Сам Сарматов звал судьбу кошкой драной», — вспомнилось вдруг Савелову.
* * *
— Бока у кошки драные, да зубы с когтями острые, — сказал однажды Савелову Игорь. — С кем-то она пушистым котенком играется, а на кого-то тигром лютым бросается...
А Рите, делающей вид, что спит, вспоминался, в который раз, яростный ночной бой на берегах тропической реки, разделяющей два маленьких латиноамериканских государства. В глубине кофейных плантаций на одной стороне реки полыхали постройки, и зловещие языки пламени лизали мешки с кофе. Черная стена сельвы на противоположном берегу озарялась яркими всполохами, а на этом берегу с трескучим грохотом рвались мины и гранаты. Трассирующие пулеметные и автоматные очереди, отражаясь в черной воде, кромсали огненными стрелами землю. Потом в звуки боя вплелись мощные раскаты грома, и скоро весь противоположный берег и кофейные плантации скрылись за проливным тропическим ливнем, который сбил пламя на мешках с кофе и смыл кровь с лиц убитых бойцов. А над ними в скорбном молчании стояли с непокрытыми головами русские солдаты во главе с Сарматовым.
Потом ей снилась дневная сельва и берег полноводной никарагуанской реки. К ней, такой же голой, как и ее подруги, вдруг шагнул из сумеречной сельвы кто-то высокий, в черном резиновом костюме, и, зажав ей рот, прокричал в ухо что-то по-мужицки грубое. С трудом она узнала в нем Сарматова, хотела было ответить грубостью на грубость, но когда увидела перед собой его печальные глаза, то какая-то доселе неведомая ей колдовская сила вдруг закружила ее, будто в водовороте, и увлекла в их бездонную скорбную глубину. И странно: она совсем не чувствовала стыда за свою наготу.
Даже напротив: ей нравилось, что он смотрит на нее печальными глазами, а грубыми солдатскими ладонями касается трепещущего от сладкой истомы тела.
Рита вспомнила, как он оторвал от нее руки, и с десятка полтора человек в черных резиновых костюмах как привидения появились из сельвы и вслед за ним ушли в черную глубину реки, кишащую аллигаторами и еще какой-то незнакомой тропической нечистью.
Всю ту ночь, терзаемая нехорошим предчувствием, она с подругами до боли в глазах всматривалась в сельву на противоположном берегу, озаряемую заревом далекого пожара. Подруги не могли увести ее даже тогда, когда на сельву обрушился стеной тропический ливень.
На следующий полдень люди-привидения неожиданно появились из речных водоворотов и вытянули на болотистый берег чье-то безжизненное тело. Она сразу поняла, что беда случилась именно с тем, кто сжимал ее вчера в своих жестких ладонях, и закричала лютым криком, каким кричит в заснеженных русских лесах волчица перед разоренным охотниками, окровавленным логовом, в котором не увидеть ей больше своих щенков-несмышленышей.
* * *
От сдавленного вскрика жены Савелов приподнял от подушки голову, но она успокоила его прикосновением руки, и он снова погрузился в крепкий предутренний сон. Отгоняя тяжелые, удушливые воспоминания, Рита еще с полчаса металась по мокрой от слез подушке и, боясь их повторения, накинула халат и направилась в ванную комнату.
В детстве Рита мечтала стать художником-портретистом или скульптором и даже закончила при одном из московских высших художественных училищ элитную детскую школу, в которой маститые педагоги прочили ей великое богемное будущее. Но ее номенклатурные родители сочли, что вольнодумная и расхристанная богема не место для их, без того не в меру строптивой дочери, и настояли на медицинском образовании. О чем, впрочем, Рита потом никогда не пожалела.
На последних курсах медицинского института Рита неожиданно для всех и даже для себя увлеклась пластической хирургией. После защиты диплома она, по протекции отца, получила направление в строго засекреченную медицинскую лабораторию, которая была в исключительном ведении «боевого отряда партии»... Немногие люди, которые знали о существовании сей лаборатории, шепотом называли ее между собой «Фабрикой грез», и к этому были все основания.
