Сталин умел учиться на чужих ошибках, знал, что от этих инженеров вредителей человеческих душ вся зараза и идет. По сути своей профессии идеологические диверсанты они чистой воды. Думают, копаются в архивах, кропают что-то, бумагу переводят, а потом вдруг: «Не могу молчать!» И все, гад, норовит пасть жертвой, на худой конец — подставить просиженный зад под царские розги. Короче, хлопотно с ними. Народ они нервный, легко и много пьющий, капризный, завистливый и склочный. Это гения видно сразу, а с остальными как быть, нельзя же совсем без книг в самой читающей стране! Как ни делил Сталин их на заслуженных и талантливых да ни стравливал первых со вторыми, как ни охаживал кнутом и ни поощрял пряником, но одолеть литераторов не смог, махнул сухой рукой и изрек: «Работайтэ с этыми, у мэня другых нэт». А на нет — и суда нет.
С судами, действительно, палку старались не перегибать. Зачем делать из рифмоплета великомученика? Кого надо, свои сами харчили, только брызги летели. Так к заслуженным и талантливым прибавлялись запрещенные.
Не всех власть любила, но всех лелеяла. Потому что нет среды более информационно насыщенной, чем пишущая, танцующая и рисующая братия. На каждый талант приходится по тысяче поклонников. Дружить с «людьми творчества» престижно и милицейскому генералу, и вору в законе, и секретному авиаконструктору, и леснику. Связи в этой среде немыслимые, как лабиринт Минотавра, неизвестно куда выведут. Здесь все всё знают, обо всем имеют мнение и обо всем судят-рядят, особо не таясь. Информации в этом отстойнике души и мыслей — море, черпают из него все спецслужбы, отечественные и импортные. И выходит, что кто не агент, тот невольный информатор. Традиция добрая, стыдиться нечего. Сам Тургенев резидентом русской разведки в Париже трудился, пока «Отцов и детей» сочинял, факт, как говорится, широко известный в узких кругах. А ведь дворянин, и талант несомненный. Что уж тем, кто, кроме подписки о сотрудничестве и пары мелких доносов, ничего путного не написал, рожу кривить?
Максимов встал с продавленного дивана, до хруста потянулся. Мысли, что лезли в голову, были странными, ему несвойственными. Так и должно было быть. Квартира чужая, и мысли здесь — чужие.
Максимов был уверен, что жилище Инквизитора обыскивали профессионалы, и не стал играть в пинкертона. Бросил сумку в угол, осмотрелся: кухня, санузел, комната. Лег на диван, закрыл глаза, постарался хоть нанемного заснуть. Он называл этот метод «наспать место». Пока работает сознание, оно невольно фильтрует информацию сквозь прошлый опыт, хочешь или нет, а вывод будет с известной погрешностью. Во сне или полудреме вся информация, видимая и невидимая, что накопилось в помещении, впитывается всеми органами чувств так полно и чисто, что сознание, ограниченное опытом и знанием, в эту полноту и безошибочность никогда не поверит.
Итак, Инквизитор был литератором. Вольная профессия: свобода мыслей, времени и передвижения. Идеальная «крыша» и легенда. Профессиональное право снимать, накапливать, обрабатывать информацию. И использовать в своих интересах. Интересы Инквизитора простирались, если верить книжным полкам, от средневековых поэтов до классиков детектива. Последнее объяснимо, если учесть, что в любом детективе на поверку оказывается лишь десять процентов вымысла, остальное — факты, сценарии операций, дешифровка чужих тайн. Книги на полках стояли в ряд, вне зависимости от языков, на которых они были написаны, очевидно, проблем с переводом у Инквизитора не было.
Имя его Максимову ничего не говорило, как, очевидно, большинству читающей публики. Инквизитор был «широко известен в узких кругах» почитателей средневековой поэзии, издал несколько сборников переводов, вел семинары в Институте культуры… И все. Никакой связи с рангом и функцией в Ордене не обнаружить, даже если усиленно копать. Правда, и Даниэль Дефо — шеф британской разведки — «Гулливера» накропал, сколько ни читай, никогда не догадаешься, кем был автор. Навигатор упомянул, что Инквизитор был одним из лучших в своем деле. Надо верить, если за ним закрепили Москву, второй по эзотерическому значению город после Питера. Знания и особый талант в герметических науках открыли перед Инквизитором двери во многие салоны, клубы и ложи. Он сумел поставить себя в положение «почетного члена» и «высокого гостя»: везде заседал, но нигде не председательствовал, везде присутствовал, но нигде не состоял в членах.
