Нахрапом в бою он брал, хитростью волчьей да коварством, а поперва всего, внуче, тем, что ни к своим братьям-казакам, ни к супротивнику-басурману пощады и жалости он не ведал. Война тому атаману, что мать родна делалась. Худо в том, внуче, что для жизни станишной, мирной он потом совсем пропащий был, хуже каторжанина. Потому по возврату с войны на том же самом майдане, стал быть, казаки зарубали таких атаманов, а потом в мешке в Дон-батюшку с крутояри бросали.
— 3-з-зачем?.. — округлил глаза пацаненок.
— Чтоб они опосля одной войны на другую войну и всяческие безобразия народ станишный не баламутили, как зимовей-ские атаманы Стенька Разин да Емелька Пугачев, да еще атаман бахмутский Кондрашка Булавин.
— 3-з-значит, когда я вырасту, у меня душа будет в-в-волчья?! — залился горючими слезами пацаненок. — Тогда мне зараз жить не мож-ж-жно, деду!
— Про душу волчью може то и впрямь брешут, — провел натруженными пальцами по его рассеченному надбровью дед и тихо добавил: — Все ж наказ мой тебе таков: что в овраге промеж вас с бирючом сгоношилось, при станишниках языком не мели, а вот про то, что зараз я тебе тут гуторил, как в года войдешь, чаще вспоминай, внуче.
— 3-з-зачем?..
— Штоб никогда над твоей человечьей душой волчья душа верха взять не смогла, — вздохнул дед и, подойдя к переднему углу, стал истово молиться иконе святого Георгия.
— Святой Егорий, казачий заступник, спаси и сохрани внука моего, Игоря Сарматова, на путях-дорогах его земных... — доносился до потрясенного пацаненка его сбивчивый шепот. — Не дай ему одиноким волком-бирючом прожить средь людей... Не дай ему быть волком к детям своим и чужим и к жене, Богом ему данной... А коли выпадет на долю ему труд кровавый, ратный, не дай, святой Георгий, сердцу его озлобиться злобой волчьей к врагам его смертным и супротивникам.
Через месяц Платон Григорьевич достал из сундука потраченный молью, выцветший от времени есаульский мундир. Облачившись в него, после некоторого размышления надел он все свои Георгиевские кресты и повез пацаненка в город Тверь, где и постучался в высокие кованые ворота Суворовского училища. Генерал — начальник училища — с уважением отнесся к его «егориям» и его есаульскому мундиру. Через два часа пацаненка вывели к Петру Григорьевичу в полной суворовской форме с алыми погонами на плечах. Обратный путь в свою степную станицу старый есаул проделал на подножке товарного вагона по причине полного отсутствия денег на билет. Через месяц простудившийся в дороге Платон Григорьевич умер на руках Кондрата Евграфыча. Игорехе Сарматову больше не пришлось свидеться с дедом, но он, как бы ни ломала его потом судьба, никогда не забывал деда и того дедовского наказа...
* * *
Рита хорошо помнила горизонтальный шрам над левой бровью Игоря Сарматова, полученный им в детстве в ночном, заросшем терновником овраге. Вот он, этот шрам, на фотографии. Правда, теперь его прерывает свежая глубокая полоса, но он снова пробивается через нее и круто уходит к виску. Не доверяя глазам, она взяла лупу. Да, это был тот шрам, который душными никарагуанскими ночами разглаживала она своими дрожащими от неутолимого желания пальцами. А вот и начало второго шрама, уходящего под обводом желтого монашеского халата от шеи к ключице. Ей ли не помнить этот шрам?..
Когда люди в аквалангах вытащили полуживого Сарматова из кишащей аллигаторами тропической реки, она сама сделала его скальпелем, чтобы достать застрявший под ключицей Сарматова осколок, потому что военврач отряда погиб накануне и сделать это больше было некому. И потом она много раз разглаживала пальцами и заклеивала этот затягивающийся шрам пластырем.
Между тем штрих за штрихом ложился на лист бумаги, и будто на проявляющейся фотографии снова появлялось лицо Сарматова... Поделать с этим Рита ничего не могла, как и не могла поверить, что это он, ее похороненный всеми Сармат. Он и никто другой.