Здесь за несколько недель могли превратить грубую деревенскую бабу в утонченную аристократку и светскую львицу, девчонку с пыльных московских окраин — одарить внешностью знаменитой американской кинодивы, чтобы, при удобном случае, подложить ее в постель зарубежному дипломату или фирмачу. Светила сей лаборатории умели делать двойников стареющим лидерам своей родной и лидерам «братских» партий. Кроме того, они умели до такой степени изменять внешность провалившимся за рубежом разведчикам, что их потом можно было спокойно внедрять в разведслужбы тех государств, которые годами безуспешно разыскивали их по всему миру.
Провалов «Фабрика грез» за все свое долгое существование не знала. Имена и биографии ее клиентов являлись строжайшей государственной тайной. Сотрудникам категорически запрещалось вступать с ними в личный контакт, а также разглашать медицинский профиль их «Фабрики». Работа с клиентом на «Фабрике грез» начиналась с его фотографий и с серии портретных зарисовок, выполняемых профессионалами-рисовальщиками. Затем они утверждались где-то в «сферах». Дальнейшая работа хирургов-пластиков шла по этим утвержденным материалам.
Таким образом природный дар Риты к рисованию и полученные ею в художественной школе навыки скульптора пригодились на «Фабрике грез» в полном объеме. Услуги штатных художников-профессионалов ей не требовались — после ряда удачно проведенных ею операций, отмеченных в «сферах», она работала исключительно по собственным портретным наброскам.
Выйдя после холодного душа на кухню, Рита несколько минут постояла перед раскрытым окном, вслушиваясь в звуки просыпающегося города и сонное переругивание дворников, вылизывающих до блеска двор их элитного дома. Потом взгляд ее упал на фотографию человека с изуродованной внешностью, оставленную вчера мужем на кухонном столе.
«Интересно, в каких жерновах побывал этот бедолага? — подумала она. — Судя по выправке — военный. Может, в танке горел или в самолете. А может, просто пьяный заснул в постели с сигаретой?»
Приготовив кофе, она уселась в кресло-качалку перед раскрытой дверью на балкон и попыталась читать газету с речами депутатов очередного съезда. Трескучая болтовня и апломб депутатов скоро надоели, и она стала наблюдать за хлопотами ласточек, то и дело подлетавших к гнезду, прилепившемуся под потолком лоджии. Из гнезда несся отчаянный писк птенцов.
Однако человек на фотографии все больше и больше притягивал ее внимание. Она снова вгляделась в снимок. И чем больше всматривалась в изуродованное лицо человека, тем больше ей хотелось увидеть его без ужасающих шрамов, в его природном, первозданном виде.
Не в силах бороться с искушением, Рита принесла из кабинета карандаши, краски, рабочий блокнот, и десятым чувством понимая, что вступает на заминированную полосу, принялась за работу. Подобно реставратору, освобождающему от наслоений чужой краски полотно великого мастера, она штрих за штрихом восстанавливала облик неизвестного мужчины, избавляя его от шрамов и глубоких морщин, в соответствии с характером мышц лица прорисовывала брови, глаза, губы.
Когда через час работа была закончена, Рита прислонила полученный рисунок к спинке стула и, отойдя на несколько шагов, с трудом подавила вырвавшийся из груди крик. С листа белого ватмана на нее смотрел Сарматов, но не тот, которого она знала пять лет назад, а другой, со скорбными складками по краям жестких губ и с каким-то беспомощным взглядом: то ли ребенка, то ли смертельно больного человека. И был он так похож на спящего сейчас в детской комнате ее сына, что она в суеверном страхе перекрестилась.
