распахнутая дверь с грохотом отлетела в сторону, словно испугавшись профессора.
Вид у Рассела был злобный, но это ничего не говорило о его настроении, поскольку злоба являлась неотъемлемой чертой его характера. Более точным показателем его состояния могла служить жестикуляция. Рассел, по-видимому, ожидал застать Айзенменгера одного, однако присутствие в его кабинете Софи ничуть профессора не смутило.
– Вы, – обратился он к Софи, – пожалуйста, выйдите. У меня дело к Айзенменгеру. – Столь вежливая форма обращения была крайне необычна для Рассела. Когда Софи со смиренным видом проходила мимо него, он добавил: – Я видел ваше заявление. Впервые за все время, что вы здесь работаете, вы сделали что-то разумное.
Когда дверь за девушкой закрылась, он повернулся к Айзенменгеру:
– Вот что, Айзенменгер…
Но Айзенменгер был уже сыт профессором по горло.
– Удивляюсь, Рассел, что вам доставляет удовольствие вести себя так, словно вы законченный подонок!
Если тот и был шокирован столь откровенным заявлением, то ничем этого не выказал.
– Мне плевать, что вас удивляет, а что нет. Я пришел поговорить о вас и о том, что вы в своих делишках вышли за рамки собственных полномочий…
– Что-что? В каких таких «моих делишках»?
– Когда вы поступали на эту должность, то не потрудились предупредить меня или администрацию школы о том, что будете продолжать работу на ниве судебной медицины.
– Я не работаю…
Рассел высоко поднял брови. При его тучности на это, по-видимому, ушло немало энергии.
– Вот как? Значит, меня ввели в заблуждение. Мне сообщили, что вы собираетесь проводить повторную аутопсию девушки, убитой Билротом.
Айзенменгер удивленно посмотрел на Рассела, гадая, каким образом эта информация дошла до него и как это вообще касается профессора.
– Ну да, собираюсь, – признал он.
– Но вас не нанимали в качестве судебного патологоанатома!
– Какое отношение это имеет к моей работе здесь? Я занимаюсь этим в свое личное время.
Рассел саркастически фыркнул:
– Не в том дело.
– А в чем же?
Нахмурившись, Рассел покинул свой командный пункт у дверей и приблизился к Айзенменгеру. Очевидно, это было знаком доверия.
– Дело в том, доктор Айзенменгер, что, как старший преподаватель нашей школы, вы должны были как следует подумать, разумно и достойно ли воскрешать интерес к этому делу.
Айзенменгер наконец понял, в чем его обвиняют, хотя и не понял почему.
– То есть вы угрожаете, и если я не откажусь от вскрытия, то это плохо для меня кончится?
Рассел тут же замахал своими толстыми ручками:
– Нет, я просто хочу предупредить вас, чтобы вы не злоупотребляли своим служебным положением.
– Каким образом расследование убийства Никки Экснер может быть связано с моим служебным положением?
Тупость Айзенменгера выводила Рассела из себя.
– Шумиха вокруг этого убийства уже подпортила репутацию школы. Возобновление расследования, во-первых, бессмысленно, поскольку убийца установлен и сам уже мертв, а во-вторых, опять вызовет нездоровое любопытство и тем самым нанесет еще больше вреда одному из крупнейших в мире медицинских учебных заведений.
– Вы уверены, что убийца именно Билрот?
– Разумеется. Я уверен в этом так же, как и полиция.
– А я не уверен. – Айзенменгер понимал, что его слова можно расценить как тупое упрямство, но ему хотелось позлить профессора.
– В таком случае разрешите вам заметить, – медленно, почти по слогам произнес Рассел, приблизившись к Айзенменгеру едва ли не вплотную и наставив на него свой толстый палец, – что, если вы будете упорствовать, это может повлиять на вашу карьеру в школе. Вы уже лишились поста заведующего музеем. Это может оказаться не последней вашей потерей.
Что касается музейных дел, Айзенменгеру было любопытно, как Рассел в отсутствие куратора справляется с диагностированием поступающего материала. Это была нелегкая задача, в свое время заставившая Айзенменгера изрядно помучиться, и он не жалел о том, что теперь это стало головной болью Рассела. Однако еще больше его заинтриговали последние слова профессора. Не действовал ли Рассел по наущению декана? И не крылось ли за этим нечто большее, нежели просто боязнь огласки?
