– отозвался старик. – Входите, входите.
Они прошли через вестибюль и направились в квартиру О’Лафлина, расположенную на первом этаже в самом конце холла. Там они уселись в гостиной с бархатными портьерами и цветными канделябрами. Комната была обставлена старой мебелью, красивой и удобной. О’Лафлин прямиком двинулся к бюро из вишневого дерева и извлек оттуда странную бутылку с яркой этикеткой.
– Ирландское виски, – сказал он.
– А какое же еще? – сказал О’Брайен.
Добродушно посмеиваясь, старик налил виски в два старинных стакана из толстого стекла. Один он поставил перед О’Брайеном, который устроился на диване, а со вторым уселся напротив него в обитое материей кресло-качалку.
– Да здравствует борьба, – произнес он тоном заговорщика тост.
– Да здравствует борьба, – ответил О’Брайен, и оба они торжественно выпили.
– Так о чем это вы хотели спросить, О’Брайен? – спросил старик.
– Да тут у нас вышла небольшая путаница, – поглядывая на стакан с явным удовлетворением, проговорил О’Брайен.
– Мягкое, как материнское молоко, – заверил его старик. – Пей, парень.
О’Брайен, поколебавшись, снова поднес стакан ко рту. Отхлебнув немного, он сказал: – Мистер О’Лафлин, мы сейчас разыскиваем одну девушку – некую Эйлин Гленнон. Мы обнаружили записанный ею адрес...
– Ты, парень, попал прямо в точку, – сказал О’Лафлин.
– Вы ее знаете?
– Ну, я, собственно, не знаю ее. То есть видел, конечно, разок, но вряд ли это можно назвать знакомством. Но комнату она у меня снимала, это точно.
О’Брайен вздохнул.
– Это уже хорошо, – сказал он. – А что это за комната?
– Это здесь, наверху. Лучшая комната во всем доме. Окнами выходит в парк. Она сказала, что ей нужна хорошая солнечная комната. Вот я и отдал ей эту.
– Она сейчас здесь?
– Нет, – сказал О’Лафлин и отрицательно покачал головой.
– А вы не могли бы сказать, когда она вернется домой?
– Понимаете ли, дела в том, что она вообще не приходила сюда.
– То есть как это? Вы же сказали...
– Я сказал, что она сняла у меня комнату, но больше я ничего не говорил. Было это на прошлой неделе. В четверг – это я точно помню. Но она тогда сказала, что комната ей понадобится с субботы. Так вот, суббота уже прошла, а она так тут и не появилась.
– Значит, она не была здесь с того самого дня, как приходила к вам снять комнату?
– Да, сэр. К сожалению, она так здесь и не появлялась. А в чем дело? У нее какие-то неприятности?
– Да нет, ничего особенного. Просто мы... – О’Брайен вздохнул и снова прихлебнул из стакана. – А комнату эту она снимала у вас на какой-то определенный день? Она что – сняла ее только на субботу?
– Нет, сэр. Она сняла ее сразу на целую неделю. И сразу же расплатилась наличными за весь срок.
– А не показалось вам это несколько странным... понимаете... ну, я хотел сказать, неужели вам часто приходится сдавать комнаты таким молоденьким девушкам?
Брови О’Лафлина поползли наверх, и он с удивлением воззрился на О’Брайена.
– Ну, знаете, она вовсе не такая уж молоденькая, ну, относительно, конечно, вы понимаете.
– Шестнадцать лет – достаточно юный возраст, мистер О’Лафлин.
– Шестнадцать? – О’Лафлин расхохотался. – Ну, знаете ли, эта ваша девица кому-то здорово запудрила мозги, парень. Ей никак не меньше двадцати пяти.
О’Брайен все поглядывал на стакан с виски. Но тут он живо перевел взгляд на старика.
– Сколько вы сказали, сэр?
– Лет двадцать пять – двадцать шесть, может, даже немного побольше. Но никак не шестнадцать, ничего похожего, сэр.
– Эйлин Гленнон? Погодите, мы говорим именно о ней?
– Эйлин Гленнон, именно так ее звали. Она обратилась ко мне в четверг, уплатила деньги вперед за неделю и сказала, что придет ко мне за ключом в субботу. Эйлин Гленнон собственной персоной.
– А не могли бы вы... не могли бы вы описать мне ее внешность, мистер О’Лафлин?
