— Я здесь уже пять лет, офицер. Поверьте, я не наивное дитя. И не подбираю с улицы осужденных преступников в ожидании, что они превратятся в кого-то вроде Гилберта. Но у Гилберта был нормальный дом, воспитание, образование. Он начинает с другой исходной позиции. А такой человек, как Джоэль, должен заслужить мое доверие — и доверие еще более высокое, чем мое. Хорошо, что у него оказались рекомендации.
— Откуда, святой отец?
— Из других миссий.
— Здесь, в городе?
— Нет. Из Аризоны и Нью-Мексико. Он работал с индейцами, посвятил шесть лет своей жизни служению ближним. Неся бремя, наложенное на него законом, и совершенствуясь как человек. Те, с кем он работал, говорят о нем только хорошее.
Майло промолчал.
Священник улыбнулся.
— Конечно же, это помогло ему получить условно-досрочное освобождение. Но сюда он пришел как свободный человек. В юридическом смысле этого слова. Он работает здесь, ибо таково его желание, а не потому, что вынужден это делать. Что же касается вашего вопроса относительно друзей, то их у него нет — он ни с кем не общается, отказывает себе в земных удовольствиях. Вся его жизнь представляет собой очень жесткий цикл работы и молитвы.
— Послушать вас, так он прямо-таки святой, — сказал Майло.
Лицо священника напряглось от сдерживаемого гнева. После короткой борьбы ему удалось овладеть собой, во всяком случае, внешне. Но когда он заговорил, его голос звучал сдавленно.
— Он не имел никакого отношения к исчезновению этой бедной женщины. Я просто не могу понять, какая необходимость...
— У этой бедной женщины есть имя. Джина Мари Рэмп.
— Мне это известно...
— Она тоже была необщительна, святой отец. И далека от земных удовольствий. Но совсем не потому, что таково было ее желание. Больше восемнадцати лет, с того самого дня, как чокнутый тип, которого нанял Макклоски, изуродовал ей лицо, она жила в своей комнате наверху, панически боясь выйти из дому. И без всякой надежды на условно-досрочное освобождение, святой отец. Надеюсь, теперь вам понятно, почему очень много людей встревожены ее исчезновением. Надеюсь также, что вы все-таки убедите себя простить меня, если я попытаюсь разобраться в этом до конца. Даже если это причинит какое-то неудобство мистеру Макклоски.
Эндрус склонил голову и стиснул перед собой руки. На минуту я подумал, что он молится. Но когда он поднял голову, губы его были неподвижны. Его лицо покрывала бледность.
— Это вы простите меня, офицер. У нас была тяжелая неделя — два человека умерли в своих постелях, и еще двоих пришлось отправить в Центральную больницу округа с подозрением на туберкулез. — Кивком головы он указал на сидевших в комнате людей. — У нас на сотню человек больше, чем мы имеем коек, никакого уменьшения притока не предвидится, а епархия требует, чтобы я добывал больше денег для содержания миссии. — Плечи его опустились. — Ищешь каких-то маленьких побед. Я позволил себе думать о Джоэле как о такой победе.
— Может, так оно и есть, — сказал Майло. — Но мы все же хотели бы поговорить с ним.
Священник пожал плечами.
— Пойдемте, я провожу вас к нему.
Он даже не попросил нас предъявить удостоверения. Не узнал наших фамилий.
Первая дверь по коридору вела в огромную столовую, где запахи пищи победили в конце концов вонь от немытых тел. Легкие деревянные столы, покрытые клеенкой переливчатого синего цвета, были составлены так, что образовали пять длинных рядов. Мужчины сидели, сгорбившись над едой, руками охраняя свои тарелки. Тюремный обед. Зачерпывая и жуя без остановки, выражая при этом не больше радости, чем заводные игрушки.
Вдоль задней стенки располагался мармит, отделенный от зала стеклянной перегородкой и алюминиевой стойкой. Стоящие там в очереди люди протягивали свои тарелки, совсем как в «Оливере Твисте». Три фигуры в белых рубашках и фартуках, с сетками на волосах раздавали пищу.
Отец Эндрус сказал:
— Пожалуйста, подождите здесь.
