После одной такой ночи Павел не выдержал:
— Константин Заурович, не могу я так больше. Отпустите.
Арцеулов прекрасно понял, о каком «так» говорит Павел, нахмурился:
— Не пойму я тебя, Паша. Почему не хочешь жить, как все? Газет, наверное, много читаешь?
Газет Павел как раз не читал вообще, разве что прогноз погоды и изредка программу телепередач. Бессмысленные передовицы, трескотня победных реляций с трудовых фронтов, маниакально-монотонные обличения загнивающего капитализма — это все было ему нестерпимо скучно и казалось бесконечно далеким от реальной жизни. Но теперь, впервые поварившись на «народнохозяйственном объекте», он начал понимать, что вся газетная и прочая демагогия, наоборот, неотрывна от жизни, как неотрывны друг от друга две стороны медали. В ситуации тотальной лжи патетические бичевания «отдельных пережитков» и филиппики в адрес несунов, расхитителей и спекулянтов оборачивались идеологическим обеспечением тотального воровства, а тотальное воровство, существующее как бы вопреки официальным доктринам, обеспечивало этим доктринам реальную экономическую основу. А вместе они выстраивались в систему координат, в которой ему, Павлу Чернову, ныне Розену, не было места.
В феврале он сдал казенную «Волгу» упитанному юноше с вороватыми глазками и устроился преподавать физику на курсах штурманов. А в апреле под откровенно фальшивые завывания идеологических баныпи скончался очередной генсек и последний «руководитель ленинского типа», не уважаемый даже самыми твердолобыми ортодоксами, и у всего соцлагеря объявился новый начальник, ошеломивший всех молодостью, хрущевской манерой поддерживать шляпу ушами и умением долго и складно говорить без бумажки. Некоторое время население оторопело наблюдало, как новый лидер запросто, словно гоголевский квартальный, «деспоти-рует с народом дезабилье», и вслушивалось в каждое слово, слетевшее с высочайших уст, но потом быстро смекнуло, что слова эти хоть и свиваются в законченные фразы, но смысла никакого не несут, а стало быть, можно спокойно отправляться доворовывать то, что еще не успели.
В этот-то оторопелый промежуток Павел и начал время от времени заглядывать в газеты.
Павел сидел в крохотном читальном зальчике и перелистывал подшивку «Ленинградской правды» — газеты в библиотеку поступали из разных точек Союза, хотя и с опозданием. Он коротал время, ожидая, пока библиотекарша, высокая сухопарая старуха с пронзительными черными глазами, наберет по его списку необходимые справочники и пособия. Через неделю начинались занятия с летними, ускоренными группами, и нужно было внести кое-какие изменения в курс.
Глаза его скользили по полосам, выхватывая то фотографии знакомых мест, то фамилии, памятные по прошлой жизни. Исаакиевский собор в ограде лесов, Стрелка с птичьего полета, на симпозиуме выступил член-корреспондент АН СССР А. Ю. Кухаренко, Ленинградский областной комитет КПСС с глубоким прискорбием сообщает...
На 69-м году жизни, после тяжелой, продолжительной болезни...
Павел резко встал, опрокинув стул. Он опоздал на тридцать семь дней. Но на сорок не опоздает.
У Лилии Теодоровны Рафалович день упал на минус, с самого утра. Это ж мало того, что пришлось впустую прокатиться на СТО, где эти пропойцы так и не отрегулировали задний мост, и она была вынуждена в метро трястись через весь город в ателье, а там битый час объяснять, что нечего валить на «нестандартную фигуру», если у самих руки не из того места растут. Так еще и в молочном опять не было ряженки, а в булочной ее нагло обсчитали на тридцать копеек, а когда она тактично, но твердо на это указала, так ее же еще и обхамили! А дома что — если вы думаете, что лучше, так нет. В почтовом ящике очередное письмо от мамаши, якобы из Харькова, а на самом деле из Хайфы, и опять одни слезы: и жарко, и ноги болят, и Беллочкина родня ее не уважает, за приживалку держит, и картошка дороже апельсинов, и домой-то тянет, и березки в снегу снятся. А вонючий лагерный хозблок не снится? А коечка в грязном бараке, где тоже не духами пахнет, не снится? А не снится, сколько стоило ее оттуда вытащить и отфутболить на историческую родину?.. Только чуть отошла от письма, откупорила баночку пива из холодильника — так нате вам, звонит вторая мамаша, Ленькина тетя Рива, и очень интересно рассказывает про свои болячки ровно сорок три минуты по швейцарским часам. Так и это еще не все. Только повесила трубку, приходитЛеня, злой как черт, говорит приятную новости что в торге лютует ОБХСС и многих уже таскали к следователю, и от paсстройства ложится спать среди бела дня. Короче, когда снова зазвонил телефон, Лилия Теодоровна сняла трубку не в самом милом расположении духа.
