— Свобода может быть пугающей.
— Всего пару дней назад ты говорил, что она была настолько опьянена свободой, что рванула в Вегас — отпраздновать это дело.
— Все меняется, — сказал он. Потом проворчал: — Ты всегда находишь, чем осложнить мне жизнь.
— А что может быть лучшей основой для дружбы?
25
Мы пошли взглянуть на Мелиссу. Она лежала на боку, лицом к спинке дивана; одеяло было плотно подоткнуто со всех сторон наподобие тугого кокона.
Мадлен сидела у нее в ногах на самом краешке дивана и вязала крючком что-то розовое и бесформенное, сосредоточив все внимание на руках. Когда мы вошли, она подняла глаза от вязанья.
— Она хоть раз просыпалась? — спросил я.
— Non, месье.
— А мистер Рэмп уже вернулся? — поинтересовался Майло.
— Non, месье. — Ее пальцы замерли.
— Давайте уложим ее в постель, — предложил я.
— Qui, месье.
Я взял Мелиссу на руки и отнес наверх, в ее комнату. Мадлен и Майло вошли следом за мной. Мадлен включила свет, убавила яркость и отвернула одеяло на кровати. Она долго возилась, укрывая Мелиссу и подтыкая одеяло, потом придвинула к кровати стул и уселась. Полезла в карман халата, достала свое вязанье и положила на колени. Она сидела неподвижно, стараясь не толкнуть кровать.
Мелисса пошевелилась под одеялом, потом перевернулась на спину. Рот у нее был приоткрыт, дышала она медленно и размеренно.
Майло с минуту понаблюдал за тем, как поднимается и опускается стеганое одеяло, потом сказал:
— Мне пора двигаться. А у тебя какие планы?
Вспомнив о ночных страхах маленькой девчушки, я ответил:
— Останусь пока здесь.
Майло кивнул.
— Я тоже останусь, — сказала Мадлен. Она зацепила нить, сделала петлю вокруг крючка и принялась за работу.
— Хорошо, — одобрил я ее решение. — Я буду внизу. Позовите меня, если она проснется.
— Qui, месье.
* * *
Я сидел в одном из мягких кресел и думал о вещах, которые гнали от меня сон. Когда я последний раз смотрел на часы, было несколько минут второго ночи. Я заснул сидя и проснулся одеревеневший, с совершенно пересохшим ртом и покалыванием в затекших руках.
Ничего не соображая, я резко выпрямился. Покалывания переместились, словно в калейдоскопе.
Перед глазами световые пятна — синие, красные, изумрудно-зеленые, янтарно-желтые.
Солнечный свет, просеивающийся сквозь кружевные шторы и цветные стекла витражей.
Воскресенье.
Я почувствовал себя осквернителем святыни. Словно задремал в церкви во время богослужения.
Двадцать минут восьмого.
Абсолютная тишина в доме.
За ночь здесь установился какой-то затхлый запах. Или, может быть, он присутствовал все время.
Я протер глаза и попытался навести ясность в мыслях. Встал, превозмогая боль в затекших мышцах, разгладил одежду, провел рукой по щетине на лице и потянулся. Боль дала мне понять, что не собирается так легко со мной расстаться.
В гостевой ванной комнате, находившейся рядом с холлом, я плеснул водой в лицо, помассировал голову и отправился наверх.
Мелисса все еще спала; ее волосы разметались по подушке, но лежали так красиво, что вряд ли это получилось случайно.
Картина напоминала мне фотографию похорон викторианской эпохи. Похожие на ангелочков дети в украшенных кружевами гробиках.
Я отогнал эти мысли и улыбнулся Мадлен.
Розовая вещица была по-прежнему бесформенна, но удлинилась на полметра. Интересно, спала ли она вообще. Она сидела босиком, ее ступни были больше моих. Пара вельветовых шлепанцев аккуратно стояла на полу у кресла-качалки. Рядом со шлепанцами стоял телефон, перенесенный сюда с тумбочки.
Я сказал:
— Bonjour.
Она взглянула на меня совершенно ясными, серьезными глазами, и крючок у нее в руках задвигался еще быстрее.
— Месье. — Она нагнулась и поставила телефон на место.
— Мистер Рэмп вернулся?
Она бросила быстрый взгляд на Мелиссу. Покачала головой. От этого движения кресло заскрипело.