«Дуреха! — придя в себя, разозлилась она. — С того света не возвращаются, а он тебе, как живой, мерещится в метро, в подземных переходах, в окнах троллейбусов... Вот почему ты его выписала, психопатка несчастная. Чем психовать, лучше повтори рисунок», — приказала она себе и, стараясь как можно точнее следовать анатомическому строению лица и головы человека с фотографии, снова лихорадочно погрузилась в работу. Однако, как ни старалась Рита абстрагироваться от воспоминаний, они снова навалились на нее. Снова из потаенных закоулков памяти выплыла их ливневая никарагуанская ночь со страстными объятиями и жаркими поцелуями. И почему-то вспомнился ей на сей раз рассказанный Игорем Сарматовым той грозовой ночью странный эпизод из его станичного детства.
* * *
Деда его, Платона Григорьевича, однажды по студеному ноябрьскому чернотропу просквозил в степи разбойный улан — ветер. Скрутила старого казака в одночасье поясничная лихоманка, а тут как назло не вернулась к ночи на баз щедрая их кормилица — безрогая пятнистая корова Комолка. Пьяница пастух, из тамбовских переселенцев, что-то мыкал-икал, но объяснить толком пропажу коровы не мог.
— Эх-ма, растуды его, пьянчугу, в качель, сгинет добрая животина! — кряхтел на печи дед. — Чи зеленей объестся, чи таборное цыганье зараз нашу кормилицу обратает, аль, неровен час, в степу лютую смерть от бирючей примет.
Не сказав ничего деду, бросился тогда восьмилетний пацаненок Игореша к колхозному конюху Кондрату Евграфычу и, размазывая по мордахе слезы с соплями вперемешку, выпросил у него председательского аргамака Чертушку, с которым на ночных табунных выпасах дружбу сердечную водил, последним сиротским сухарем делился.
Той ветреной, промозглой ночью обскакал Игореша на Чертушке всю окрестную озимь, прибрежные левады и овраги, но комолая корова как сквозь землю провалилась. Порой ему казалось, что она вон за тем бугром, вон ее силуэт у замета соломы маячит, а то блазнилось, будто порывистый низовой ветер доносит ее мычание из мелового лога, и он гнал Чертушку к тому замету и к тому логу. Но все было напрасно.
А в полночь-заполночь огляделся он по сторонам с вершины старого скифского кургана и, не увидев нигде огоньков человечьего жилья, понял, что заблудился в промозглой степной глухомани.
— Куда ж нам теперь, Чертушка? — в страхе спросил он коня.
Чертушка лишь виновато покосился лиловым глазом, в котором отражались луна и раздерганные, зловещие облака.
После долгих бесплодных блужданий по ночной степи бросил Игореша повод на луку седла и залился горькими слезами. Не представлял он, как с дедом теперь выживать будут без комолой кормилицы. Работать в колхозе дед не мог, потому что шел ему уже девятый десяток, да и на колхозные трудодни-палочки как прокормиться?.. Надеяться на обычную для казаков заботу о стариках, вдовах и сиротах теперь не приходилось — почитай половину куреней в станице, взамен сгинувших на войне да сосланных в Сибирь казачьих семей, занимали ныне злыдни-переселенцы из Украины, с Рязанщины и Тамбовщины — от них особой помощи не жди! Колхозное начальство само в голодранцах ходит, а к коммунистам на поклон дед не пойдет... По сей день он для них — царский золотопогонник и контра белогвардейская. Давно бы они схарчили его в подвалах НКВД, но из-за авторитета есаула Платона Сарматова власти опасались бунта казачьего. А тут перед войной сам Сталин стал заигрывать с казаками, даже отдельные воинские части казачьи учредил. Пять сыновей есаула Сарматова призваны были в те части, и все пять головы свои буйные на войне геройски сложили. Последний сын, отец Игорешки, пройдя всю Вторую Германскую от звонка до звонка, сложил голову на чужой, на корейской войне. Подумал пацаненок об отце, которого никогда не видел, и еще сильнее полились из его глаз слезы.
Между тем, предоставленный самому себе конь вынес его к какому-то жнивью с длинными скирдами соломы.
— Куда нас занесло, Чертушка? — всхлипнул Игореша.
