— Вин дуже старый, а очи блакитни, як Чорнэ морэ пид Одэссою. Турыст вин, та дытына з жинкой. Гарна така жинка, ни яка тоби москальска гоплыха.
— Придется ждать, когда наш кадр появится, — бросил остальным старший и, скривившись, потер виски. — Вчера у соседа оттянулся на дне рождения, а сегодня в мозгу звон Бухенвальда.
Парни переглянулись между собой и посмотрели на милиционера, склонившегося с тоненькой ручкой в натруженных крестьянских пальцах над школьной тетрадью.
— Так зараз рэгыстрируэмо, — бормотал тот. — Забарбадж з миста Кельн, шо в Нимэтчине.
— Как тебя зовут? — спросил его главный.
— Сэржант Трохим Опанасько, — с деревенской степенностью ответил милиционер. — Мэнэ тут уси селяны дядько Трохи-мом кличут, хлопчики.
— Вот ты, дядько Трохим, марки с немчика содрал, а квитанцию забыл, небось, выписать?.. А если мы телегу на тебя спустим: так и так, мол, сержант ваш ментовской Опанасько валюту с иностранцев дерет и квитков не выписывает? По валютной развеселой статье нет желания загреметь, а, дядько Трохим?
— Яки марки, яка валюта? — лицо милиционера наливалось на глазах буряковым цветом. — Брэхня цэ! Брэхня!!!
— Органы никогда не «брэшут», сержант Опанасько! — ледяным тоном обрезал его старший. — За злостную клевету на органы тоже статья имеется.
— Та нэ дурыты, хлопци! — простонал милиционер.
Один из приезжих неожиданно крепко обнял его за плечи, а другой, тем временем, ловко выудил из кармана милицейской куртки, вместе с измятыми трояками, пятерками и червонцами, злополучные пятьдесят немецких марок.
— Это что? — скривил тонкие губы старший. — Валюта, дядько Трохим.
— Цэ ж дытыни прэзэнт на морозиво! — едва не заплакал тот.
Ответом ему было ледяное презрительное молчание приезжих, от которого у милиционера под курткой загулял сибирский мороз.
— А не поменять ли нам, дядько Трохим, к обоюдной выгоде твой «прэзэнт» на горилку с салом? — предложил один из приезжих.
— Цэ нэ можно, у магазини горилки нэма, — уныло ответил милиционер и, спотыкаясь на ватных ногах, направился к мотоциклу, стоящему за будкой. — Пойду, хлопцы, до села, може, у бабкы Ганны зараз самогону нашукаю. Гарный будэ самогон.
— Поезжай, поезжай, — согласился старший и выхватил из его рук жезл. — А палку оставь нам, на всякий случай.
— Який случай? — вскричал тот. — Бэз мэнэ, хлопци, нэ можно!
— Не ментовской жопе «Контору» учить! — толкнул его в спину главный. — Езжай, езжай и без самогону не возвращайся!
Мотоцикл милицейского сержанта разразился громкой пулеметной дробью, и, когда она затихла за бугром, старший взялся за рацию:
— Первый, докладывает пятый. Объект не появлялся. Нет, нет, инспектор ГАИ регистрирует все машины с зарубежными номерами и фамилии их владельцев.
— Пятый, я первый, по сложившейся обстановке задача усложняется: в случае появления у тебя красной «девятки» КИА 26-36, проследи направление ее движения.
— Понял, первый!
— Исполняй, пятый.
— Есть исполнять, первый!
* * *
Летит и стелется под колеса машины асфальтовая дорога. Желтые краски степной крымской осени быстро сменяются желто-серыми красками щетинящегося на угорах, разбеленного сизой изморосью жнивья. Нависшие над дорогой рваные низкие облака гонят впереди себя из северных краев запоздалые стаи перелетных птиц и грозятся вот-вот опрокинуться на землю первым снегом.
В салоне машины непрерывно звучит немецкая классическая музыка: Баха сменяет Гендель, потом Бетховен и Вагнер.
— Постарались ребята! — отметил Савелов. — Подобрали по легенде все немецкое, комар носа не подточит. А вы, милая фрау, какую музыку предпочитаете? — кинул он взгляд на Урсулу, баюкающую на коленях малыша.
— Мы с Зишкой предпочитаем Грига — «Пер Гюнт».