Максимов посмотрел на фотографию в рамке над рабочим столом. Мужчина, полуобняв молодую женщину, улыбался прямо в объектив. Зачесанные назад волосы открывали его высокий лоб с глубокой, как шрам, вертикальной морщиной у переносья. Темные глаза, пытливый, здоровый взгляд, без мути и сумасшедшинки. Правильные черты лица. Ничего особенного. Ничего от Инквизитора — исследователя запредельного и следователя по сверхсекретным делам тайных организаций.
«Фотография пятилетней давности», — пояснил Максимову Сильвестр, открывший своим ключом квартиру. Он же сказал, что это «мастерская», здесь Инквизитор только работал, правда, иногда проводил целые недели. Женщина с фотографии не потревожит, четвертый год нет ее в стране. В подробности вдаваться не стал. Гарантировал, что с участковым и соседями проблем не будет. Инквизитор имел обыкновение отдавать ключи от «мастерской» друзьям. С остальными придется разбираться по обстоятельствам.
— Ну и что ты на это скажешь, Конвой? — Максимов обратился к псу, заглянувшему в комнату.
Пес свесил голову набок, шумно задышал, высунув язык.
— Правильно, молчи — сойдешь за умного. — Максимов хлопнул по бедру, пес радостно вильнул хвостом, подошел, уткнулся носом в ладонь. — Так, образина, марш на кухню. Сидишь тихо и не мешаешь работать.
Пес тяжко вздохнул, с тоской посмотрел на диван.
— Даже не думай! — предостерег его Максимов, слегка шлепнув по загривку.
Конвой потрусил из комнаты, а Максимов сел за стол.
На нем, по словам Сильвестра, все осталось, как было при Инквизиторе, Утром тот выключил компьютер, сложил в папку бумаги и вышел. С тех пор его никто не видел.
Максимов посмотрел на часы. Полдень. Открыл папку, взял первый лист.
Восемь часов вечера. На город заходила гроза, за окном быстро темнело. В окно тянуло сыростью, близким дождем.
Максимов откинулся в кресле, потер уставшие глаза.
Восемь часов непрерывной работы в жестком режиме, сорок минут «мозгового штурма»: документ из папки, поиск ссылок в книгах и компьютерном архиве, пять минут интенсивной физической нагрузки: двадцать приседаний, двадцать наклонов, сто отжиманий от пола, сто подъемов ног лежа, десять минут неподвижности, раскинув руки на полу, пока в теле не останется напряжения, и опять — «мозговой штурм». И так восемь раз, восемь попыток взять штурмом лабиринт знаний, в котором свободно ориентировался Инквизитор.
Максимов вышел на кухню, насыпал корм в миску Конвоя, сам сел на угловой диванчик. Нехотя отхлебнул кофе, несчетную чашку за день.
Его мозг был натренирован обрабатывать невероятный объем информации, а тело привычно к предельным нагрузкам. Но сейчас он ощущал себя старателем, перемывшим тонны песка ради одной золотой крупинки. Только не было ее, лоток пуст. В одном лишь убедился Максимов: Инквизитор взял след и пошел по нему. Как он это сделал, осталось загадкой. Восстановить ход рассуждений Инквизитора не представлялось возможным. Ни одна машина не в состоянии просчитать, что послужило спусковым крючком, вызвавшим к жизни рой образов и поток ассоциаций, что бередило душу, пока сама собой не легла последняя строчка: «…как дай Вам Бог любимой быть другим». Творчество — это единственное, что не смог механизировать человек, логическому анализу оно не поддается.