– Пожалуйста, конечно, могу. Это высокая девушка. Даже очень высокая. Пять футов и семь, а может, даже и восемь дюймов. Я помню, что мне приходилось смотреть на нее снизу вверх, когда мы с ней разговаривали. У нее иссиня-черные волосы, большие карие глаза и...
– Это – Клер, – не удержался О’Брайен.
– Что?
– Скажите, сэр, а не говорила ли она о какой-нибудь другой девушке?
– Нет, сэр.
– Не говорила она, что намеревается привести потом сюда другую девушку?
– Нет, не говорила. Да для меня это было бы без разницы. Если вы снимаете комнату, то комната – ваша.
– А вы говорили ей это?
– Ну, просто я дал ей понять, что это так. Она сказала, что нужна комната и обязательно солнечная. Как я тогда понял, солнечная сторона была для нее главным. Но вообще, когда кто-то приходит ко мне и говорит, что ему нужна тихая и спокойная комната, я понимаю, что люди не хотят, чтобы им кто-то мешал. Потому я и сказал ей, что здесь никто не будет ее беспокоить. И уж в любом случае я этого делать не стану. – Старик немного помолчал. – Понимаете, мистер О’Брайен, я говорю с вами как мужчина с мужчиной.
– И я очень ценю это.
– У меня здесь не какой-нибудь бордель, не подумайте чего-нибудь худого, но я стараюсь не особенно придираться к людям, не совать нос в чужие дела. Человеку иногда бывает нужно уединение, а уединение – весьма редкая вещь в нашем городе. Я, например, понимаю это так – каждый человек имеет право на собственную комнату, где он мог бы отгородиться от всего мира.
– И у вас тогда создалось впечатление, что Эйлин Гленнон намеревается это сделать?
– Да, парень, именно такое у меня создалось тогда впечатление.
– Но она не упоминала при этом о ком-нибудь другом?
– А кого же ей было упоминать тогда?
– Она расписалась у вас в книге в том, что она сняла комнату?
– Такого у меня в правилах нет. Она уплатила за комнату за неделю вперед, а я дал ей расписку. Больше ей ничего и не нужно было делать. Гарри О’Лафлин – человек честный, и он всегда держит свое слово.
– Но она так и не пришла к вам потом?
– Нет.
– Прошу вас, попытайтесь припомнить, а в субботу не приходил ли кто-нибудь справиться о ней?
– Нет.
– А, может быть, вы заметили здесь где-нибудь поблизости девушку лет шестнадцати?
– Нет.
– Ну, которая вроде бы поджидала кого-то?
– Нет, не видел.
О’Брайен тяжело вздохнул.
– Ничего не понимаю, – сказал О’Лафлин.
– Я полагаю, что вы сдали комнату женщине, которую звали Клер Таунсенд, – сказал О’Брайен. – Я не знаю, зачем ей понадобилось воспользоваться именем Эйлин Гленнон, но я подозреваю, что комнату она снимала именно для этой девчонки. Но почему она это сделала, я не знаю.
– Ну, хорошо, предположим, что она и в самом деле снимала комнату для кого-то другого... Только давайте говорить начистоту... Значит, комнату снимала девушка по имени Клер Таунсенд?
– Да, я думаю, что это именно так.
– И вы говорите, что она воспользовалась именем Эйлин Гленнон именно потому, что комнату она снимала не для себя, а для нее, так?
– Да, я думаю, что это так. Все указывает на это.
– В таком случае, почему же Эйлин Гленнон не пришла сюда в субботу? Понимаете, если эта комната была снята для нее...
– Вот я и думал, мистер О’Лафлин, что она все-таки приходила сюда. Она, наверное, пришла сюда и дожидалась Клер, чтобы та взяла ключ и провела ее сюда. Но Клер здесь не появилась.
– А почему не появилась? Если уж она не пожалела ни времени, ни денег, чтобы снять для нее эту комнату, то...
– Потому что Клер Таунсенд убили в пятницу вечером.
– О! – сказал О’Лафлин, взял свой стакан и залпом осушил его. Он тут же налил себе новую порцию, потом потянулся бутылкой к стакану О’Брайена. – Еще немножко?
– Нет, нет, спасибо, – сказал О’Брайен, накрывая стакан рукой.
– И все-таки я тут чего-то не понимаю, – сказал О’Лафлин.
– А в чем дело?
