Георг Мятлефф, как звался в ту пору Джордж Метлоу, сразу почувствовал это на себе. Стоило ему после служебной вахты в засекреченной радиорубке войти в бар, как он начинал ощущать на себе настороженные взгляды посетителей. Сослуживцы с некоторых пор смотрели на него с затаенным вниманием, как смотрят в зоопарке на диковинного зверя.
— Раша-а-а!.. — прокатывался иногда шепот между барными стойками.
Однажды один из сослуживцев, причислявший себя к коренным американцам-патриотам, перебрав виски с содовой, даже пытался разрешить проблему личной неприязни к «раша» кулаками. Но молоденький лейтенант «зеленых беретов» был не из тех христиан, кто, получив удар по одной щеке, подставляет другую.
После этого инцидента, закончившегося для «патриота» глубоким нокаутом и сломанной челюстью, командование базы категорически запретило лейтенанту посещение бара, а в служебных документах распорядилось впредь именовать его исключительно на английский лад. Так, помимо своей воли, он стал Джорджем Ивом Метлоу. В гневе от того, что его лишают родовой фамилии, он подал рапорт об отставке, но получил категорический отказ — Пентагону был нужен точный, с мельчайшими нюансами, перевод радиоперехватов русских ракетчиков, базирующихся в горах Сьерра Маэстра. Лейтенанту Метлоу не оставалось ничего другого, как подчиниться. Свободное время он коротал теперь не за барной стойкой с банкой пива, а в полном одиночестве на берегу Карибского моря постигал божественную музыку волн.
Впрочем, в одиночестве была своя прелесть. Под глухой рокот прибоя можно было, не сдерживая фантазии, вообразить себя лихим пиратом на каперах Моргана и Дрейка. Можно было без помех предаться несбыточным мечтам о будущем и анализировать начальную стадию военной службы во славу полосатого американского флага.
Иногда по горизонту проходили корабли под красными флагами, но особых эмоций они у него не вызывали. Его Родиной была Америка, и все его личные помыслы были связаны только с ней. А Россия — она лишь историческая родина. Как известно, у всех американцев где-нибудь есть своя историческая Родина...
Чтобы не терять времени зря, он принялся за изучение арабского и персидского языков. Тогда же взялся за труды русских философов: Бердяева, Розанова, Ильина и даже прочитал в подлиннике многие произведения Пушкина, Толстого, Достоевского, до которых у него все не доходили руки. Но особенно Метлоу увлекла поэзия русского Серебряного века. Он буквально упивался стихами и поэмами Блока, Хлебникова, Гумилева, белоэмигрантского казачьего поэта Николая Туроверова, судьба которого была зеркальным отражением судьбы его родного деда Егора Ивановича Мятлева — бывшего офицера Оренбургского казачьего войска. И хотя молодому лейтенанту совершенно была непонятна тоска деда по всему русскому и даже порой раздражала его, но чеканные строки Николая Туроверова почему-то заставляли тревожно сжиматься и его сердце:
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскаленной крымской глине,
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот лень в Чуфуткале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я нацарапал на скале:
Двадцатый год — прощай, Россия.
Временами ему даже виделось, что это он сам, испытавший горечь военного поражения в своей прошлой жизни, перед вечным изгнанием нацарапал в крымской крепости эти последние строки. Незнакомая Россия становилась тогда для него более враждебной и зловещей, к смертельной схватке с которой необходимо было готовиться. Как и большинству американцев, русские по-прежнему казались ему загадочным и непредсказуемым народом, от которого его Штатам не приходится ждать чего-либо хорошего, а история российской государственности показалась ему сумбурной, лишенной гуманистического и рационального начала.