Мы остались у двери, а он прошел за перегородку и что-то сказал раздавальщику, стоявшему в середине. Продолжая работать, тот кивнул, потом отдал свой половник священнику и отступил назад. Отец Эндрус стал раздавать пищу Человек в белом вытер руки о фартук, обогнул стойку, прошел через очередь и направился к нам.
На вид ему было лет пятьдесят пять, а сутулость делала его рост меньше сантиметра на три, которые вовсе не были лишними. Фартук доходил ему до колен и был испачкан попавшей на него пищей. Он шаркал ногами, почти не отрывая их от линолеума, а руки держал прижатыми к бокам, будто они были приклеены. Несколько прядей седых волос выбились из-под сетки и прилипли к бледному и влажному лбу Длинное, нездорового цвета лицо было худым и в то же время дряблым. Орлиный нос уступил действию силы тяжести. Белые брови. Никакого жира под подбородком, но когда он подошел ближе, стала видна дряблая, трясущаяся складка. Глубоко посаженные глаза под нависшими верхними веками были темные, очень усталые.
Он подошел к нам с ничего не выражавшим лицом и сказал монотонно, флегматичным голосом.
— Здравствуйте.
— Вы мистер Макклоски?
Он кивнул.
— Я Джоэль. — Вяло, безжизненно. Нос и щеки в глубоких порах. Резкие борозды по сторонам рта с опущенными уголками и сухими губами. Глаз почти не видно из-под тяжелых век, желтоватые белки окружают почти черные радужки. Интересно, когда ему последний раз делали тест на функцию печени.
— Мы пришли, чтобы поговорить о Джине Рэмп, Джоэль.
— Она не нашлась. — Не вопрос, а утверждение.
— Нет, не нашлась. У вас нет случайно каких-нибудь теорий относительно того, что могло с ней приключиться? Если есть, поделитесь с нами.
Макклоски перевел глаза на один из столов. Некоторые из обедающих перестали есть. Другие бросали жадные взгляды на нетронутую пишу.
— Мы не могли бы поговорить у меня в комнате?
— Разумеется, Джоэль.
Шаркая ногами, он вышел за дверь и повернул направо по коридору. Мы прошли мимо спален, битком набитых койками, на некоторых из них лежали люди, потом мимо закрытой двери с табличкой «ИЗОЛЯТОР». Болезненные стоны проникали сквозь фанеру и эхом отдавались в коридоре. Макклоски на секунду повернул голову в сторону этих звуков, но не остановился. Снова устремив взгляд вперед, он направился своей шаркающей походкой к выкрашенной коричневой краской лестнице в конце коридора. Ступени были покрыты жесткой резиной, а поручень казался жирным на ощупь.
Он стал медленно и степенно подниматься по лестнице, и мы последовали за ним. Здесь запах дезинфицирующего средства возобладал над всеми остальными.
Сразу же за площадкой четвертого этажа оказалась еще одна закрытая дверь, к которой липкой лентой был прикреплен кусок картона от упаковки рубашек. На картоне черным фломастером было написано: «ДЖОЭЛЬ».
В дверной ручке имелась замочная скважина, но Джоэль повернул ручку, и дверь открылась. Он придержал ее и подождал, пока мы войдем.
Размером комната была с половину платяного шкафа Джины Рэмп — не больше семи квадратных метров; там стояли койка, покрытая серым шерстяным одеялом, деревянная тумбочка, покрашенная белой краской, и узкий комод с тремя ящиками. На комоде лежала Библия, с ней соседствовали электрическая плитка, консервный нож, упаковка крекеров с арахисовым маслом, наполовину пустая банка маринованной свеклы и жестянка венских сосисок. Вырезанное из календаря изображение Христа с нимбом вокруг головы благосклонно взирало на койку. Пожелтевшая, засиженная мухами занавеска была наполовину задернута на единственном зарешеченном окне. За решеткой виднелась стена из серого кирпича. Комната освещалась голой лампочкой в центре потолка, испещренного пятнами плесени.
В комнате с трудом можно было разместиться стоя. У меня появилось ощущение необходимости за что-нибудь ухватиться, но не хотелось ничего здесь касаться.
Макклоски сказал:
— Садитесь. Если хотите.
Майло посмотрел на койку и ответил:
— Ничего.
Мы все остались стоять. Мы стояли рядом, но были так далеки друг от друга, словно нас разделяли целые мили. Как пассажиры в метро, которые держась за подвесные ручки, ощущают себя в полной изоляции.