– Зачем Клер Таунсенд понадобилось называть имя этой девушки вместо своего?
– Этого я не знаю.
– Она что, хотела что-то скрыть?
– Не знаю.
– Я имею в виду, у нее что, были неприятности с полицией?
– Нет.
– Она сделала что-нибудь противозаконное?
– Не имею понятия.
– И куда же делась эта вторая девушка? Если уж она сняла для нее комнату...
– Не знаю, – сказал О’Брайен, задумчиво глядя на свой опустевший стакан. – Знаете, мистер О’Лафлин, я, пожалуй, все-таки воспользуюсь вашим предложением. Налейте-ка мне еще виски, – сказал он.
* * *
Патрульный на улицах Маджесты заступил на смену в шестнадцать сорок пять, а сейчас было уже около шести вечера. Стояло бабье лето, но время суток не подчинялось капризным переменам погоды, и смеркаться начинало в то самое время, как и положено осенью. Он не торопясь шел через небольшой парк, пересекая его по диагонали, избрав этот маршрут потому, что здесь было безлюдно, а парк этот находился на его территории. И тут он заметил на склоне, густо заросшем кустарником и деревьями, какое-то желтое пятно. Он пристально вгляделся в быстро сгущающийся сумрак. Это было что-то похожее на рукав и подол женского пальто. Однако значительную часть предмета закрывал громадный серый валун и ствол стоящего рядом дерева. Патрульный взобрался по заросшему травой склону поближе к загадочному предмету. Совершенно верно – перед ним лежало дамское пальто желтого цвета.
Он обошел валун, намереваясь поднять пальто с земли.
Пальто было небрежно брошено на землю сразу же за валуном. А в нескольких футах от этого пальто лежала на спине девушка и глядела в темнеющее небо. Глаза и рот девушки были широко раскрыты. Девушка была в серой юбке, и юбка эта была насквозь пропитана кровью. Засохшие струйки крови покрывали ее ноги и бедра. На вид ей было не больше шестнадцати-семнадцати лет.
Полицейский, которому за время его службы не раз случалось сталкиваться со смертью, сразу же понял, что перед ним труп.
Но он никак не мог знать того, что труп этот при жизни звался Эйлин Гленнон.
Глава 11
Если ты труп, то у тебя нет никаких прав. Если ты труп, то тебя могут фотографировать в сотнях самых невыгодных ракурсов в то время, как ты невидящими глазами будешь глядеть на вспышки магния, а юбка твоя будет задрана, открывая засохшие сгустки крови на ногах и внутренней поверхности бедер, а последние редкие уже осенние мухи будут пролетать над твоим раскрытым ртом. Можно будет беспрепятственно положить пальцы на твои веки, чтобы глаза твои, наконец, закрылись. Юбку твою могут натянуть на колени, чтобы отметить на земле точное положение твоего тела, распростертого на склоне холма среди деревьев. Они могут грубо перекатить тебя на носилки и быстро понести к стоящей в стороне санитарной машине, и носилки будут резко раскачиваться на ходу. Никто и не подумает при этом о твоих удобствах – ты ведь все равно ничего не чувствуешь. Носилки эти могут грохнуть об пол машины, а потом набросят на тебя простыню, – покроют ею и твою узкую талию, и юные еще груди, и шею, и лицо. Прав у тебя нет буквально никаких.
Если ты труп, то у тебя можно снять одежду и сложить ее в пластиковый мешок с бирками, а потом направить этот мешок в криминалистическую лабораторию. Можно будет твое нагое и холодное тело положить на покрытый нержавеющей сталью стол и резать его скальпелем сколько угодно, докапываясь до причины твоей смерти. У тебя нет никаких прав. Ты – труп, покойник, тело, может быть, ты и сосуд с уликами, но личностью ты уже не – являешься ни при каких обстоятельствах. Права у тебя отняты и отняты они смертью.
Если же ты – наркоман, то у тебя несколько больше прав, чем у трупа, но не обольщайся – их ненамного больше.
Ты все еще можешь ходить, дышать, спать, смеяться и плакать – а это уже само по себе немало. Ибо все это – жизнь, и следует считаться с тем, что тебе все это пока дозволено, поскольку все это ты в состоянии еще делать. Но раз уж ты стал наркоманом, то это означает, что ты уже втянулся в процесс умирания, то есть в процесс перехода в труп, а следовательно, не очень-то отличаешься от нормального, так сказать, полноценного трупа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Они прошли через вестибюль и направились в квартиру О’Лафлина, расположенную на первом этаже в самом конце холла. Там они уселись в гостиной с бархатными портьерами и цветными канделябрами. Комната была обставлена старой мебелью, красивой и удобной. О’Лафлин прямиком двинулся к бюро из вишневого дерева и извлек оттуда странную бутылку с яркой этикеткой.