Рисунок был почти готов, осталось лишь усилить растушевкой светотени, когда на кухню вошел проснувшийся Савелов. Как у застигнутой врасплох нашкодившей школьницы, первой ее реакцией было спрятать рисунок за спину, но Вадим, успев бросить взгляд на него, остановил ее руку.
— Глазам не верю!.. Не может быть, Маргоша!.. — изумленно воскликнул он. — Этот Квазимодо — Сарматов?
— Ничего не понимаю, Вадим, — растерялась она. — Вероятно, со мной произошло то, что в психиатрии зовется фантомной памятью. Наваждение какое-то, мистика...
Он поставил рисунок жены рядом с фотографией человека со шрамами и, не найдя между ними ни малейшего сходства, облегченно засмеялся:
— Ха-ха! В Германии тебе действительно стоит показаться психиатру, дорогая. Без очков видно, что у человека на фотографии нет и малейшего сходства с твоими рисунками. Кстати, наши эксперты тоже не идентифицировали его с Сарматовым, а там народ дотошный...
— Я ничего не утверждаю, Вадим...
— Ну и хорошо! Давай пить кофе... Больше на эту тему не было сказано ни слова. Они молча выпили кофе, и Савелов отправился на службу.
В машине, на подъезде к Ясеневу, у него вдруг возникли сомнения в том, что карандашом Риты водила исключительно ее «фантомная память», но усилием воли он подавил их.
Хоть она и профессионал, но, если трезво смотреть, выжить в том аду у Сарматова шанса не было. «Ни одного, даже малого шанса, — подумал он, но сразу от другой, пронзившей его мысли, сжалось сердце: — Господи, она ждет его и будет ждать всю жизнь!.. Тебе, подполковник Савелов, придется смириться с этим, как смиряются люди перед стихийными бедствиями или болезнями».
В полдень его вызвал к себе генерал Толмачев. На вопросительный взгляд генерала Савелов положил на стол фотографию человека со шрамами и покачал головой:
— Моя жена сделала с этой фотографии несколько карандашных набросков по методике, принятой на ее «Фабрике грез» — все результаты отрицательные, товарищ генерал.
Тот, как показалось Савелову, удовлетворенно кивнул и убрал фотографию в стол.
— О нашем эксперименте никому ни-ни...
— Есть, товарищ генерал.
— Тебя интересовал флот под «рухлядь» в Новороссийске? — резко поменял он тему разговора.
— Пора определяться с деталями операции.
— Знаю, знаю. Корабли будут через десять дней. Я уже отдал приказ о командировании туда групп прикрытия. Народ в них все огни и медные трубы прошел. А ты завтра выезжай в Саратов и сразу начинай грузить «рухлядь» на эшелоны.
— К заключительной стадии операции на отправных документах должны быть соответствующие визы людей из правительства, — напомнил Савелов.
— Павел Толмачев человек точный и слов на ветер не бросает, — отрезал генерал. — Визы получены, но не обольщайся, Вадим, — цена им копейка в базарный день. Коли запахнет жареным, «люди из правительства» не то что от своей визы, от матери родной открестятся.
* * *
Саратов.
24 октября 1990 года
Глухомань ночи разорвали быстро приближающиеся размытые косым осенним дождем прожектора тепловоза. Тусклые лучи скользнули по виткам колючей проволоки, натянутой по верху высокого бетонного забора, и уперлись в металлические ворота с белой надписью: «Не приближаться — запретная зона. Стреляем без предупреждения!» Тепловоз три раза простуженно просипел, ворота разошлись и пропустили за бетонный забор длинный железнодорожный состав.
— Сорок восемь платформ, Эдди, — прислушиваясь к затихающему за забором шуму вагонных колесных пар, сказал худосочный молодой человек в дождевике, подойдя к раскрытой двери стоящей за кустами белой «Нивы». — Я снял, как он входил в ворота. Клевый снимок для разворота...
— Мы не знать, Аркашья, откуда есть поезд и что на него будут грузит, — остудил его из «Нивы» голос с сильным акцентом.
— Фома Неверующий!.. Говорю же тебе — танки...