Мелисса открыла глаза.
Мадлен укоризненно посмотрела на меня.
Я подошел к кровати.
Мадлен начала раскачиваться. Скрип стал громче.
Мелисса посмотрела на меня снизу вверх.
Я улыбнулся ей, надеясь, что это выглядит не слишком жутко.
Ее глаза округлились. Она пошевелила губами, силясь что-то сказать.
— Привет, — произнес я.
— Я... что... — Ее глаза заметались, не в состоянии ни на чем остановиться. На лице промелькнуло выражение панического страха. Она с усилием приподняла голову, но снова бессильно уронила ее. Закрыла и снова открыла глаза.
Я сел и взял ее за руку. Она была мягкой и горячей. Я пощупал ей лоб. Теплый, но жара нет.
Мадлен начала раскачиваться быстрее.
Я почувствовал, что Мелисса сжимает мои пальцы.
— Я...Что... Мама.
— Ее продолжают искать, Мелисса.
— Мама. — Ее глаза наполнились слезами. Она закрыла их.
Мадлен моментально оказалась рядом с бумажной салфеткой для нее и укоризненным выражением на лице для меня.
В следующую секунду Мелисса уже опять спала.
* * *
Я подождал, пока ее сон не стал более глубоким, добился от Мадлен того, что было нужно, и спустился вниз. Лупе и Ребекка там пылесосили и мыли. Когда я проходил мимо, они отвели глаза.
Я вышел из дома в неясный свет, от которого лес вокруг дома казался серым. Когда я открывал дверцу «севиля», по подъездной дорожке с ревом подкатил белый «сааб-турбо». Он резко остановился, рев мотора умолк, и из машины вышли оба Гэбни, Урсула — со стороны водителя.
На ней был облегающий костюм из плотной ткани и белая блузка, и накрашена она была гораздо скромнее, чем тогда в клинике. От этого она казалась усталой, но зато моложе. Каждый волосок по-прежнему был на своем месте, но прическе не хватало общего блеска.
Ее муж сменил ковбойский наряд на пиджак в мелкую коричнево-бежевую клетку, бежевые брюки, остроносые туфли из замши шоколадного цвета, белую рубашку и зеленый галстук.
Она подождала, чтобы он взял ее под руку. Разница в росте производила почти комическое впечатление, но выражение их лиц исключало всякую шутку. Они направились ко мне, шагая в ногу и наводя на мысль о похоронной процессии.
— Доктор Делавэр, — сказал Лео Гэбни. — Мы регулярно звонили в полицейское управление и только что получили это ужасное известие от начальника полиции Чикеринга. — Свободной рукой он тер свой высокий лоб. — Ужасно.
Его жена закусила губу. Он похлопал ее по руке.
— Как Мелисса? — очень тихо спросила она.
Удивленный этим вопросом, я ответил:
— Спит.
— О, вот как?
— Похоже, что сейчас это ее основная защитная реакция.
— Такое нередко встречается, — заметил Лео. — Защитный уход в себя. Надеюсь, вам известно, как важно непрерывно следить за этим состоянием, так как иногда оно является прелюдией к затяжной депрессии.
— Я буду наблюдать за ней.
— Ей что-нибудь дали, чтобы она уснула? — спросила Урсула.
— Насколько я знаю, нет.
— Это хорошо, — сказала она. — Лучше всего обойтись без транквилизаторов. Чтобы... — Она снова закусила губу. — Боже, мне так жаль. Я правда... это просто... — Она покачала головой, поджала губы так, что они совсем исчезли, и посмотрела наверх, на небо. — Что можно сказать в такую минуту?
— Ужасно, — повторил ее муж. — Можно сказать, что это чертовски ужасно, и чувствовать боль, смиряясь с неадекватностью языка.
Он еще раз похлопал ее по руке. Она смотрела мимо него, на персиковый фасад дома. Мне показалось, что это был взгляд в никуда.
— Ужасно, — сказал еще раз муж с видом преподавателя, пытающегося развязать дискуссию. — Кто может знать, как все сложится?
Когда ни жена, ни я ему не ответили, он продолжал:
— Чикеринг предположил самоубийство — выступил в качестве психолога-дилетанта. Чепуха чистой воды — я так ему и сказал. У нее никогда не наблюдалось ни на йоту депрессии, скрытой или явной. Напротив, ее можно назвать крепкой женщиной, если учитывать, через что ей пришлось пройти.
