– Что, скажите на милость, я могу сделать с этими вонючими образцами, пока нет Гудпастчера?
Айзенменгер пожал плечами, изобразив на лице нечто, отдаленно напоминающее сочувствие.
– Наверное, он скоро вернется к работе. А пока музей закрыт, у вас есть отличная возможность навести наконец порядок в кладовых.
Лицо Рассела мгновенно приобрело красновато-коричневый оттенок, что, по мнению Айзенменгера, уже само по себе было неплохо, – и профессор обязательно взорвался бы и что-нибудь сокрушил, если бы в этот момент не зазвонил телефон. Айзенменгер, стоявший в пяти метрах от аппарата, ясно слышал голос Глории: секретарша сообщила, что доктору Айзенменгеру звонят из города. Рассел сердито передал ему это, и Айзенменгер покинул его кабинет, бросив на прощание улыбку, полную обожания.
Глория протянула ему трубку. Айзенменгер вопросительно приподнял брови, она в ответ лишь пожала плечами.
– Доктор Айзенменгер? – В голосе Елены Флеминг слышалась насмешка. – Ваша секретарша, по-видимому, счастливая женщина, доктор Айзенменгер. Да и вообще, работать в вашем отделении патологии, должно быть, одно сплошное счастье.
Что за бред?
– Мисс Флеминг…
– Елена, пожалуйста.
– Только если вы будете звать меня Джон.
– Очень хорошо, – согласилась она все тем же насмешливым тоном.
– Так чем я могу быть вам полезен, Елена?
– Я бы хотела, если вы не возражаете, встретиться сегодня. Чтобы обсудить ваше мнение о заключении Сайденхема.
Айзенменгер посмотрел на часы, висевшие на стене. Половина одиннадцатого.
– Но я еще не прочитал само заключение.
– Оно же совсем небольшое! Это не отнимет у вас много времени.
Вот черт, эта непонятно откуда взявшаяся Елена Флеминг была весьма настойчивой.
– Но я не понимаю…
– Ну пожалуйста…
Таким голосом могла бы умолять о чем-нибудь маленькая девочка. И слышалось в этом голосе что-то еще… Но не могла же она заигрывать с ним?
Айзенменгер заколебался, и Елена прибавила:
– Я буду вам очень признательна. Мы могли бы обсудить это где-нибудь за бокалом вина…
Сомнений не оставалось. Здравый смысл подсказывал, что ему следовало бы сразу отвергнуть авансы этой женщины, но эго доктора уже принялось чистить перышки перед зеркалом, заговаривая зубы вегетативной нервной системе. Что он мог с этим поделать?
– Где? – спросил Айзенменгер и слегка удивился, услышав ответ.
Миссис Гудпастчер сидела в кресле посреди палаты и глядела прямо перед собой, хотя вряд ли она с увлечением рассматривала джентльмена напротив, который кашлял, выплевывая ярко-зеленую мокроту с капельками крови. Женщина не переставая дрожала, и хотя дрожь ее была слабой, тонкая струйка слюны вытекала из правого угла ее рта. Больная была одета в плотную ночную рубашку, плечи женщины укутывала шерстяная шаль. Глаза миссис Гудпастчер с пожелтевшими белками и красной сеточкой вен казались похожими на крупные камни из пустыни; волосы ее были грязными и спутанными.
Рядом с ней сидел муж, который непрерывно что-то говорил, обращаясь то ли к жене, то ли в пространство, то ли к самому себе – в принципе, особой разницы не было. Говорил он негромко, и до людей, проходивших мимо, доносились отрывки его комментариев о соседях, о погоде, о телепередачах и газетных статьях, а также о том, что он делал этим утром. Жена ничего ему не отвечала.
За три недели, прошедшие после удара, состояние ее почти не улучшилось, если не считать того, что она все-таки пришла в сознание и теперь медленно, но, похоже, неохотно реагировала на те или иные слова. Речь к ней не вернулась, в глазах застыло безжизненное выражение. Первое время она пыталась говорить, но потом бросила эти попытки и лишь стонала. Стонами и легким подрагиванием левой руки она давала знать, что ей требуется утка. Но наиболее угнетающим для Гудпастчера было кормление – как он ни уговаривал себя, что этим возвращает ее к жизни, ему никак не удавалось отделаться от ощущения, что болезнь начисто опустошила ее и он закидывает пищу ложкой в пустой каркас.