– Ирландское виски, – сказал он.
– А какое же еще? – сказал О’Брайен.
Добродушно посмеиваясь, старик налил виски в два старинных стакана из толстого стекла. Один он поставил перед О’Брайеном, который устроился на диване, а со вторым уселся напротив него в обитое материей кресло-качалку.
– Да здравствует борьба, – произнес он тоном заговорщика тост.
– Да здравствует борьба, – ответил О’Брайен, и оба они торжественно выпили.
– Так о чем это вы хотели спросить, О’Брайен? – спросил старик.
– Да тут у нас вышла небольшая путаница, – поглядывая на стакан с явным удовлетворением, проговорил О’Брайен.
– Мягкое, как материнское молоко, – заверил его старик. – Пей, парень.
О’Брайен, поколебавшись, снова поднес стакан ко рту. Отхлебнув немного, он сказал: – Мистер О’Лафлин, мы сейчас разыскиваем одну девушку – некую Эйлин Гленнон. Мы обнаружили записанный ею адрес...
– Ты, парень, попал прямо в точку, – сказал О’Лафлин.
– Вы ее знаете?
– Ну, я, собственно, не знаю ее. То есть видел, конечно, разок, но вряд ли это можно назвать знакомством. Но комнату она у меня снимала, это точно.
О’Брайен вздохнул.
– Это уже хорошо, – сказал он. – А что это за комната?
– Это здесь, наверху. Лучшая комната во всем доме. Окнами выходит в парк. Она сказала, что ей нужна хорошая солнечная комната. Вот я и отдал ей эту.
– Она сейчас здесь?
– Нет, – сказал О’Лафлин и отрицательно покачал головой.
– А вы не могли бы сказать, когда она вернется домой?
– Понимаете ли, дела в том, что она вообще не приходила сюда.
– То есть как это? Вы же сказали...
– Я сказал, что она сняла у меня комнату, но больше я ничего не говорил. Было это на прошлой неделе. В четверг – это я точно помню. Но она тогда сказала, что комната ей понадобится с субботы. Так вот, суббота уже прошла, а она так тут и не появилась.
– Значит, она не была здесь с того самого дня, как приходила к вам снять комнату?
– Да, сэр. К сожалению, она так здесь и не появлялась. А в чем дело? У нее какие-то неприятности?
– Да нет, ничего особенного. Просто мы... – О’Брайен вздохнул и снова прихлебнул из стакана. – А комнату эту она снимала у вас на какой-то определенный день? Она что – сняла ее только на субботу?
– Нет, сэр. Она сняла ее сразу на целую неделю. И сразу же расплатилась наличными за весь срок.
– А не показалось вам это несколько странным... понимаете... ну, я хотел сказать, неужели вам часто приходится сдавать комнаты таким молоденьким девушкам?
Брови О’Лафлина поползли наверх, и он с удивлением воззрился на О’Брайена.
– Ну, знаете, она вовсе не такая уж молоденькая, ну, относительно, конечно, вы понимаете.
– Шестнадцать лет – достаточно юный возраст, мистер О’Лафлин.
– Шестнадцать? – О’Лафлин расхохотался. – Ну, знаете ли, эта ваша девица кому-то здорово запудрила мозги, парень. Ей никак не меньше двадцати пяти.
О’Брайен все поглядывал на стакан с виски. Но тут он живо перевел взгляд на старика.
– Сколько вы сказали, сэр?
– Лет двадцать пять – двадцать шесть, может, даже немного побольше. Но никак не шестнадцать, ничего похожего, сэр.
– Эйлин Гленнон? Погодите, мы говорим именно о ней?
– Эйлин Гленнон, именно так ее звали. Она обратилась ко мне в четверг, уплатила деньги вперед за неделю и сказала, что придет ко мне за ключом в субботу. Эйлин Гленнон собственной персоной.
– А не могли бы вы... не могли бы вы описать мне ее внешность, мистер О’Лафлин?