— Один раз видет, а не сто раз слышат...
— Рассветет — через дырки в заборе увидишь.
— Рассветет — я должен быт очен далеко отсюда... Я не имей разрешения на выезд из Москва в Саратов...
— Тогда остается мой вариант, Эд, — почему-то хохотнул худосочный. — Отсюда рукой подать, а дождь нам лишь на руку...
— О'кэй, Аркашья!
Мазнув фарами ближнего света по белым березовым стволам, «Нива» углубилась в лесополосу и скоро остановилась неподалеку от бетонного забора под раскидистым кустом орешника. Худосочный, укрыв дождевиком висевшие на груди фотоаппараты и видеокамеру, вылез из-за баранки и прислушался к реву танковых двигателей за забором. — Как пить, керосинки грузят!.. «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете...» — пропел он и показал на щель в заборе: — Мы пацанами вон через ту дыру лазили на их долбаный объект и яблони у них подчистую обтрясали.
— Аркашья, ти уверен проникать за забор? — с сомнением спросил пассажир — высокий белобрысый мужчина в кожаной куртке с надвинутым на глаза капюшоном. — Часовой стреляй, Лубянка международный скандал делай...
— Не дрейфь, Эд! — снисходительно усмехнулся худосочный. — Даже если они там видюшники поставили, то все равно в таком дожде хрен что заметят.
— О'кэй! — кивнул пассажир и, приготовив фотоаппарат к съемке, вслед за худосочным шагнул к дыре в заборе.
* * *
Струи дождя заливали линзы прожекторов на вышках, высвечивающих площадку с двумя мощными погрузочными кранами «КАТО». Из бетонных подземных ангаров в сизом выхлопном дыму один за другим выползали окрашенные в желто-коричневые цвета пустыни приземистые танки и на полном ходу подкатывали к кранам. Такелажники сноровисто цепляли их крюками и давали крановщикам отмашку:
— Мало-помалу вира!..
Повисев несколько минут на тросах, танки с лязгом опускались в полувагоны с металлическими бортами, которые бригада плотников тут же наращивала досками-горбылинами. После этой операции, промокшие до нитки солдаты-танкисты укрывали вагоны полотнищами мокрого каляного брезента. Громыхнув буферами, состав осаживал назад, и очередные пустые вагоны скрывали за своими бортами грозные приземистые машины...
— Охота тебе, командир, ночь торчать под дождем! — крикнул в ухо наблюдающему за погрузкой Савелову полный человек в брезентовом плаще, катающийся, как шар, по погрузочной площадке. — Я технику по всей форме сдал, ты по всей форме принял, подписи и печати на месте, так что иди в мой кабинет и придави до утра.
— Ничего, Иван Митрофанович, к дождям и морозам я привыкший, — улыбнулся Савелов. — Чего не интересуешься, куда твоя техника предназначена?
— А мне зачем?.. Мне чтоб подписи и печати были, а там хоть в Африку ее, хоть в переплавку...
— Успеть загрузить бы до утра.
— Чин-чинарем погрузим и соломкой укроем, чтоб не простудились... Ха-ха-ха!.. На запасных путях подержим до вечера, а там забирай ее куда тебе надо... Сколько этих цыплят желтобрюхих мои орелики отсюда к вам в Афган отгрузили, не упомнить!..
— Там она до сих пор по ущельям разбросана...
Договорить Савелов не успел — со стороны ангаров донесся резкий вой сирены, потом, совсем близко, раздался топот солдатских сапог и отчаянный крик:
— Стой!.. Стой!.. Стрелять буду!.. Темноту в стороне забора разорвали стрелы трассирующей автоматной очереди, и скоро появился наряд солдат, толкающих перед собой человека в дождевике, с нахлобученным на глаза капюшоном.
— В кустах, сука, сидел, тащ полковник. Фотографировал, тащ полковник. По вспышке засекли, — доложил старший наряда — скуластый сержант полному человеку. — Мы ему, стой, а он, мол, не имеете права, и слово еще какое-то... Совки, мол, вы зачуханные, тащ полковник...