Айзенменгер широко улыбнулся, зная, что эта улыбка еще больше разозлит Рассела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Иногда, – выдавил он наконец.
– А зачем?
Джонсон надеялся, что столь прямой вопрос выведет Стефана из равновесия и он скажет больше, чем хотел бы. Но молодой человек опять на время замолчал, а затем произнес самым обыденным тоном:
– Он приторговывал наркотой. – Очевидно заметив удивление на лице Джонсона, он продолжил: – Это ведь всем известно. И потом, ему теперь уже все равно.
– И какие наркотики у него водились?
Стефан посмотрел сквозь маленькое окошко в побеленной стене дома, за которым его мать копошилась по хозяйству, как она делала всю его жизнь. Кем все-таки был мистер Либман и куда он делся? Растворился в первичном бульоне под действием кислоты, которую выделяла вместе с материнской любовью его супруга?
– Самые разные. Марихуана, кокаин, героин – на любой вкус.
Джонсон пристально посмотрел на молодого человека. Его неожиданная осведомленность в этом вопросе говорила о многом. Парень оказался куда интереснее, чем представлялось Джонсону вначале.
Но у них оставалось мало времени. Миссис Либман уже гремела чайной посудой.
– А Никки Экснер? Она покупала у него наркотики?
Стефан улыбнулся, но желчной улыбкой.
– Она была одной из его лучших клиенток, привилегированной, как он говорил.
– Привилегированной?
– Ага. – Улыбка Либмана стала чуть ли не плотоядной.
Джонсон прослужил в полиции двадцать шесть лет и знал, какое действие оказывают наркотики.
– Как она расплачивалась с ним?
Стефан пожал плечами с прежним выражением лица.
– Стефан!
Молодой человек молчал – похоже, подыскивал слова.
– Иногда деньгами.
Он не мог бы выразиться яснее, даже если бы употребил такие слова, как «позволять» и «давать», и уточнил, кто, что и кому позволял.
– А в тот вечер, когда она умерла? – Джонсон задал вопрос небрежным тоном, будто проявлял совершенно обыкновенное любопытство.
Стефан собирался что-то ответить, но в этот момент они услышали приближавшиеся шаги миссис Либман.
– Что вы имеете в виду? – спросил молодой человек. Ну что за тупица?
– В тот вечер он тоже задержался, чтобы встретиться с Никки?
Ради бога, отвечай живее! Ускорь свой мыслительный процесс.
Но торопить Стефана было бесполезно. А может быть, он нарочно дразнил Джонсона или просто тянул время?
Подумав, Стефан изрек:
– Да, точно, он задержался.
Джонсон сразу почувствовал неискренность в его тоне. То ли Стефан откровенно врал, то ли говорил не всю правду. Но выяснить это Джонсон не успел, так как появилась миссис Либман с подносом.
Чай полностью оправдал худшие опасения Джонсона, оказавшись темно-коричневым горьким на вкус продуктом неизвестного происхождения, и никакое количество молока не могло довести его до нормального состояния. Мало того, миссис Либман решила угостить их бисквитами с джемом – очевидно, любимым лакомством ее сына, центра ее вселенной. Джонсон отказался от сомнительного удовольствия попробовать эти малоаппетитные сласти и попивал свой чай, стараясь подавить дрожь и приняв довольный и любезный вид.
И все это время Стефан больше не казался Джонсону робким маменькиным сынком. Под тем, как он внешне подчинялся материнской опеке, проглядывало что-то иное, темное. Если раньше бывший полицейский видел в молодом человеке лишь невыразительную пустоту, смиренное исполнение навязанной ему роли избалованного вечного ребенка, то теперь он чувствовал в нем хитрую расчетливость. Стефан пользовался любовью матери и наслаждался своим притворством.
И это означало, что он вовсе не был наивным ягненком.
И что он, возможно, знал гораздо больше, чем рассказал.
Вытерпев минут двадцать, Джонсон наконец откланялся. Миссис Либман вышла проводить его. Пропустив женщину вперед, Джонсон остановился на пороге оранжереи и оглянулся.