— С кем, с кем?..
— Зигфридом. А по-домашнему я его буду звать Зишка.
— А-а-а! — улыбнулся Савелов и, подавляя внезапно навалившуюся тоску по Платошке, тряхнул головой: — «Весна пройдет, зима придет, увянут все цветы, но ты ко мне вернешься, но ты ко мне вернешься, мне сердце говорит...» Нет, милая фрау, для меня Григ слишком сладок... Мне подавай Бетховена, на худой конец, Мусоргского или Шостаковича.
— У вас трагический склад характера?
— Вряд ли... Просто есть понимание хрупкости человеческой жизни при тектонических разломах истории.
— К сожалению, это так, — согласилась Урсула. — Ни в чем не повинным русским немцам пришлось платить безумную цену за безумие нацистов и Гитлера в Германии. А тектонические разломы русской истории... От них-то я хочу навсегда увести сына на его историческую родину. Вы осуждаете меня за это?
— Не осуждаю. И чем смогу помогу вам в этом мероприятии.
— А я вам... Чем смогу...
— Как вас угораздило попасть в «Контору»?!
— Понимаю, начальник хочет все знать о подчиненном?
— Не все. В женщине всегда должна оставаться тайна.
Она улыбнулась, оценив его слова, и ровным тоном ответила на вопрос:
— Еще на первом курсе Донецкого университета увлеклась компьютерным программированием. Пауль тогда служил в Севастополе, после защиты диплома уехала к нему. Поженились. Появился сын. Зарплаты Пауля не хватало. Ребята из «Конторы», школьные друзья Пауля, предложили работу по специальности у них. По совместительству еще освоила профессию шифровальщика.
— Работа была интересной?
— В роковые тайны меня не посвящали, да и роль Мата Хари не для меня...
— А в моральном плане?
— В моральном?.. Мы, немцы, — прагматики: есть государство — должны быть и институты защиты его безопасности...
— А мораль этих институтов такова, какова мораль государства, — зло продолжил Савелов.
— Нечестно мораль коррумпированных правителей государства переносить на мораль его народа.
— О, да вы действительно патриотка России!..
— У вас будет возможность убедиться в этом.
«Занятная особа, — подумал Савелов. — То ли, обладая актерским даром, хорошо овладела амплуа патриотки, то ли получила приказ Толмачева охмурить меня, чтобы потом контролировать каждый мой шаг в ее чертовом фатерлянде. Если так, то аплодирую выбору Толмачева — в шарме, воспитанности и наблюдательности его рыжей красотке не откажешь».
Мелькнул перекресток с указателем поворотов на Мелитополь и Одессу, и сразу за ним «БМВ» врезался в стену густого снегопада. Предсказание старого татарина-виноградаря полностью сбылось. Хлопья пушистого снега моментально забили стекла машины так, что щетки не успевали его смахивать. Сколько бы не всматривался Савелов в снежную замять, дорога становилась почти неразличимой.
— Свалимся в кювет, — прижала к себе малыша Урсула. — Может, переждем на обочине?
— На обочине в нас кто-нибудь врежется. К тому же, я уверен, что нас уже ищут по всему Крыму и прилегающим к нему территориям, — вглядываясь в сплошную снежную круговерть, возразил Савелов.
— Кто нас может искать?
— Те, кто поставили в машину мину и радиоантенну. Не получая от спутника информацию о нашем маршруте, они, как тараканы, уже шныряют по всем дорогам.
Однако снегопад все усиливался. Положение становилось безвыходным. Заметив уходящий в сторону от трассы грунтовый съезд, Савелову ничего не оставалось, как направить в него машину. За поворотом грунтовки тянулась сплошная стена неубранной кукурузы. Развернувшись, он вплотную прижал к ней машину и выключил габаритные огни.
— Поспите, — посоветовала Урсула. — Снегопад закончится, я разбужу вас.
Он кивнул и, прежде чем закрыть глаза, успел заметить, что на трассе в мельтешении снега промелькнул быстро удаляющийся тусклый свет автомобильных фар.
— Сумасшедший! — поежилась Урсула. — Гонит, будто жить надоело!..
Через несколько минут на трассе вновь промелькнули фары и синие проблесковые маяки трех идущих в том же направлении машин.