Подозрительно взволнованный голос сказал:
— Леонида Рафаловйча, пожалуйста.
— Он отдыхает, — резко ответила Лилия Теодоровна.
— Это очень срочно.
— А кто его спрашивает?
— Это... это его друг детства. Вы только скажите ему, что... что произошла ошибка, Чернов жив, а погиб другой, и передайте...
У Лилий Теодоровнм потемнело в глазах. Она хрипло вдохнула.
— Нет, это вы передайте, передайте вашему пахану, чтобы перестал нас преследовать! Если вы не того угрохали, это ваши проблемы! Мы вам его честно сдали! — провизжала она в трубку, и в ее визге мешались животный страх и лютая ненависть.
— Погодите, я...
Но она уже припечатала рычаг кулаком.
— Лиля! — прокричал из спальни Рафалович. — Кто звонил?
Она ответила не сразу.
— Какой-то пьяный идиот. Не туда попал и стал права качать.
Павел толкнул застекленную дверь и вошел.
— Хэлло, Пол! — Бенджи Олпорт, инспектор Иммиграционной службы, показал в улыбке все шестьдесят четыре зуба и, не вставая, протянул руку через стол. — Присаживайтесь. Есть для вас новости, уж не знаю, хорошие или плохие. Еще перед Рождеством я на всякий, случай закинул вашу анкетку в Муниципальную комиссию по благоустройству. Есть ответ. Положительный. Вы им подходите. Постоянное место в...
— В полиции нравов? — искренне изумился Павел. Олпорт расхохотался.
— Не смущайтесь. Девяносто пять процентов американцев сделали бы ту же ошибку. Все знают, что такое «vice squad», но «lice squads»-это шуточка только для служебного пользования. «Вшивая команда», а официально выражаясь, бригада эпидемнадзора. Приличное жалование, и занятие как раз для такого романтика, как вы.
Будете ходить в почти космическом скафандре и истреблять врагов человечества струёй из большого серебристого баллона. Как в «Звездных войнах». — Отхохотав минуты полторы, Олпорт опустился в кресло в полном изнеможе — нии. — И будьте спокойны, место надежное. Пока в городе есть кварталы, где проживают полноправные граждане, страдающие избытком меланина и недостатком серого вещества, вшивой команде безработица не грозит. Ха-ха-ха! Ну не любят наши черные братья чистоту, и все тут. Только не считайте меня расистом, некоторые из афров — мои лучшие друзья... Ха-ха-ха, хорошая шутка, верно? Ну, что, старина, с вас пиво и чипсы!
— Спасибо, Бенджи, непременно... Я, собственно, зашел поставить вас в известность, чтогоже получил положительный ответ на резюме, которое послал в Управление Национальных Парков. Меня приглашают на собеседование в Денвер, Колорадо.
— О-о, значит, романтике космоса вы предпочли романтику дикой природы? Суровые скалы, островерхие ели, медовые росы, форель играет в хрустальных ручьях, прекрасные альпинистки срываются в пропасть, а отважные рейнджеры их оттуда извлекают... Но если серьезно, Пол, романтика быстро приедается, а работа там довольно сволочная. Торчать в беспросветной глуши за двадцать миль отвратительной дороги до ближайшего бара с кегельбаном, патрулировать и в дождь и в снег, снимать со скалы обкурившихся тинэйджеров, лезть под дуло браконьера, развлекать досужих туристов, расчищать дорожки, как дворник, — и все это за гроши... К тому же, если вы возьмете работу в другом штате, потеряете право на пособие.