Он снова многозначительно замолчал. Где-то в гуще деревьев пересмешник передразнил сойку. Гэбни раздраженно глянул в том направлении и повернулся к жене. Она витала где-то в другом месте.
Я спросил:
— Во время лечебных сеансов она упоминала о чем-нибудь таком, что объясняло бы, зачем она приехала к водохранилищу?
— Нет, — ответил Лео. — Никогда ни о чем подобном от нее не слышал. Да и вообще, что она решилась ехать одна, является полнейшей импровизацией. В том-то и дел о, черт побери! Если бы она придерживалась лечебного плана, ничего подобного просто не могло бы случиться. Никакой самодеятельности раньше за ней не водилось.
Урсула по-прежнему не говорила ни слова. Я не заметил, когда она высвободила руку.
— Может быть, она подверглась какому-то необычному стрессу — я имею в виду, не считая ее агорафобии? — спросил я.
— Нет, абсолютно ничего похожего, — ответил Гэбни. — Ее стрессовый уровень был ниже, чем когда-либо, а состояние улучшалось с поразительной быстротой.
Я повернулся к Урсуле. Она продолжала смотреть на дом, но все же покачала головой.
— Нет, — сказала она, — ничего такого не было.
— Чем объясняется направление ваших вопросов, доктор Делавэр? — поинтересовался Гэбни. — Надеюсь, уж вы-то не думаете, что имело место самоубийство? — Он приблизил свое лицо к моему. Один глаз у него был более светлого голубого оттенка, чем другой. Взгляд обоих был ясен и тверд. Там было больше любопытства, чем агрессивности.
— Просто пытаюсь найти во всем этом хоть какой-нибудь смысл.
Он положил руку мне на плечо.
— Понимаю. Это только естественно. Но боюсь, что грустный смысл всего этого сводится к тому, что она переоценила свой прогресс и отступила от лечебного плана. Смысл здесь заключается в том, что мы никогда не сможем докопаться до смысла.
Он вздохнул, снова отер лоб, хотя тот был абсолютно сух.
— Кто лучше нас, лечебников, знает, что человеческим существам свойственно упорствовать в своей достойной сожаления привычке быть непредсказуемыми? Тем из нас, кто не находит в себе сил иметь с этим дело, следует, наверное, заняться физикой.
Голова его жены резко повернулась на четверть оборота.
— Нет, я далек от того, чтобы осуждать ее, — продолжал Гэбни. — Это была приятная, добрейшая женщина. И страданий на ее долю выпало сверх всякой меры. Произошел просто один из этих неприятных несчастных случаев. — Он пожал плечами. — После стольких лет практической лечебной работы приобретаешь способность мириться с трагическим. Определенно приобретаешь эту способность.
Он потянулся к руке Урсулы. Она позволила ему прикоснуться к себе на секунду, потом отстранилась и стала быстро подниматься по белым ступеням. Ее высокие каблуки громко стучали, а длинные ноги казались слишком элегантными для такой высокой скорости. Она выглядела и сексуальной и неуклюжей одновременно. Достигнув входной двери, она прижала ладони к чосеровской резьбе, словно дерево, из которого была сделана дверь, обладало целительной силой.
— Она так чувствительна, — очень тихо сказал Гэбни. — Слишком близко все принимает к сердцу.
— Я не знал, что это недостаток.
— Ну, подождите еще несколько лет, — улыбнулся он. — Так значит, это вы отвечаете за эмоциональное благополучие семьи?
— Нет, одной только Мелиссы.
Он кивнул.
— Она, несомненно, ранима. Пожалуйста, не стесняйтесь обращаться к нам за консультацией в случае необходимости.
— Нельзя ли взглянуть на историю болезни миссис Рэмп?
— На ее историю? Наверно, можно, но зачем?
— Ответ, пожалуй, будет тот же, что и прежде. Хотелось бы найти в этом какой-то смысл.
Он одарил меня профессорской улыбкой.
— Ее история для этой цели вам не подойдет. В ней нет ничего... сенсационного. То есть мы избегаем всех этих обычных, анекдотичных ляпов типа навязчиво-подробных описаний каждого чоха и вздоха пациента, этих прелестных воспоминаний в духе Эдипова комплекса и многосерийных снов, столь обожаемых киносценаристами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83