– Пожалуйста, конечно, могу. Это высокая девушка. Даже очень высокая. Пять футов и семь, а может, даже и восемь дюймов. Я помню, что мне приходилось смотреть на нее снизу вверх, когда мы с ней разговаривали. У нее иссиня-черные волосы, большие карие глаза и...
– Это – Клер, – не удержался О’Брайен.
– Что?
– Скажите, сэр, а не говорила ли она о какой-нибудь другой девушке?
– Нет, сэр.
– Не говорила она, что намеревается привести потом сюда другую девушку?
– Нет, не говорила. Да для меня это было бы без разницы. Если вы снимаете комнату, то комната – ваша.
– А вы говорили ей это?
– Ну, просто я дал ей понять, что это так. Она сказала, что нужна комната и обязательно солнечная. Как я тогда понял, солнечная сторона была для нее главным. Но вообще, когда кто-то приходит ко мне и говорит, что ему нужна тихая и спокойная комната, я понимаю, что люди не хотят, чтобы им кто-то мешал. Потому я и сказал ей, что здесь никто не будет ее беспокоить. И уж в любом случае я этого делать не стану. – Старик немного помолчал. – Понимаете, мистер О’Брайен, я говорю с вами как мужчина с мужчиной.
– И я очень ценю это.
– У меня здесь не какой-нибудь бордель, не подумайте чего-нибудь худого, но я стараюсь не особенно придираться к людям, не совать нос в чужие дела. Человеку иногда бывает нужно уединение, а уединение – весьма редкая вещь в нашем городе. Я, например, понимаю это так – каждый человек имеет право на собственную комнату, где он мог бы отгородиться от всего мира.
– И у вас тогда создалось впечатление, что Эйлин Гленнон намеревается это сделать?
– Да, парень, именно такое у меня создалось тогда впечатление.
– Но она не упоминала при этом о ком-нибудь другом?
– А кого же ей было упоминать тогда?
– Она расписалась у вас в книге в том, что она сняла комнату?
– Такого у меня в правилах нет. Она уплатила за комнату за неделю вперед, а я дал ей расписку. Больше ей ничего и не нужно было делать. Гарри О’Лафлин – человек честный, и он всегда держит свое слово.
– Но она так и не пришла к вам потом?
– Нет.
– Прошу вас, попытайтесь припомнить, а в субботу не приходил ли кто-нибудь справиться о ней?
– Нет.
– А, может быть, вы заметили здесь где-нибудь поблизости девушку лет шестнадцати?
– Нет.
– Ну, которая вроде бы поджидала кого-то?
– Нет, не видел.
О’Брайен тяжело вздохнул.
– Ничего не понимаю, – сказал О’Лафлин.
– Я полагаю, что вы сдали комнату женщине, которую звали Клер Таунсенд, – сказал О’Брайен. – Я не знаю, зачем ей понадобилось воспользоваться именем Эйлин Гленнон, но я подозреваю, что комнату она снимала именно для этой девчонки. Но почему она это сделала, я не знаю.
– Ну, хорошо, предположим, что она и в самом деле снимала комнату для кого-то другого... Только давайте говорить начистоту... Значит, комнату снимала девушка по имени Клер Таунсенд?
– Да, я думаю, что это именно так.
– И вы говорите, что она воспользовалась именем Эйлин Гленнон именно потому, что комнату она снимала не для себя, а для нее, так?
– Да, я думаю, что это так. Все указывает на это.
– В таком случае, почему же Эйлин Гленнон не пришла сюда в субботу? Понимаете, если эта комната была снята для нее...
– Вот я и думал, мистер О’Лафлин, что она все-таки приходила сюда. Она, наверное, пришла сюда и дожидалась Клер, чтобы та взяла ключ и провела ее сюда. Но Клер здесь не появилась.
– А почему не появилась? Если уж она не пожалела ни времени, ни денег, чтобы снять для нее эту комнату, то...
– Потому что Клер Таунсенд убили в пятницу вечером.
– О! – сказал О’Лафлин, взял свой стакан и залпом осушил его. Он тут же налил себе новую порцию, потом потянулся бутылкой к стакану О’Брайена. – Еще немножко?
– Нет, нет, спасибо, – сказал О’Брайен, накрывая стакан рукой.
– И все-таки я тут чего-то не понимаю, – сказал О’Лафлин.
– А в чем дело?
– Зачем Клер Таунсенд понадобилось называть имя этой девушки вместо своего?