— Готов рискнуть, Бенджи. Что я теряю, если не подойду им и сразу же вернусь?
— Только деньги на авиабилеты. Но это ваши деньги. Ха-ха-ха!

II
— Хай, рейнджер! — приветливо сказала молодая женщина, сидящая у костра. — Мы что-то нарушили?
— Темнеет, мэм, вам пора спускаться, если не хотите ночевать на скале, — сказал Павел.
— А если мы именно этого и хотим? — с озорной улыбкой спросила женщина.
— В таком случае, мэм, правила обязывают выписать вам счет в пятьдесят долларов за суточное пребывание на территории национального парка и зачитать вам инструкцию по правилам поведения в национальном парке в ночное время.
— 0кэй! — Женщина вздохнула, отвернулась и крикнула куда-то за спину на почти безупречном русском языке: — Эй, Алекс, иди сюда, это интересно! Этот олух собирается читать нам инструкцию!
Павел так и сел, раскрыв рот от изумления. Но его рот раскрылся значительно шире, когда из-за кустов показался все такой же взъерошенный и рыжий Шурка Неприятных в необъятных цветастых шортах до колен.
— Miranda Writ? — недовольно спросил Шурка с жутким акцентом, видимо, не зная, как передать это сугубо американское понятие по-русски. — Он будет нас инструктировать о наших правах? Спроси, за что нас арестовывают?
— За непроходимый и клинический идиотизм, — брякнул по-русски несколько пришедший в себя Павел.
Тут уже женщина раскрыла рот, а Шурка, сразу не врубившись, что рейнджер-то заговорил на его родном языке, набычился и сжал кулаки.
— Да кто ты такой... ой!
— Незримый герой... ой-ой! — передразнил Павел. — А ты, Шурка, все такой же.
И никакой Гоголь не описал бы последовавшую за этими словами немую сцену.
Так в жизни Павла сверкнула очередная судьбоносная встреча. Причем судьбоносная применительно не только к будущему: Аланна, — так звали эту женщину, Шуркииу американскую жену, — невольно прочертила для Павла значительный кусок его прошлого.
Ее история заслуживает отдельного рассказа, если не целого романа. Ее мать, Инга, родилась в семье инженера-горняка в украинском городе Краснодоне, жила в одном дворе с впоследствии легендарным Олегом Кошевым, училась в одном классе с Любой Шевцовой. Когда город заняли немцы, Инга бесстрашно и безрассудно включилась в подпольную борьбу, по ночам расклеивала антифашистские листовки, что-то химичила в сарае с зажигательными смесями и избежала страшной участи молодогвардейцев лишь потому, что была угнана на работы в Германию. Она попала в лагерь на востоке Франции. В октябре сорок четвертого лагерь был освобожден наступающим корпусом генерала Паттона и незамедлительно передан в ведение управления тыла. Ротой, под чьим началом оказался лагерь, командовал отпрыск семейства из «Светского Альманаха». Он был настолько импозантен в своей лейтенантской форме, сшитой на заказ у самих братьев Мосс, что больше уже ни на что не годился, и фактически ротой командовал мастер-сержант Алан Кайф, разбитной и оборотистый ирландец из Денвера, до войны служивший простым клерком в единственном городском супермаркете. Первым делом мастер-сержант Кайф распорядился помыть заключенных, переодеть в рабочие униформы со склада и накормить. Только после этого он скомандовал общее Построение и перекличку — и был сражен наповал внезапно открывшейся миру русалочьей красотой русской девушки Инги с непроизносимой фамилией Котляревская. Пока дальнейшая судьба «контингента» долго и нудно решалась в различных советских и американских инстанциях, бравый сержант сумел добиться ответного расположения Инги, и когда наспех переоборудованные товарные эшелоны увозили бывших невольников на Восток, в СССР, она одна осталась рыдать на перроне в окружении светло-серых «джи-ай». В эту минуту Инга всем сердцем рвалась туда, на далекую и милую Родину, — но не могла, поскольку была уже миссис Кайф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69