Максимов закурил, вернулся в комнату. Как остывшие угли, переворошил листы в папке. Пусто, мертво. Всего двадцать страниц, разрозненные заметки; потребовалось восемь часов, чтобы приблизительно представить, какой объем информации связан с ними, а чтобы собрать и пережить то, что задействовал из своей памяти Инквизитор, на это нужна еще одна жизнь. Ее у Максимова не было.
Устало плюхнулся в кресло. Желтая бумажка на панели монитора резала глаз. Отлепил, в который раз за день прочитал: «Все близко. Если я хочу найти, достаточно представить, и оно само ко мне приходит». Почерк Инквизитора.
— Надо думать, тебе это удалось. Только оказалось слишком близко. Максимов прилепил бумажку на место.
Запустил компьютер. Пока шла загрузка, отметил, что квартира действительно была «мастерской»: ничего лишнего, ничего отвлекающего, неизбежный телевизор, уменьшенный до. предельной миниатюрности, сослан на кухню. На стеллаже с лазерными дисками не нашел ни одной записи новомодных громыхалок, только классика и этническая музыка. Говорят, что ученые в средние века, как и всякие ремесленники, занимались своими опытами в жилых домах. Лишь алхимики сочли за благо удаляться подальше от невинных родственников. Знали, тонкие превращения, что творились в их ретортах и душе, могли натворить бед посерьезнее, чем юбка, прожженная кислотой, и ослепившая глаза вспышка магния. Инквизитор был из того же проклятого племени, знал, что за попытку проникнуть в заповедное приходится платить и одиночество не просто необходимое условие, а суровый закон.
Максимов без всякой задней мысли нажал клавишу, монитор высветил историю команд — все, что делал с компьютером Инквизитор в последние часы. Все текстовые файлы Максимов давно просмотрел. Занятно, ново, порой шокирующе. Но никаких зацепок.
Посмотрел на последнюю строчку. Получалось, что Инквизитор, отработав двенадцать часов, еще три часа играл в игрушку.
Машинально Максимов шлепнул по клавише «Энтер». Компьютер послушно загудел винчестером.
— И дальше что? — Максимов устало посмотрел на шахматную доску на экране. Шлепнул по клавише.
«Вы готовы войти в Бездну и сыграть с ней партию?» — высветилось на экране.
— Давай. — Максимов подогнал «мышку» к окошечку «да» и щелкнул клавишей.
«Вы сделали выбор. Врата открыты». — Вслед за надписью из динамика донесся мажорный аккорд.
Максимов усмехнулся. Но неожиданно покачнувшись, вцепился пальцами в столешницу. Показалось, пол ушел из-под ног.
Шахматная доска на экране, плавно вращаясь, ухнула в звездную бездну. Камера понеслась мимо висящих в пустоте фигурок. Эффект был потрясающий, словно космический корабль петлял между планетами. Фигурки то росли, приближаясь, заливая собой весь экран, то проскальзывали мимо, едва удержавшись в фокусе.
Картинка уменьшилась в размерах, словно отвели трансфокатор камеры, и удивленному взору предстал прозрачный куб, разбитый на квадраты. Фигурки, как полагается в шахматах, выстроились строем друг напротив друга. Но не на доске, а в трехмерном пространстве, усыпанном бисером мелких звезд.
Максимов от неожиданности встряхнул головой. Вот, оказывается, в какие игры играл Инквизитор.
Максимов знал сакральный, не описанный ни в одном учебнике смысл шахматной игры. Шестьдесят четыре клетки, столько же, сколько знаков в гадании И-Цзын, все, как Босеан — стяг тамплиеров, как Инь и Ян у китайцев, все черно-белое. Бескомпромиссная графика жизни. Фигурки — как символы ролей, масок и характеров. Право пешки погибнуть или стать Фигурой, агрессивная вольность Ферзя, тяжеловесная прямолинейность Ладьи, привилегия Короля подставить любого, закрываясь от удара. Игра эта — жизнь в своей максимальной простоте и непознаваемости. Этюды, начала и эндшпили, классические партии и забавы любителей — все это лишь модели того, что было, будет или могло быть. Не зря постигших законы этой игры награждают масонским титулом Гроссмейстер — Великий Мастер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122