«Наверное, какая-нибудь обкомовская шишка в сопровождении милиции в Киев на совещание торопится, — закрывая глаза, подумал Савелов и скомандовал себе: — Ввиду нештатной ситуации, спать, спать!»
Сон навалился сразу. И был вначале он даже не сном, а жестоким выплеском памяти, зафиксировавшей с фотографической точностью эпизод из его прежней жизни, который Савелов хотел бы навсегда вычеркнуть из нее, но сделать это было невозможно.
* * *
...Великая северная река несет к океану несметные полчища льдин. На одной из них выплывает из-за скалистого утеса нескладная длинная фигура в черной зэковской одежде. Савелов вскидывает автомат. Белыми, остановившимися от ужаса глазами смотрит в его сторону зэк и пытается заслониться от автоматной очереди непропорционально длинными, худосочными руками.
— Не стреляй, Савелов, не стреляй! — кричат бегущие по скалистому берегу Игорь Сарматов, Иван Бурлаков и Алан Хаутов. — Не стреляй!
Выплевывает огонь ствол автомата Савелова. Раскидывая по сторонам руки, человеческая фигура покорно валится на белую поверхность льдины и черным крестом уплывает в ледовое крошево. Смотрят на уплывающий крест подбежавшие к обрыву Сарматов, Бурлаков, Хаутов. А из-под обрыва щелкает камерой мальчишка-фотограф и смотрит на Савелова рыжий американец... Савелов отступает от обрыва и наталкивается на одетого в нелепое рубище отца, а из-за его плеча с печальным укором смотрит на Савелова женщина в черном, с распущенными белокурыми волосами. Потом она спускается с обрыва и, ступив босыми ногами на льдину, уходит по ней за уплывающим к океану крестом.
— Маргоша, не уходи! — кричит Савелов. — Не оставляй меня одного, Маргоша-а-а-а! Я люблю тебя!.. Люблю тебя-я-я-я!..
От его крика срывается с вершины скалы снежная лавина и обрушивается на группу оборванных вооруженных людей.
Лавина подхватывает Савелова и несет куда-то, будто в преисподнюю. Эта преисподняя оказывается ледяной памирской пустыней.
По ее поверхности, залитой мертвенно-синим лунным светом, прямо на Савелова идет похожий на привидение обледенелый человек.
— Никто ничего не узнает, Шальнов! — кричит Савелов и жмет на гашетку автомата.
Обледенелый человек с презрительной улыбкой на белых губах вырывает заклинивший автомат и толкает его в колодец. Бесконечно долго ударяясь об осклизлые каменные стены, летит Савелов вниз, пока не уходит с головой в ледяную воду.
Сверху, из светлого квадрата неба, склонившись над колодцем, смотрит на Савелова женщина с ребенком на руках. Она что-то кричит барахтающемуся в ледяной воде Савелову, но что — не понять, так же как не разглядеть ее лица. Наконец женщина исчезает из светлого квадрата, а вместо нее появляется «Купавна» и начинает спускать к нему в колодец громыхающее ведро. Оно уже достигает половину глубины колодца, но стальная цепь, удерживающая его, рвется и, заслоняя собой квадрат неба, громадное ведро с нарастающим грохотом летит прямо на Савелова...
* * *
— Да проснитесь же, товарищ подполковник! Проснитесь! — Урсула отчаянно трясет Савелова за плечи.
— А-а-а? Что случилось? — сбрасывая с себя страшный сон, вскинулся он.
— Вас вызывают на связь! — показала она на издающий писк радиопередатчик, торчащий из бокового кармана его плаща.
Вадим смахнул с лица холодный пот и лихорадочно щелкнул тумблером — будто в продолжение его страшного сна салон наполнился звуками близких автоматных очередей, криками и стонами, через которые настойчиво прорывался густой мужской голос:
— "Щербинка", «Щербинка», слушай «Купавну»! Слушай «Купавну»! Нас хотят взять! Слышишь, хотят взять нас, но мы не дадимся!.. За морем житье не худо... Уходи в свободный полет, «Щербинка»! Уходи в свободный полет! Повторяю: за морем житье не худо...
Раздалось еще несколько близких очередей — голос «Купавны» накрыл грохот нескольких взрывов и скрежет раздираемого чудовищной силой металла.