Стефан с примерным видом читал книгу.
Софи Штернберг-Рид поймала Айзенменгера в тот момент, когда он вернулся с чрезвычайно утомительного семинара по урологии. Полуторачасовые демонстрации несметного количества похожих друг на друга мочевых пузырей с раковыми опухолями перед аудиторией начинающих хирургов, не проявлявших должного интереса к этим столь необходимым каждому мужчине предметам, всегда изматывали доктора, но сегодня он устал даже больше, чем обычно. Возможно, это объяснялось тем, что пузырей было необыкновенно много – целых сорок семь штук, – возможно, его мигренью, но он подозревал, что, скорее всего, просто-напросто не выспался.
А не выспался он не потому, что провел ночь в спальне для гостей, а потому, что всю ночь с ним была Тамсин.
Утром дверь их с Мари супружеской спальни оказалась запертой, и он не стал стучать или окликать жену, чтобы узнать, дома она или нет. Он просто умылся, оделся и ушел.
– Что случилось, Софи?
– Можно поговорить с вами?
Девушка выглядела еще более напуганной и угнетенной, чем обычно. Как было известно Айзенменгеру, утром Рассел публично высказался в том духе, что она больше напоминает кролика, нежели человека, с той лишь разницей, что кролик умнее.
У Айзенменгера не было ни времени, ни сил на то, чтобы вникать в проблемы хорошенькой, но безнадежно глупой Софи Штернберг-Рид с ее двойной фамилией и единственной извилиной в мозгу.
– Да, конечно. Пройдемте в мой кабинет.
Девушка последовала за ним и нервно присела на краешек стула, терпеливо ожидая, пока доктор выгрузит принесенные препараты. Только после этой процедуры Айзенменгер тоже опустился на стул.
– Если это насчет утреннего выступления Рассела…
– Нет, – покачала она головой. – По крайней мере, это не главное.
Тут он догадался:
– Тогда, мне кажется, я знаю, о чем вы хотите поговорить…
Софи восприняла слова Айзенменгера с довольно растерянным видом, но в этом не было ничего необычного – это было ее всегдашнее состояние.
– …О том, что произошло раньше… Софи, если вы хотите подать жалобу, я готов поддержать вас, – продолжил доктор.
До девушки наконец дошло, что он имел в виду, и она широко открыла глаза, а затем и рот.
– О боже! Я не подозревала, что вы знаете об этом! Но откуда?…
Ее смущение передалось и самому Айзенменгеру. В замешательстве он признался:
– Белинда приходила ко мне посоветоваться насчет этого. Она сочла необходимым что-нибудь предпринять. – И поскольку Софи все еще оставалась в ужасе, он добавил: – Она действовала из лучших побуждений, хотела помочь вам.
Лицо девушки неожиданно сморщилось и вместо шока и удивления изобразило обреченность и подавленность.
– О, знаете, теперь это не имеет значения. Я подала заявление об уходе.
Теперь наступила очередь удивляться Айзенменгеру.
– Подали заявление? Из-за Рассела? Но нельзя же так сразу пасовать перед ним!
– Может быть, так будет лучше. Из меня, очевидно, не получится гистопатолог. А вы как считаете?
Айзенменгер хотел что-то соврать, но Софи глядела на него так доверчиво, что обманывать ее было бы жестоко. Опустив глаза, он произнес:
– Возможно, вы и правы.
Она тяжело вздохнула, как будто ответ доктора убил в ней последнюю надежду.
– Я передала заявление в отдел по работе с персоналом, а копию положила ему на стол. Потом решила, что надо сказать вам.
Айзенменгер хотел было поблагодарить девушку за доверие, но тут открылась дверь и в кабинет без стука решительным шагом вошел Рассел. Он никогда не утруждал себя соблюдением этикета, но на этот раз буквально ворвался в кабинет, так что распахнутая дверь с грохотом отлетела в сторону, словно испугавшись профессора.
Вид у Рассела был злобный, но это ничего не говорило о его настроении, поскольку злоба являлась неотъемлемой чертой его характера. Более точным показателем его состояния могла служить жестикуляция. Рассел, по-видимому, ожидал застать Айзенменгера одного, однако присутствие в его кабинете Софи ничуть профессора не смутило.