– Этого я не знаю.
– Она что, хотела что-то скрыть?
– Не знаю.
– Я имею в виду, у нее что, были неприятности с полицией?
– Нет.
– Она сделала что-нибудь противозаконное?
– Не имею понятия.
– И куда же делась эта вторая девушка? Если уж она сняла для нее комнату...
– Не знаю, – сказал О’Брайен, задумчиво глядя на свой опустевший стакан. – Знаете, мистер О’Лафлин, я, пожалуй, все-таки воспользуюсь вашим предложением. Налейте-ка мне еще виски, – сказал он.
* * *
Патрульный на улицах Маджесты заступил на смену в шестнадцать сорок пять, а сейчас было уже около шести вечера. Стояло бабье лето, но время суток не подчинялось капризным переменам погоды, и смеркаться начинало в то самое время, как и положено осенью. Он не торопясь шел через небольшой парк, пересекая его по диагонали, избрав этот маршрут потому, что здесь было безлюдно, а парк этот находился на его территории. И тут он заметил на склоне, густо заросшем кустарником и деревьями, какое-то желтое пятно. Он пристально вгляделся в быстро сгущающийся сумрак. Это было что-то похожее на рукав и подол женского пальто. Однако значительную часть предмета закрывал громадный серый валун и ствол стоящего рядом дерева. Патрульный взобрался по заросшему травой склону поближе к загадочному предмету. Совершенно верно – перед ним лежало дамское пальто желтого цвета.
Он обошел валун, намереваясь поднять пальто с земли.
Пальто было небрежно брошено на землю сразу же за валуном. А в нескольких футах от этого пальто лежала на спине девушка и глядела в темнеющее небо. Глаза и рот девушки были широко раскрыты. Девушка была в серой юбке, и юбка эта была насквозь пропитана кровью. Засохшие струйки крови покрывали ее ноги и бедра. На вид ей было не больше шестнадцати-семнадцати лет.
Полицейский, которому за время его службы не раз случалось сталкиваться со смертью, сразу же понял, что перед ним труп.
Но он никак не мог знать того, что труп этот при жизни звался Эйлин Гленнон.
Глава 11
Если ты труп, то у тебя нет никаких прав. Если ты труп, то тебя могут фотографировать в сотнях самых невыгодных ракурсов в то время, как ты невидящими глазами будешь глядеть на вспышки магния, а юбка твоя будет задрана, открывая засохшие сгустки крови на ногах и внутренней поверхности бедер, а последние редкие уже осенние мухи будут пролетать над твоим раскрытым ртом. Можно будет беспрепятственно положить пальцы на твои веки, чтобы глаза твои, наконец, закрылись. Юбку твою могут натянуть на колени, чтобы отметить на земле точное положение твоего тела, распростертого на склоне холма среди деревьев. Они могут грубо перекатить тебя на носилки и быстро понести к стоящей в стороне санитарной машине, и носилки будут резко раскачиваться на ходу. Никто и не подумает при этом о твоих удобствах – ты ведь все равно ничего не чувствуешь. Носилки эти могут грохнуть об пол машины, а потом набросят на тебя простыню, – покроют ею и твою узкую талию, и юные еще груди, и шею, и лицо. Прав у тебя нет буквально никаких.
Если ты труп, то у тебя можно снять одежду и сложить ее в пластиковый мешок с бирками, а потом направить этот мешок в криминалистическую лабораторию. Можно будет твое нагое и холодное тело положить на покрытый нержавеющей сталью стол и резать его скальпелем сколько угодно, докапываясь до причины твоей смерти. У тебя нет никаких прав. Ты – труп, покойник, тело, может быть, ты и сосуд с уликами, но личностью ты уже не – являешься ни при каких обстоятельствах. Права у тебя отняты и отняты они смертью.
Если же ты – наркоман, то у тебя несколько больше прав, чем у трупа, но не обольщайся – их ненамного больше.
Ты все еще можешь ходить, дышать, спать, смеяться и плакать – а это уже само по себе немало. Ибо все это – жизнь, и следует считаться с тем, что тебе все это пока дозволено, поскольку все это ты в состоянии еще делать. Но раз уж ты стал наркоманом, то это означает, что ты уже втянулся в процесс умирания, то есть в процесс перехода в труп, а следовательно, не очень-то отличаешься от нормального, так сказать, полноценного трупа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27