Но надежда в нем все еще жила.
Уже то, что жена выдержала первые несколько часов, было хорошо. Лечащий врач сказал, что если есть улучшение сейчас, то, возможно, в дальнейшем восстановятся и другие функции – вплоть до возвращения речи. Правда, миссис Гудпастчер и до удара была не слишком разговорчивой, но любое произнесенное ею слово было бы лучше, чем то, что сейчас наблюдал ее муж.
Так что Гудпастчер упорно приходил каждое утро в девять часов и оставался до одиннадцати вечера, сидя рядом с женой и непрерывно болтая. Медперсонал и другие посетители уже воспринимали его как неотъемлемую принадлежность палаты. Он был бы даже смешон, если бы не выглядел столь несчастным; с другой стороны, его жалкий вид мешал отнестись к нему с симпатией. У большинства сестер он вызывал легкое замешательство, которое они всеми силами старались подавить. Кроме мужа, за все это время у миссис Гудпастчер был только один посетитель – ее сын Джем, приемный сын куратора музея; да и тот заходил к матери лишь пару раз. Ее теперешнее состояние вызывало у него слезы, и находиться в больничной палате было выше его сил. Так что Гудпастчер продолжал бдения один.
Он непрерывно что-нибудь говорил. Ему в самом начале посоветовали разговаривать с женой, чтобы та слышала его голос, и он старался. Удивительно, но речь его лилась без запинки и превращалась порой в бессмысленный поток сознания, как это бывает у молодых влюбленных. Однако, несмотря на его болтовню, жена все так же молчала и казалась совершенно безучастной ко всему, так что неудивительно, что со временем и Гудпастчер замкнулся в себе, стал говорить невнятнее, почти так же слабо реагируя на окружающее, как и она. Видя это, врачи и сестры искренне сочувствовали ему.
Но они не знали того, что он держал в секрете.
Вот уже двадцать второй день Гудпастчер продолжал говорить, но на этот раз он внезапно отклонился от домашних и повседневных тем.
– Зачем я сделал это, Дженни? – спросил он вдруг безо всякой видимой связи с предыдущей фразой, в которой описывал безостановочно лаявшего соседского пса. Он задал этот вопрос, когда рядом не было посторонних, – возможно, это получилось случайно. Трудно сказать, поняла ли миссис Гудпастчер, что он имеет в виду, – ее мысли были отягощены собственными заботами. По крайней мере, от жены он не получил ничего, что можно было бы счесть за ответ.
Последовала долгая пауза. Затем он произнес:
– Мне надо было отказаться. – Голова его упала на грудь. Если кто-нибудь увидел бы Гудпастчера в этот момент, то, наверное, захотел бы встряхнуть его за плечо. – Почему я не отказался?
Мимо прошла медсестра и улыбнулась ему на ходу.
Гудпастчер никак не отреагировал на эту улыбку – в нем продолжалась какая-то внутренняя борьба, как если бы, покинув надежную гавань, он никак не мог вернуться обратно.
– О боже! Что я наделал?!
А что же миссис Гудпастчер?
Трудно сказать, слышала ли она его, а если слышала, понимала ли, а если и понимала, насколько ее это волновало? Все, что она сделала, – начала негромко стонать и слегка покачиваться, дергая левой рукой вверх и вниз. Застывшая в одном положении шея не позволяла ей двигать головой, но глаза женщины слезились.
Ей требовалась утка.
– К вам можно?
Белинда вошла без препаратов, и вид у нее был озабоченный – оба эти факта намекали на какие-то неурядицы. Ординаторы уже приходили к нему, жалуясь на свинское поведение профессора Рассела.
– Да, конечно, – улыбнулся он.
Девушка села, всем своим видом излучая смущение.
– Полагаю, что причиной вашего визита является Бэзил? – спросил Айзенменгер.
– Кто же еще? – усмехнулась она.