— Майн готт! — осенила себя католическим крестом Урсула и рывком прижала к груди малыша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Придется ждать, когда наш кадр появится, — бросил остальным старший и, скривившись, потер виски. — Вчера у соседа оттянулся на дне рождения, а сегодня в мозгу звон Бухенвальда.
Парни переглянулись между собой и посмотрели на милиционера, склонившегося с тоненькой ручкой в натруженных крестьянских пальцах над школьной тетрадью.
— Так зараз рэгыстрируэмо, — бормотал тот. — Забарбадж з миста Кельн, шо в Нимэтчине.
— Как тебя зовут? — спросил его главный.
— Сэржант Трохим Опанасько, — с деревенской степенностью ответил милиционер. — Мэнэ тут уси селяны дядько Трохи-мом кличут, хлопчики.
— Вот ты, дядько Трохим, марки с немчика содрал, а квитанцию забыл, небось, выписать?.. А если мы телегу на тебя спустим: так и так, мол, сержант ваш ментовской Опанасько валюту с иностранцев дерет и квитков не выписывает? По валютной развеселой статье нет желания загреметь, а, дядько Трохим?
— Яки марки, яка валюта? — лицо милиционера наливалось на глазах буряковым цветом. — Брэхня цэ! Брэхня!!!
— Органы никогда не «брэшут», сержант Опанасько! — ледяным тоном обрезал его старший. — За злостную клевету на органы тоже статья имеется.
— Та нэ дурыты, хлопци! — простонал милиционер.
Один из приезжих неожиданно крепко обнял его за плечи, а другой, тем временем, ловко выудил из кармана милицейской куртки, вместе с измятыми трояками, пятерками и червонцами, злополучные пятьдесят немецких марок.
— Это что? — скривил тонкие губы старший. — Валюта, дядько Трохим.
— Цэ ж дытыни прэзэнт на морозиво! — едва не заплакал тот.
Ответом ему было ледяное презрительное молчание приезжих, от которого у милиционера под курткой загулял сибирский мороз.
— А не поменять ли нам, дядько Трохим, к обоюдной выгоде твой «прэзэнт» на горилку с салом? — предложил один из приезжих.
— Цэ нэ можно, у магазини горилки нэма, — уныло ответил милиционер и, спотыкаясь на ватных ногах, направился к мотоциклу, стоящему за будкой. — Пойду, хлопцы, до села, може, у бабкы Ганны зараз самогону нашукаю. Гарный будэ самогон.
— Поезжай, поезжай, — согласился старший и выхватил из его рук жезл. — А палку оставь нам, на всякий случай.
— Який случай? — вскричал тот. — Бэз мэнэ, хлопци, нэ можно!
— Не ментовской жопе «Контору» учить! — толкнул его в спину главный. — Езжай, езжай и без самогону не возвращайся!
Мотоцикл милицейского сержанта разразился громкой пулеметной дробью, и, когда она затихла за бугром, старший взялся за рацию:
— Первый, докладывает пятый. Объект не появлялся. Нет, нет, инспектор ГАИ регистрирует все машины с зарубежными номерами и фамилии их владельцев.
— Пятый, я первый, по сложившейся обстановке задача усложняется: в случае появления у тебя красной «девятки» КИА 26-36, проследи направление ее движения.
— Понял, первый!
— Исполняй, пятый.
— Есть исполнять, первый!
* * *
Летит и стелется под колеса машины асфальтовая дорога. Желтые краски степной крымской осени быстро сменяются желто-серыми красками щетинящегося на угорах, разбеленного сизой изморосью жнивья. Нависшие над дорогой рваные низкие облака гонят впереди себя из северных краев запоздалые стаи перелетных птиц и грозятся вот-вот опрокинуться на землю первым снегом.
В салоне машины непрерывно звучит немецкая классическая музыка: Баха сменяет Гендель, потом Бетховен и Вагнер.
— Постарались ребята! — отметил Савелов. — Подобрали по легенде все немецкое, комар носа не подточит. А вы, милая фрау, какую музыку предпочитаете? — кинул он взгляд на Урсулу, баюкающую на коленях малыша.
— Мы с Зишкой предпочитаем Грига — «Пер Гюнт».
— С кем, с кем?..
— Зигфридом. А по-домашнему я его буду звать Зишка.