А конь в ответ тревожно заржал и закрутился на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
* * *
— Бока у кошки драные, да зубы с когтями острые, — сказал однажды Савелову Игорь. — С кем-то она пушистым котенком играется, а на кого-то тигром лютым бросается...
А Рите, делающей вид, что спит, вспоминался, в который раз, яростный ночной бой на берегах тропической реки, разделяющей два маленьких латиноамериканских государства. В глубине кофейных плантаций на одной стороне реки полыхали постройки, и зловещие языки пламени лизали мешки с кофе. Черная стена сельвы на противоположном берегу озарялась яркими всполохами, а на этом берегу с трескучим грохотом рвались мины и гранаты. Трассирующие пулеметные и автоматные очереди, отражаясь в черной воде, кромсали огненными стрелами землю. Потом в звуки боя вплелись мощные раскаты грома, и скоро весь противоположный берег и кофейные плантации скрылись за проливным тропическим ливнем, который сбил пламя на мешках с кофе и смыл кровь с лиц убитых бойцов. А над ними в скорбном молчании стояли с непокрытыми головами русские солдаты во главе с Сарматовым.
Потом ей снилась дневная сельва и берег полноводной никарагуанской реки. К ней, такой же голой, как и ее подруги, вдруг шагнул из сумеречной сельвы кто-то высокий, в черном резиновом костюме, и, зажав ей рот, прокричал в ухо что-то по-мужицки грубое. С трудом она узнала в нем Сарматова, хотела было ответить грубостью на грубость, но когда увидела перед собой его печальные глаза, то какая-то доселе неведомая ей колдовская сила вдруг закружила ее, будто в водовороте, и увлекла в их бездонную скорбную глубину. И странно: она совсем не чувствовала стыда за свою наготу.
Даже напротив: ей нравилось, что он смотрит на нее печальными глазами, а грубыми солдатскими ладонями касается трепещущего от сладкой истомы тела.
Рита вспомнила, как он оторвал от нее руки, и с десятка полтора человек в черных резиновых костюмах как привидения появились из сельвы и вслед за ним ушли в черную глубину реки, кишащую аллигаторами и еще какой-то незнакомой тропической нечистью.
Всю ту ночь, терзаемая нехорошим предчувствием, она с подругами до боли в глазах всматривалась в сельву на противоположном берегу, озаряемую заревом далекого пожара. Подруги не могли увести ее даже тогда, когда на сельву обрушился стеной тропический ливень.
На следующий полдень люди-привидения неожиданно появились из речных водоворотов и вытянули на болотистый берег чье-то безжизненное тело. Она сразу поняла, что беда случилась именно с тем, кто сжимал ее вчера в своих жестких ладонях, и закричала лютым криком, каким кричит в заснеженных русских лесах волчица перед разоренным охотниками, окровавленным логовом, в котором не увидеть ей больше своих щенков-несмышленышей.
* * *
От сдавленного вскрика жены Савелов приподнял от подушки голову, но она успокоила его прикосновением руки, и он снова погрузился в крепкий предутренний сон. Отгоняя тяжелые, удушливые воспоминания, Рита еще с полчаса металась по мокрой от слез подушке и, боясь их повторения, накинула халат и направилась в ванную комнату.
В детстве Рита мечтала стать художником-портретистом или скульптором и даже закончила при одном из московских высших художественных училищ элитную детскую школу, в которой маститые педагоги прочили ей великое богемное будущее. Но ее номенклатурные родители сочли, что вольнодумная и расхристанная богема не место для их, без того не в меру строптивой дочери, и настояли на медицинском образовании. О чем, впрочем, Рита потом никогда не пожалела.
На последних курсах медицинского института Рита неожиданно для всех и даже для себя увлеклась пластической хирургией. После защиты диплома она, по протекции отца, получила направление в строго засекреченную медицинскую лабораторию, которая была в исключительном ведении «боевого отряда партии»... Немногие люди, которые знали о существовании сей лаборатории, шепотом называли ее между собой «Фабрикой грез», и к этому были все основания.