Книжные знания воспитанному с детства в закрытом американском военном колледже и закончившему элитную военную академию лейтенанту Метлоу мало чем помогали в постижении русского национального характера, который, прежде всего, интересовал его в связи с бушующей в мире «холодной войной», в любую минуту грозящей сорваться в бездонную пропасть ядерной войны. Когда через некоторое время отец Метлоу, фермерствующий в Оклахоме, сообщил телеграммой, что из Австрии прилетел его любимый дед, лейтенант обрадовался: вот кто сможет ответить на вопросы о русской ментальности!.. Отец сообщал, что дед прилетел, чтобы повидаться с родственниками перед тяжелой операцией. Ему много лет не давал житья засевший под сердцем осколок немецкой мины, полученный в рождественскую ночь сорок первого года в Северной Африке, в боях с армией Роммеля. Рождественский гусь от нацистской свиньи — шутил никогда не унывающий дед.
В двадцатом году с остатками армии атамана Дутова суровые ветры гражданской войны вымели его из российских пределов на чужбину. Как только потом не гнула и куда не бросала судьба лихого оренбургского казака... Лишь однажды в галлиполийских лагерях Врангеля она преподнесла ему единственный и бесценный дар — кареглазую Христину, дочь расстрелянного большевиками казачьего полковника. Через год у них родился сын, нареченный при православном крещении Иваном. Чтобы содержать семью, Егор Мятлев пошел служить в русский офицерский корпус при итальянской армии, который вскоре Муссолини бросил на завоевание Абиссинии. Не утратившие на чужбине понятий чести и веры, русские офицеры наотрез отказались стрелять в безоружных православных эфиопов. Итальянские пушки три дня и три ночи били прямой наводкой по обнесенному колючей проволокой лагерю русского корпуса. На исходе третьей ночи под покровом разыгравшейся песчаной бури Егору Мятлеву с десятком самых отчаянных офицеров чудом удалось подползти по-пластунски к конной итальянской батарее. Перерезав кинжалами пушкарей, они вырвались на их лошадях из этого ада.
С той поры фашизм стал для Егора Мятлева не абстрактной идеологией, а конкретным вселенским злом. Когда в Испании грянул франкистский путч, он переправил жену с сыном в Америку, а сам вступил в антифашистскую Интербригаду. Испанию он покидал с последними интер-бригадовцами и на французской границе был сразу интернирован в концлагерь. Когда полчища фашистского вермахта вторглись во Францию, Егор Мятлев бежал из концлагеря, чтобы вступить во французский Иностранный легион, в котором и провоевал до последнего дня Второй мировой войны.
По окончании войны, расторгнув контракт с легионом, дед осел в маленьком провинциальном городке у подножия австрийских Альп.
— Еще генералиссимус Суворов сказывал, что с Альп вся Россия как на ладони, — объяснил он внуку, приехавшему к нему однажды на каникулы.
На новом месте не признающий праздности дед сразу завел свое дело — штучное изготовление амуниции для верховой выездки. Заказать седло и остальные элементы сбруи у «рашен казак Мятлефф» считалось престижным у самых богатых людей Европы, снова почувствовавших вкус к роскоши. Сколотив капитал на их заказах, Егор Мятлев первым делом купил в Америке ферму с большим земельным наделом своему сыну Ивану, батрачившему вместе с женой, такой же оренбургской казачкой, на сезонных работах в Оклахоме.
Практичный Иван на купленной земле сразу занялся выращиванием кукурузы для крахмало-паточного производства и ячменя для соседнего пивного завода. Дела у него, благодаря природной смекалке и трудолюбию, пошли настолько успешно, что вскоре он смог прикупить еще землю под плантации хмеля, построить дом и даже послать своего сына учиться в элитном военном колледже...
Командование по предъявленной телеграмме от отца предоставило лейтенанту Метлоу недельный отпуск. Уже на следующий день он стоял с дедом и отцом на ухоженном фермерском кладбище у могилы своей бабушки Христины, умершей десять лет назад. Потом они объезжали на «Форде» их семейные владения, на которых трудились с десятка два латиноамериканцев. Старику понравились и ухоженные поля сына, и двухэтажный фермерский дом с добротными хозяйственными постройками, но внук чувствовал, что мысли деда витают где-то далеко от их семейного гнезда.