— А-а-а! — улыбнулся Савелов и, подавляя внезапно навалившуюся тоску по Платошке, тряхнул головой: — «Весна пройдет, зима придет, увянут все цветы, но ты ко мне вернешься, но ты ко мне вернешься, мне сердце говорит...» Нет, милая фрау, для меня Григ слишком сладок... Мне подавай Бетховена, на худой конец, Мусоргского или Шостаковича.
— У вас трагический склад характера?
— Вряд ли... Просто есть понимание хрупкости человеческой жизни при тектонических разломах истории.
— К сожалению, это так, — согласилась Урсула. — Ни в чем не повинным русским немцам пришлось платить безумную цену за безумие нацистов и Гитлера в Германии. А тектонические разломы русской истории... От них-то я хочу навсегда увести сына на его историческую родину. Вы осуждаете меня за это?
— Не осуждаю. И чем смогу помогу вам в этом мероприятии.
— А я вам... Чем смогу...
— Как вас угораздило попасть в «Контору»?!
— Понимаю, начальник хочет все знать о подчиненном?
— Не все. В женщине всегда должна оставаться тайна.
Она улыбнулась, оценив его слова, и ровным тоном ответила на вопрос:
— Еще на первом курсе Донецкого университета увлеклась компьютерным программированием. Пауль тогда служил в Севастополе, после защиты диплома уехала к нему. Поженились. Появился сын. Зарплаты Пауля не хватало. Ребята из «Конторы», школьные друзья Пауля, предложили работу по специальности у них. По совместительству еще освоила профессию шифровальщика.
— Работа была интересной?
— В роковые тайны меня не посвящали, да и роль Мата Хари не для меня...
— А в моральном плане?
— В моральном?.. Мы, немцы, — прагматики: есть государство — должны быть и институты защиты его безопасности...
— А мораль этих институтов такова, какова мораль государства, — зло продолжил Савелов.
— Нечестно мораль коррумпированных правителей государства переносить на мораль его народа.
— О, да вы действительно патриотка России!..
— У вас будет возможность убедиться в этом.
«Занятная особа, — подумал Савелов. — То ли, обладая актерским даром, хорошо овладела амплуа патриотки, то ли получила приказ Толмачева охмурить меня, чтобы потом контролировать каждый мой шаг в ее чертовом фатерлянде. Если так, то аплодирую выбору Толмачева — в шарме, воспитанности и наблюдательности его рыжей красотке не откажешь».
Мелькнул перекресток с указателем поворотов на Мелитополь и Одессу, и сразу за ним «БМВ» врезался в стену густого снегопада. Предсказание старого татарина-виноградаря полностью сбылось. Хлопья пушистого снега моментально забили стекла машины так, что щетки не успевали его смахивать. Сколько бы не всматривался Савелов в снежную замять, дорога становилась почти неразличимой.
— Свалимся в кювет, — прижала к себе малыша Урсула. — Может, переждем на обочине?
— На обочине в нас кто-нибудь врежется. К тому же, я уверен, что нас уже ищут по всему Крыму и прилегающим к нему территориям, — вглядываясь в сплошную снежную круговерть, возразил Савелов.
— Кто нас может искать?
— Те, кто поставили в машину мину и радиоантенну. Не получая от спутника информацию о нашем маршруте, они, как тараканы, уже шныряют по всем дорогам.
Однако снегопад все усиливался. Положение становилось безвыходным. Заметив уходящий в сторону от трассы грунтовый съезд, Савелову ничего не оставалось, как направить в него машину. За поворотом грунтовки тянулась сплошная стена неубранной кукурузы. Развернувшись, он вплотную прижал к ней машину и выключил габаритные огни.
— Поспите, — посоветовала Урсула. — Снегопад закончится, я разбужу вас.
Он кивнул и, прежде чем закрыть глаза, успел заметить, что на трассе в мельтешении снега промелькнул быстро удаляющийся тусклый свет автомобильных фар.
— Сумасшедший! — поежилась Урсула. — Гонит, будто жить надоело!..
Через несколько минут на трассе вновь промелькнули фары и синие проблесковые маяки трех идущих в том же направлении машин.