– Вы, – обратился он к Софи, – пожалуйста, выйдите. У меня дело к Айзенменгеру. – Столь вежливая форма обращения была крайне необычна для Рассела. Когда Софи со смиренным видом проходила мимо него, он добавил: – Я видел ваше заявление. Впервые за все время, что вы здесь работаете, вы сделали что-то разумное.
Когда дверь за девушкой закрылась, он повернулся к Айзенменгеру:
– Вот что, Айзенменгер…
Но Айзенменгер был уже сыт профессором по горло.
– Удивляюсь, Рассел, что вам доставляет удовольствие вести себя так, словно вы законченный подонок!
Если тот и был шокирован столь откровенным заявлением, то ничем этого не выказал.
– Мне плевать, что вас удивляет, а что нет. Я пришел поговорить о вас и о том, что вы в своих делишках вышли за рамки собственных полномочий…
– Что-что? В каких таких «моих делишках»?
– Когда вы поступали на эту должность, то не потрудились предупредить меня или администрацию школы о том, что будете продолжать работу на ниве судебной медицины.
– Я не работаю…
Рассел высоко поднял брови. При его тучности на это, по-видимому, ушло немало энергии.
– Вот как? Значит, меня ввели в заблуждение. Мне сообщили, что вы собираетесь проводить повторную аутопсию девушки, убитой Билротом.
Айзенменгер удивленно посмотрел на Рассела, гадая, каким образом эта информация дошла до него и как это вообще касается профессора.
– Ну да, собираюсь, – признал он.
– Но вас не нанимали в качестве судебного патологоанатома!
– Какое отношение это имеет к моей работе здесь? Я занимаюсь этим в свое личное время.
Рассел саркастически фыркнул:
– Не в том дело.
– А в чем же?
Нахмурившись, Рассел покинул свой командный пункт у дверей и приблизился к Айзенменгеру. Очевидно, это было знаком доверия.
– Дело в том, доктор Айзенменгер, что, как старший преподаватель нашей школы, вы должны были как следует подумать, разумно и достойно ли воскрешать интерес к этому делу.
Айзенменгер наконец понял, в чем его обвиняют, хотя и не понял почему.
– То есть вы угрожаете, и если я не откажусь от вскрытия, то это плохо для меня кончится?
Рассел тут же замахал своими толстыми ручками:
– Нет, я просто хочу предупредить вас, чтобы вы не злоупотребляли своим служебным положением.
– Каким образом расследование убийства Никки Экснер может быть связано с моим служебным положением?
Тупость Айзенменгера выводила Рассела из себя.
– Шумиха вокруг этого убийства уже подпортила репутацию школы. Возобновление расследования, во-первых, бессмысленно, поскольку убийца установлен и сам уже мертв, а во-вторых, опять вызовет нездоровое любопытство и тем самым нанесет еще больше вреда одному из крупнейших в мире медицинских учебных заведений.
– Вы уверены, что убийца именно Билрот?
– Разумеется. Я уверен в этом так же, как и полиция.
– А я не уверен. – Айзенменгер понимал, что его слова можно расценить как тупое упрямство, но ему хотелось позлить профессора.
– В таком случае разрешите вам заметить, – медленно, почти по слогам произнес Рассел, приблизившись к Айзенменгеру едва ли не вплотную и наставив на него свой толстый палец, – что, если вы будете упорствовать, это может повлиять на вашу карьеру в школе. Вы уже лишились поста заведующего музеем. Это может оказаться не последней вашей потерей.
Что касается музейных дел, Айзенменгеру было любопытно, как Рассел в отсутствие куратора справляется с диагностированием поступающего материала. Это была нелегкая задача, в свое время заставившая Айзенменгера изрядно помучиться, и он не жалел о том, что теперь это стало головной болью Рассела. Однако еще больше его заинтриговали последние слова профессора. Не действовал ли Рассел по наущению декана? И не крылось ли за этим нечто большее, нежели просто боязнь огласки?
Айзенменгер широко улыбнулся, зная, что эта улыбка еще больше разозлит Рассела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67