— Похоже, дед не верит в успех операции, — шепнул он отцу.
— Не в том проблема, — ответил тот. — Он хотел перед операцией проститься с оренбургской степью, но большевики отказали ему в визе.
— Старческая сентиментальность! — снисходительно усмехнулся лейтенант. — Чем наша Оклахома хуже его степи? Всю жизнь был лихим воякой — и такая блажь...
— Доживи до его лет, переживи то, что он пережил, тогда суди его блажь! — рассердился на его слова отец.
Особой гордостью их семьи была конюшня с полдюжиной чистопородных арабских скакунов: две гнедые кобылы и четыре вороных жеребца. Чтобы отвлечь старика от невеселых мыслей, отец вывел их на лужайку перед домом. Тот при виде красавцев-коней и в самом деле оживился, даже глаза заблестели.
— Справные арапчата! — похвалил он. — Но жирок с них согнать не лишнее. Конь, как и человек, всегда должен быть в кондиции. А покажите-ка мне их до-спех? — потребовал он, заметив опытным взглядом у двух коней потертости на хребтинах.
В конюшне дед тщательно осмотрел всю конскую упряжь и, обнаружив на войлоке подседельников вздутости, сел по-азиатски на солому и сразу принялся разминать их сапожным рашпилем.
Внук решил, что сейчас самое время поделиться со стариком своими мыслями о русских и их истории. Бывший хорунжий Оренбургского казачьего войска от его слов буквально пришел в ярость.
— Непредсказуемые русские, говоришь, внук? — гневно сверкнул он глазами. — А себя, надо понимать, ты считаешь предсказуемым полноценным американцем, так?
— В обратном меня никто не убедит.
— Вот, вот! — вскидывался дед. — И Гитлера никто не убедил... Силу, которую он собрал со всех стран Европы и обрушил на русских, ни один народ не выдержал бы, ни один, запомни! А они, «неполноценные», выдержали и, в конце концов, к чертям собачьим разнесли их Третий рейх.
— Третий рейх к чертям собачьим разнесли Эйзенхауэр и маршал Монтгомери! — поправил его внук.
— Ты из Вест-Пойнта вынес такой бред? — еще больше взъярился старик. — Уж родному деду можешь поверить — бесстыдное вранье!.. Немчура под Арденнами твоих Монтгомери с Эйзенхауэром зажала в стальные тиски и, как пить, перетопила бы союзничков в Атлантике, как котят, кабы русские, в ответ на их слезную мольбу, не перешли в Восточной Пруссии в наступление по всему фронту. Не слышал о том в своем пойнте, внук?.. А я не только слышал, аж до сих пор на своей шее чувствую ту стальную немецкую удавку.
— В академическом курсе, кажется, было про то что-то вскользь, — смутился молодой лейтенант.
— Вот, вот!.. Вскользь да умолчать — и есть самое бесстыдное вранье. И Пентагон твой хорош, знает, а врет, не краснея!..
— Зачем ему врать? — обиделся внук.
— Для поддержания боевого духа янки, зачем же еще! — ухмыльнулся дед. — Глянь-ка, неполноценные русские спутник в космос вывели и гжатского парня первыми вокруг земли два раза обернули. А стоило с десятка два их ракет на Карибах объявиться, как вы в Штатах с перепугу в штаны наложили.
— Браво, батя!.. У большевиков ты бы сорвал аплодисменты! — сказал появившийся в конюшне отец лейтенанта. — Будто не они тебя из России выперли?
— Они, — повернулся к нему дед. — Однако, Иван, с годами многое по-другому видится...
— Неужто простил Совдепию? — удивился тот.
— Простил-не простил... Разве это что-то меняет?
— Для него меняет, — кивнул отец на лейтенанта. — И мне интересно узнать, что ты нового в большевиках узрел?
— Ты вот, Ванька, все — большевики и Совдепия... Да, положа руку на сердце, хрен бы Ленину с картавой гоп-компанией далась в семнадцатом году Россия!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39