– Что на этот раз? – вздохнул он, прокручивая в голове несколько вариантов: велел ей подготовить к среде обзор трехсот случаев патологических отклонений в матке, отказался предоставить учебный отпуск или же просто нахамил безо всякой причины. У Бэзила Рассела был неисчерпаемый запас возможностей испортить жизнь ординатору.
– Он пристает к Софи с гнусными предложениями. Белинда была расстроена, как будто такое поведение профессора Рассела явилось для нее полной неожиданностью.
Айзенменгер уже предвкушал, как снова начнет перемывать кости Расселу, но это сообщение выбило его из колеи.
– Что он делает?
Девушка кивнула:
– Уже три недели. Помните, вы еще удивлялись, почему она ходит как в воду опущенная. В конце концов она мне все рассказала.
– Что же все-таки произошло? – спросил Айзенменгер, хотя и не испытывал особого желания вникать в подробности этой гнусной истории.
– Кажется, это началось за день до убийства. Он шпынял ее весь день, дескать, ее отчеты – несусветная чушь, а сама она – никчемный специалист, что она ленива – все как обычно. В итоге Белинде пришлось задержаться после работы – во первых, из-за того, что образец был заморожен в конце дня, и во-вторых, Рассел заставил ее переписывать почти все отчеты, которые она составила.
В этом не было ничего необычного: присылаемые хирургами замороженные образцы, по которым надо было давать срочные ответы, пока пациент еще находится под наркозом, являлись их постоянной головной болью, и заставить ординатора трудиться над этим в неурочные часы было вполне по-расселовски.
– И когда она закончила возиться с этим?
– Около восьми. После этого она зашла к Расселу, потому что он запретил ей уходить, пока она не покажет ему переписанные отчеты. Он просмотрел их, а потом… – у Белинды внезапно иссякли слова, – случилось это.
Звучало зловеще, но непонятно.
– А что вы имеете в виду под словом «это»?
Девушку внезапно сильно заинтересовало что-то на крышке письменного стола доктора.
– Ну, она говорила несколько неопределенно…
В таком случае трудно было выдвинуть против Рассела какие-либо обвинения.
– Он сделал что-то… неподобающее?
– О да, – с уверенностью подтвердила Белинда. Помолчав, она добавила: – Насколько я поняла, он намекнул, что она может завалить РОУ и им надо это обсудить.
Вряд ли дисциплинарный совет сочтет это серьезным нарушением преподавательской этики. Требовалось что-нибудь с более явственным привкусом скандала. Айзенменгер ждал продолжения.
– Он положил руку ей на колено и сказал, что удобнее всего обсудить это где-нибудь за обедом.
Это было уже лучше, но достаточно ли? Айзенменгеру, конечно, очень хотелось, чтобы Рассел понес наказание за все свои штучки, но вряд ли подобное заявление (кстати, не лучшего из ординаторов), вдобавок никем не подтвержденное, могло стать основанием для серьезного разбирательства. Айзенменгер без особой надежды начал задавать вопросы, пытаясь докопаться до чего-нибудь действительно компрометирующего.
– Они были наедине?
Разумеется.
– Как вы думаете, она согласится подать письменную жалобу?
Белинда, подумав, ответила, что вряд ли.
– А если я попытаюсь ее уговорить?
Оказалось, Софи даже не знала, что Белинда собирается рассказать о случившемся Айзенменгеру.
– В таком случае, как мне ни жаль, я не вижу, что можно предпринять в этой ситуации.
Девушка поднялась.
– Я и не думала, что можно будет что-нибудь предпринять, но решила, что вам лучше знать об этом.
– Спасибо, – ответил он, не испытывая при этом особой благодарности.
После того как Белинда вышла, он просидел еще несколько минут в задумчивости, а затем взял в руки заключение о вскрытии Никки Экснер.
Переступив через порог кафе, Айзенменгер сразу почувствовал, как включилась его иммунная система и в лимфатических узлах запустилась защитная реакция.
Зал был шикарен, просторен и наполовину пуст, интерьер выдержан в безупречном стиле, изгонявшем всякие чувства. Официанты, разумеется, будут обслуживать неумело и спустя рукава, но зато выглядеть как на рекламном плакате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67