— Двое их было, — добавил второй солдат. — Второй, как козел, через забор сиганул и в лесополосу, а этот в кустах запутался...
— Обыскать! — рявкнул полковник.
Из-под дождевика задержанного солдаты извлекли два фотоаппарата со вспышка — ми и любительскую видеокамеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— 3-з-зачем?.. — округлил глаза пацаненок.
— Чтоб они опосля одной войны на другую войну и всяческие безобразия народ станишный не баламутили, как зимовей-ские атаманы Стенька Разин да Емелька Пугачев, да еще атаман бахмутский Кондрашка Булавин.
— 3-з-значит, когда я вырасту, у меня душа будет в-в-волчья?! — залился горючими слезами пацаненок. — Тогда мне зараз жить не мож-ж-жно, деду!
— Про душу волчью може то и впрямь брешут, — провел натруженными пальцами по его рассеченному надбровью дед и тихо добавил: — Все ж наказ мой тебе таков: что в овраге промеж вас с бирючом сгоношилось, при станишниках языком не мели, а вот про то, что зараз я тебе тут гуторил, как в года войдешь, чаще вспоминай, внуче.
— 3-з-зачем?..
— Штоб никогда над твоей человечьей душой волчья душа верха взять не смогла, — вздохнул дед и, подойдя к переднему углу, стал истово молиться иконе святого Георгия.
— Святой Егорий, казачий заступник, спаси и сохрани внука моего, Игоря Сарматова, на путях-дорогах его земных... — доносился до потрясенного пацаненка его сбивчивый шепот. — Не дай ему одиноким волком-бирючом прожить средь людей... Не дай ему быть волком к детям своим и чужим и к жене, Богом ему данной... А коли выпадет на долю ему труд кровавый, ратный, не дай, святой Георгий, сердцу его озлобиться злобой волчьей к врагам его смертным и супротивникам.
Через месяц Платон Григорьевич достал из сундука потраченный молью, выцветший от времени есаульский мундир. Облачившись в него, после некоторого размышления надел он все свои Георгиевские кресты и повез пацаненка в город Тверь, где и постучался в высокие кованые ворота Суворовского училища. Генерал — начальник училища — с уважением отнесся к его «егориям» и его есаульскому мундиру. Через два часа пацаненка вывели к Петру Григорьевичу в полной суворовской форме с алыми погонами на плечах. Обратный путь в свою степную станицу старый есаул проделал на подножке товарного вагона по причине полного отсутствия денег на билет. Через месяц простудившийся в дороге Платон Григорьевич умер на руках Кондрата Евграфыча. Игорехе Сарматову больше не пришлось свидеться с дедом, но он, как бы ни ломала его потом судьба, никогда не забывал деда и того дедовского наказа...
* * *
Рита хорошо помнила горизонтальный шрам над левой бровью Игоря Сарматова, полученный им в детстве в ночном, заросшем терновником овраге. Вот он, этот шрам, на фотографии. Правда, теперь его прерывает свежая глубокая полоса, но он снова пробивается через нее и круто уходит к виску. Не доверяя глазам, она взяла лупу. Да, это был тот шрам, который душными никарагуанскими ночами разглаживала она своими дрожащими от неутолимого желания пальцами. А вот и начало второго шрама, уходящего под обводом желтого монашеского халата от шеи к ключице. Ей ли не помнить этот шрам?..
Когда люди в аквалангах вытащили полуживого Сарматова из кишащей аллигаторами тропической реки, она сама сделала его скальпелем, чтобы достать застрявший под ключицей Сарматова осколок, потому что военврач отряда погиб накануне и сделать это больше было некому. И потом она много раз разглаживала пальцами и заклеивала этот затягивающийся шрам пластырем.
Между тем штрих за штрихом ложился на лист бумаги, и будто на проявляющейся фотографии снова появлялось лицо Сарматова... Поделать с этим Рита ничего не могла, как и не могла поверить, что это он, ее похороненный всеми Сармат. Он и никто другой.
Рисунок был почти готов, осталось лишь усилить растушевкой светотени, когда на кухню вошел проснувшийся Савелов. Как у застигнутой врасплох нашкодившей школьницы, первой ее реакцией было спрятать рисунок за спину, но Вадим, успев бросить взгляд на него, остановил ее руку.