«Наверное, какая-нибудь обкомовская шишка в сопровождении милиции в Киев на совещание торопится, — закрывая глаза, подумал Савелов и скомандовал себе: — Ввиду нештатной ситуации, спать, спать!»
Сон навалился сразу. И был вначале он даже не сном, а жестоким выплеском памяти, зафиксировавшей с фотографической точностью эпизод из его прежней жизни, который Савелов хотел бы навсегда вычеркнуть из нее, но сделать это было невозможно.
* * *
...Великая северная река несет к океану несметные полчища льдин. На одной из них выплывает из-за скалистого утеса нескладная длинная фигура в черной зэковской одежде. Савелов вскидывает автомат. Белыми, остановившимися от ужаса глазами смотрит в его сторону зэк и пытается заслониться от автоматной очереди непропорционально длинными, худосочными руками.
— Не стреляй, Савелов, не стреляй! — кричат бегущие по скалистому берегу Игорь Сарматов, Иван Бурлаков и Алан Хаутов. — Не стреляй!
Выплевывает огонь ствол автомата Савелова. Раскидывая по сторонам руки, человеческая фигура покорно валится на белую поверхность льдины и черным крестом уплывает в ледовое крошево. Смотрят на уплывающий крест подбежавшие к обрыву Сарматов, Бурлаков, Хаутов. А из-под обрыва щелкает камерой мальчишка-фотограф и смотрит на Савелова рыжий американец... Савелов отступает от обрыва и наталкивается на одетого в нелепое рубище отца, а из-за его плеча с печальным укором смотрит на Савелова женщина в черном, с распущенными белокурыми волосами. Потом она спускается с обрыва и, ступив босыми ногами на льдину, уходит по ней за уплывающим к океану крестом.
— Маргоша, не уходи! — кричит Савелов. — Не оставляй меня одного, Маргоша-а-а-а! Я люблю тебя!.. Люблю тебя-я-я-я!..
От его крика срывается с вершины скалы снежная лавина и обрушивается на группу оборванных вооруженных людей.
Лавина подхватывает Савелова и несет куда-то, будто в преисподнюю. Эта преисподняя оказывается ледяной памирской пустыней.
По ее поверхности, залитой мертвенно-синим лунным светом, прямо на Савелова идет похожий на привидение обледенелый человек.
— Никто ничего не узнает, Шальнов! — кричит Савелов и жмет на гашетку автомата.
Обледенелый человек с презрительной улыбкой на белых губах вырывает заклинивший автомат и толкает его в колодец. Бесконечно долго ударяясь об осклизлые каменные стены, летит Савелов вниз, пока не уходит с головой в ледяную воду.
Сверху, из светлого квадрата неба, склонившись над колодцем, смотрит на Савелова женщина с ребенком на руках. Она что-то кричит барахтающемуся в ледяной воде Савелову, но что — не понять, так же как не разглядеть ее лица. Наконец женщина исчезает из светлого квадрата, а вместо нее появляется «Купавна» и начинает спускать к нему в колодец громыхающее ведро. Оно уже достигает половину глубины колодца, но стальная цепь, удерживающая его, рвется и, заслоняя собой квадрат неба, громадное ведро с нарастающим грохотом летит прямо на Савелова...
* * *
— Да проснитесь же, товарищ подполковник! Проснитесь! — Урсула отчаянно трясет Савелова за плечи.
— А-а-а? Что случилось? — сбрасывая с себя страшный сон, вскинулся он.
— Вас вызывают на связь! — показала она на издающий писк радиопередатчик, торчащий из бокового кармана его плаща.
Вадим смахнул с лица холодный пот и лихорадочно щелкнул тумблером — будто в продолжение его страшного сна салон наполнился звуками близких автоматных очередей, криками и стонами, через которые настойчиво прорывался густой мужской голос:
— "Щербинка", «Щербинка», слушай «Купавну»! Слушай «Купавну»! Нас хотят взять! Слышишь, хотят взять нас, но мы не дадимся!.. За морем житье не худо... Уходи в свободный полет, «Щербинка»! Уходи в свободный полет! Повторяю: за морем житье не худо...
Раздалось еще несколько близких очередей — голос «Купавны» накрыл грохот нескольких взрывов и скрежет раздираемого чудовищной силой металла.
— Майн готт! — осенила себя католическим крестом Урсула и рывком прижала к груди малыша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39