Здесь за несколько недель могли превратить грубую деревенскую бабу в утонченную аристократку и светскую львицу, девчонку с пыльных московских окраин — одарить внешностью знаменитой американской кинодивы, чтобы, при удобном случае, подложить ее в постель зарубежному дипломату или фирмачу. Светила сей лаборатории умели делать двойников стареющим лидерам своей родной и лидерам «братских» партий. Кроме того, они умели до такой степени изменять внешность провалившимся за рубежом разведчикам, что их потом можно было спокойно внедрять в разведслужбы тех государств, которые годами безуспешно разыскивали их по всему миру.
Провалов «Фабрика грез» за все свое долгое существование не знала. Имена и биографии ее клиентов являлись строжайшей государственной тайной. Сотрудникам категорически запрещалось вступать с ними в личный контакт, а также разглашать медицинский профиль их «Фабрики». Работа с клиентом на «Фабрике грез» начиналась с его фотографий и с серии портретных зарисовок, выполняемых профессионалами-рисовальщиками. Затем они утверждались где-то в «сферах». Дальнейшая работа хирургов-пластиков шла по этим утвержденным материалам.
Таким образом природный дар Риты к рисованию и полученные ею в художественной школе навыки скульптора пригодились на «Фабрике грез» в полном объеме. Услуги штатных художников-профессионалов ей не требовались — после ряда удачно проведенных ею операций, отмеченных в «сферах», она работала исключительно по собственным портретным наброскам.
Выйдя после холодного душа на кухню, Рита несколько минут постояла перед раскрытым окном, вслушиваясь в звуки просыпающегося города и сонное переругивание дворников, вылизывающих до блеска двор их элитного дома. Потом взгляд ее упал на фотографию человека с изуродованной внешностью, оставленную вчера мужем на кухонном столе.
«Интересно, в каких жерновах побывал этот бедолага? — подумала она. — Судя по выправке — военный. Может, в танке горел или в самолете. А может, просто пьяный заснул в постели с сигаретой?»
Приготовив кофе, она уселась в кресло-качалку перед раскрытой дверью на балкон и попыталась читать газету с речами депутатов очередного съезда. Трескучая болтовня и апломб депутатов скоро надоели, и она стала наблюдать за хлопотами ласточек, то и дело подлетавших к гнезду, прилепившемуся под потолком лоджии. Из гнезда несся отчаянный писк птенцов.
Однако человек на фотографии все больше и больше притягивал ее внимание. Она снова вгляделась в снимок. И чем больше всматривалась в изуродованное лицо человека, тем больше ей хотелось увидеть его без ужасающих шрамов, в его природном, первозданном виде.
Не в силах бороться с искушением, Рита принесла из кабинета карандаши, краски, рабочий блокнот, и десятым чувством понимая, что вступает на заминированную полосу, принялась за работу. Подобно реставратору, освобождающему от наслоений чужой краски полотно великого мастера, она штрих за штрихом восстанавливала облик неизвестного мужчины, избавляя его от шрамов и глубоких морщин, в соответствии с характером мышц лица прорисовывала брови, глаза, губы.
Когда через час работа была закончена, Рита прислонила полученный рисунок к спинке стула и, отойдя на несколько шагов, с трудом подавила вырвавшийся из груди крик. С листа белого ватмана на нее смотрел Сарматов, но не тот, которого она знала пять лет назад, а другой, со скорбными складками по краям жестких губ и с каким-то беспомощным взглядом: то ли ребенка, то ли смертельно больного человека. И был он так похож на спящего сейчас в детской комнате ее сына, что она в суеверном страхе перекрестилась.