— Глазам не верю!.. Не может быть, Маргоша!.. — изумленно воскликнул он. — Этот Квазимодо — Сарматов?
— Ничего не понимаю, Вадим, — растерялась она. — Вероятно, со мной произошло то, что в психиатрии зовется фантомной памятью. Наваждение какое-то, мистика...
Он поставил рисунок жены рядом с фотографией человека со шрамами и, не найдя между ними ни малейшего сходства, облегченно засмеялся:
— Ха-ха! В Германии тебе действительно стоит показаться психиатру, дорогая. Без очков видно, что у человека на фотографии нет и малейшего сходства с твоими рисунками. Кстати, наши эксперты тоже не идентифицировали его с Сарматовым, а там народ дотошный...
— Я ничего не утверждаю, Вадим...
— Ну и хорошо! Давай пить кофе... Больше на эту тему не было сказано ни слова. Они молча выпили кофе, и Савелов отправился на службу.
В машине, на подъезде к Ясеневу, у него вдруг возникли сомнения в том, что карандашом Риты водила исключительно ее «фантомная память», но усилием воли он подавил их.
Хоть она и профессионал, но, если трезво смотреть, выжить в том аду у Сарматова шанса не было. «Ни одного, даже малого шанса, — подумал он, но сразу от другой, пронзившей его мысли, сжалось сердце: — Господи, она ждет его и будет ждать всю жизнь!.. Тебе, подполковник Савелов, придется смириться с этим, как смиряются люди перед стихийными бедствиями или болезнями».
В полдень его вызвал к себе генерал Толмачев. На вопросительный взгляд генерала Савелов положил на стол фотографию человека со шрамами и покачал головой:
— Моя жена сделала с этой фотографии несколько карандашных набросков по методике, принятой на ее «Фабрике грез» — все результаты отрицательные, товарищ генерал.
Тот, как показалось Савелову, удовлетворенно кивнул и убрал фотографию в стол.
— О нашем эксперименте никому ни-ни...
— Есть, товарищ генерал.
— Тебя интересовал флот под «рухлядь» в Новороссийске? — резко поменял он тему разговора.
— Пора определяться с деталями операции.
— Знаю, знаю. Корабли будут через десять дней. Я уже отдал приказ о командировании туда групп прикрытия. Народ в них все огни и медные трубы прошел. А ты завтра выезжай в Саратов и сразу начинай грузить «рухлядь» на эшелоны.
— К заключительной стадии операции на отправных документах должны быть соответствующие визы людей из правительства, — напомнил Савелов.
— Павел Толмачев человек точный и слов на ветер не бросает, — отрезал генерал. — Визы получены, но не обольщайся, Вадим, — цена им копейка в базарный день. Коли запахнет жареным, «люди из правительства» не то что от своей визы, от матери родной открестятся.
* * *
Саратов.
24 октября 1990 года
Глухомань ночи разорвали быстро приближающиеся размытые косым осенним дождем прожектора тепловоза. Тусклые лучи скользнули по виткам колючей проволоки, натянутой по верху высокого бетонного забора, и уперлись в металлические ворота с белой надписью: «Не приближаться — запретная зона. Стреляем без предупреждения!» Тепловоз три раза простуженно просипел, ворота разошлись и пропустили за бетонный забор длинный железнодорожный состав.
— Сорок восемь платформ, Эдди, — прислушиваясь к затихающему за забором шуму вагонных колесных пар, сказал худосочный молодой человек в дождевике, подойдя к раскрытой двери стоящей за кустами белой «Нивы». — Я снял, как он входил в ворота. Клевый снимок для разворота...
— Мы не знать, Аркашья, откуда есть поезд и что на него будут грузит, — остудил его из «Нивы» голос с сильным акцентом.
— Фома Неверующий!.. Говорю же тебе — танки...
— Один раз видет, а не сто раз слышат...
— Рассветет — через дырки в заборе увидишь.
— Рассветет — я должен быт очен далеко отсюда... Я не имей разрешения на выезд из Москва в Саратов...