Майло спросил:
— Так как насчет теорий, Джоэль?
Макклоски покачал головой.
— Я думал об этом. Много думал. После того, как здесь были другие полицейские. Я надеюсь, что просто она настолько выздоровела, что ей захотелось прогуляться одной и...
— И что?
— И ей понравилось.
— Вы ведь желаете ей добра, не так ли?
Кивок.
— Теперь вы свободный человек, и власти не могут говорить вам, что вы должны делать.
На бледных губах Макклоски появилась слабая улыбка. В уголках его рта скопились какие-то белые хлопья.
— Вы услышали что-то смешное, Джоэль?
— Свобода. Ее давно уже нет.
— Для Джины тоже.
Макклоски закрыл глаза, потом открыл их, тяжело опустился на койку, снял с головы сетку для волос и оперся лбом на руку. На макушке у него была лысина, вокруг нее росли белые и серые волосы; они были коротко подстрижены и торчали. Такая стрижка могла бы выглядеть модной у какого-нибудь восемнадцатилетнего шалопая. У старика же она казалась тем, чем и была на самом деле: самоделкой.
Старик? Ему пятьдесят три.
Он выглядел на все семьдесят.
— Мои желания не имеют значения, — сказал он.
— Имеют, если вы все еще преследуете ее, Джоэль.
Желтушные глаза опять закрылись. Складка кожи на шее задрожала.
— Я не... Нет.
— Что «нет»?
Обеими руками Макклоски держал сетку для волос, просунув пальцы в ячейки. Расправляя ее.
— Не преследую ее. — Сказал едва слышным шепотом.
— Вы собирались сказать, что никогда и не преследовали ее, Джоэль?
— Нет. Я... — Макклоски поскреб в голове, потом покачал ею. — Это было давно.
— Понятное дело, — согласился Майло. — Но история любит повторяться.
— Нет, — ответил Макклоски очень тихо, но твердо. — Нет, никогда Моя жизнь...
— Что ваша жизнь?
— Кончена. Все погасло.
— Что погасло, Джоэль?
Макклоски положил руку себе на живот.
— Огонь. Чувства. — Он уронил руку. — Теперь я только и делаю, что жду.
— Ждете чего, Джоэль?
— Покоя. Пустого пространства. — Он бросил боязливый взгляд на Майло, потам на картинку с изображением Христа.
— Вы очень религиозный человек, Джоэль, правда?
— Это... помогает.
— Помогает в чем?
— В ожидании.
Майло согнул ноги в коленях, обхватил их ладонями и слегка присел, так что его лицо оказалось почти на одном уровне с лицом Макклоски.
— Почему вы сожгли ее кислотой, Джоэль?
У Макклоски затряслись руки. Он произнес: «Нет» — и перекрестился.
— За что, Джоэль? Что она такого сделала? Чем вызвала у вас такую ненависть?
— Нет...
— Ну же, Джоэль. Почему нельзя рассказать? Ведь с тех пор прошло столько лет.
Он покачал головой.
— Я... это не...
— Не что?
— Нет. Я... согрешил.
— Так покайтесь в своем грехе, Джоэль.
— Нет... Прошу вас. — У него на глазах выступили слезы, его колотила дрожь.
— Разве покаяние не есть часть спасения, Джоэль? Полное покаяние?
Макклоски облизнул губы, сложил руки вместе и что-то пробормотал.
Майло наклонился еще ниже.
— Что вы сказали, Джоэль?
— Уже покаялся.
— Неужели?
Кивок.
Макклоски закинул ноги на кровать и улегся лицом вверх. Руки сложены на груди, глаза смотрят в потолок, рот открыт. Под фартуком на нем были старые твидовые брюки, сшитые для человека на десять килограммов тяжелее и на пять сантиметров выше ростом. Манжеты были обтрепаны, а края их затвердели от впитавшейся черной грязи. Подошвы туфель были протерты в нескольких местах, к ним присохли остатки пищи. Сквозь одни дыры виднелась серая пряжа, сквозь другие — голое тело.
Я сказал:
— Для вас, возможно, все это осталось в прошлом. Но понимание случившегося помогло бы ей. И ее дочери. Прошло столько лет, а семья все еще пытается понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83