«Дуреха! — придя в себя, разозлилась она. — С того света не возвращаются, а он тебе, как живой, мерещится в метро, в подземных переходах, в окнах троллейбусов... Вот почему ты его выписала, психопатка несчастная. Чем психовать, лучше повтори рисунок», — приказала она себе и, стараясь как можно точнее следовать анатомическому строению лица и головы человека с фотографии, снова лихорадочно погрузилась в работу. Однако, как ни старалась Рита абстрагироваться от воспоминаний, они снова навалились на нее. Снова из потаенных закоулков памяти выплыла их ливневая никарагуанская ночь со страстными объятиями и жаркими поцелуями. И почему-то вспомнился ей на сей раз рассказанный Игорем Сарматовым той грозовой ночью странный эпизод из его станичного детства.
* * *
Деда его, Платона Григорьевича, однажды по студеному ноябрьскому чернотропу просквозил в степи разбойный улан — ветер. Скрутила старого казака в одночасье поясничная лихоманка, а тут как назло не вернулась к ночи на баз щедрая их кормилица — безрогая пятнистая корова Комолка. Пьяница пастух, из тамбовских переселенцев, что-то мыкал-икал, но объяснить толком пропажу коровы не мог.
— Эх-ма, растуды его, пьянчугу, в качель, сгинет добрая животина! — кряхтел на печи дед. — Чи зеленей объестся, чи таборное цыганье зараз нашу кормилицу обратает, аль, неровен час, в степу лютую смерть от бирючей примет.
Не сказав ничего деду, бросился тогда восьмилетний пацаненок Игореша к колхозному конюху Кондрату Евграфычу и, размазывая по мордахе слезы с соплями вперемешку, выпросил у него председательского аргамака Чертушку, с которым на ночных табунных выпасах дружбу сердечную водил, последним сиротским сухарем делился.
Той ветреной, промозглой ночью обскакал Игореша на Чертушке всю окрестную озимь, прибрежные левады и овраги, но комолая корова как сквозь землю провалилась. Порой ему казалось, что она вон за тем бугром, вон ее силуэт у замета соломы маячит, а то блазнилось, будто порывистый низовой ветер доносит ее мычание из мелового лога, и он гнал Чертушку к тому замету и к тому логу. Но все было напрасно.
А в полночь-заполночь огляделся он по сторонам с вершины старого скифского кургана и, не увидев нигде огоньков человечьего жилья, понял, что заблудился в промозглой степной глухомани.
— Куда ж нам теперь, Чертушка? — в страхе спросил он коня.
Чертушка лишь виновато покосился лиловым глазом, в котором отражались луна и раздерганные, зловещие облака.
После долгих бесплодных блужданий по ночной степи бросил Игореша повод на луку седла и залился горькими слезами. Не представлял он, как с дедом теперь выживать будут без комолой кормилицы. Работать в колхозе дед не мог, потому что шел ему уже девятый десяток, да и на колхозные трудодни-палочки как прокормиться?.. Надеяться на обычную для казаков заботу о стариках, вдовах и сиротах теперь не приходилось — почитай половину куреней в станице, взамен сгинувших на войне да сосланных в Сибирь казачьих семей, занимали ныне злыдни-переселенцы из Украины, с Рязанщины и Тамбовщины — от них особой помощи не жди! Колхозное начальство само в голодранцах ходит, а к коммунистам на поклон дед не пойдет... По сей день он для них — царский золотопогонник и контра белогвардейская. Давно бы они схарчили его в подвалах НКВД, но из-за авторитета есаула Платона Сарматова власти опасались бунта казачьего. А тут перед войной сам Сталин стал заигрывать с казаками, даже отдельные воинские части казачьи учредил. Пять сыновей есаула Сарматова призваны были в те части, и все пять головы свои буйные на войне геройски сложили. Последний сын, отец Игорешки, пройдя всю Вторую Германскую от звонка до звонка, сложил голову на чужой, на корейской войне. Подумал пацаненок об отце, которого никогда не видел, и еще сильнее полились из его глаз слезы.
Между тем, предоставленный самому себе конь вынес его к какому-то жнивью с длинными скирдами соломы.
— Куда нас занесло, Чертушка? — всхлипнул Игореша.
А конь в ответ тревожно заржал и закрутился на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39