— Тогда остается мой вариант, Эд, — почему-то хохотнул худосочный. — Отсюда рукой подать, а дождь нам лишь на руку...
— О'кэй, Аркашья!
Мазнув фарами ближнего света по белым березовым стволам, «Нива» углубилась в лесополосу и скоро остановилась неподалеку от бетонного забора под раскидистым кустом орешника. Худосочный, укрыв дождевиком висевшие на груди фотоаппараты и видеокамеру, вылез из-за баранки и прислушался к реву танковых двигателей за забором. — Как пить, керосинки грузят!.. «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете...» — пропел он и показал на щель в заборе: — Мы пацанами вон через ту дыру лазили на их долбаный объект и яблони у них подчистую обтрясали.
— Аркашья, ти уверен проникать за забор? — с сомнением спросил пассажир — высокий белобрысый мужчина в кожаной куртке с надвинутым на глаза капюшоном. — Часовой стреляй, Лубянка международный скандал делай...
— Не дрейфь, Эд! — снисходительно усмехнулся худосочный. — Даже если они там видюшники поставили, то все равно в таком дожде хрен что заметят.
— О'кэй! — кивнул пассажир и, приготовив фотоаппарат к съемке, вслед за худосочным шагнул к дыре в заборе.
* * *
Струи дождя заливали линзы прожекторов на вышках, высвечивающих площадку с двумя мощными погрузочными кранами «КАТО». Из бетонных подземных ангаров в сизом выхлопном дыму один за другим выползали окрашенные в желто-коричневые цвета пустыни приземистые танки и на полном ходу подкатывали к кранам. Такелажники сноровисто цепляли их крюками и давали крановщикам отмашку:
— Мало-помалу вира!..
Повисев несколько минут на тросах, танки с лязгом опускались в полувагоны с металлическими бортами, которые бригада плотников тут же наращивала досками-горбылинами. После этой операции, промокшие до нитки солдаты-танкисты укрывали вагоны полотнищами мокрого каляного брезента. Громыхнув буферами, состав осаживал назад, и очередные пустые вагоны скрывали за своими бортами грозные приземистые машины...
— Охота тебе, командир, ночь торчать под дождем! — крикнул в ухо наблюдающему за погрузкой Савелову полный человек в брезентовом плаще, катающийся, как шар, по погрузочной площадке. — Я технику по всей форме сдал, ты по всей форме принял, подписи и печати на месте, так что иди в мой кабинет и придави до утра.
— Ничего, Иван Митрофанович, к дождям и морозам я привыкший, — улыбнулся Савелов. — Чего не интересуешься, куда твоя техника предназначена?
— А мне зачем?.. Мне чтоб подписи и печати были, а там хоть в Африку ее, хоть в переплавку...
— Успеть загрузить бы до утра.
— Чин-чинарем погрузим и соломкой укроем, чтоб не простудились... Ха-ха-ха!.. На запасных путях подержим до вечера, а там забирай ее куда тебе надо... Сколько этих цыплят желтобрюхих мои орелики отсюда к вам в Афган отгрузили, не упомнить!..
— Там она до сих пор по ущельям разбросана...
Договорить Савелов не успел — со стороны ангаров донесся резкий вой сирены, потом, совсем близко, раздался топот солдатских сапог и отчаянный крик:
— Стой!.. Стой!.. Стрелять буду!.. Темноту в стороне забора разорвали стрелы трассирующей автоматной очереди, и скоро появился наряд солдат, толкающих перед собой человека в дождевике, с нахлобученным на глаза капюшоном.
— В кустах, сука, сидел, тащ полковник. Фотографировал, тащ полковник. По вспышке засекли, — доложил старший наряда — скуластый сержант полному человеку. — Мы ему, стой, а он, мол, не имеете права, и слово еще какое-то... Совки, мол, вы зачуханные, тащ полковник...
— Двое их было, — добавил второй солдат. — Второй, как козел, через забор сиганул и в лесополосу, а этот в кустах запутался...
— Обыскать! — рявкнул полковник.
Из-под дождевика задержанного солдаты извлекли два фотоаппарата со вспышка — ми и любительскую видеокамеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39