Я поймал ее вопросительный взгляд и беспомощно пожал плечами, потом меня посадили в машину, и нас под конвоем увезли в полицию.
Допрашивали меня три часа, после чего напоили кофе и снова донимали вопросами. В тесной комнатушке для допросов ярко горел свет и сильно пахло потом и табачным дымом. В одном из углов, где истерлась штукатурка, пятно на стене смахивало на кровавое. Допрос большей частью вели два детектива: Дейл и Клейн. Дейл играл роль сурового напористого следователя, грозился утопить меня в болоте с пулей в голове за убийство полицейского, а Клейну досталась партия чуткого, рассудительного парня, который старается защитить меня от грубости напарника и добиться правдивого признания. Оказывается, и при допросе полицейских оставалась в ходу заезженная модель: «добрый следователь – злой следователь».
Раз за разом я твердил им одно и то же. Я рассказал, как приехал к Морфи, как мы вместе работали, потом ужинали, и поэтому дом был усеян моими отпечатками. Я отрицал, что Морфи передал мне найденные в моем номере полицейские протоколы. И кто дал мне их, я сказать не мог. Только дежурный портье видел, как я вернулся накануне вечером. Ни с кем больше я не разговаривал. Ночью из номера я не выходил, Подтвердить это некому, и так далее в том же духе: нет, нет и нет.
Потом явился Вулрич, и карусель завертелась снова. Опять посыпались вопросы, теперь уже в присутствии агентов ФБР. По-прежнему мне так никто и не объяснил, почему я оказался в полиции и что произошло с Морфи и его женой.
Вернулся Клейн и объявил, что я свободен.
За перегородкой, отделяющей дежурное помещение от основного коридора, с чашкой чая в руках сидела Рейчел. Сыщики вокруг усердно старались ее не замечать. В нескольких шагах от нее сидевший в зарешеченном боксе костлявый тип с татуировками на руках нашептывал ей разные гадости.
Появился Туисан. Ему уже перевалило за пятьдесят. Он был полноват и начал лысеть. Сквозь светлые колечки волос проглядывала макушка, как вершина холма среди туманной дымки. Выглядел он паршиво до крайности, и глаза у него были красные-красные. Так же, как и я, он совершенно не вписывался в эту остановку.
– Мы отвезем вас обратно в гостиницу, мэм, – подал знак Рейчел один из патрульных полицейских.
Она встала. Гнусный тип в клетке за ее спиной похотливо зачмокал, держась за брюки в паху.
– Как ты? – спросил я, когда она проходила мимо.
Она молча кивнула, потом спросила:
– Ты со мной?
– Он приедет позже, – ответил за меня стоявший рядом Туисан.
Рейчел пошла за патрульным, оглядываясь. Я постарался изобразить бодрую улыбку, но получилось это как-то неважнецки, и у меня защемило сердце.
– Пойдем, я отвезу тебя обратно и по дороге напою кофе, – пообещал Туисан, когда мы выходили из участка.
Мы заехали в кафе «У мамы». Еще и суток не прошло, как я ждал в нем звонка Морфи, и здесь же Туисан рассказал мне, какой смертью умерли Морфи и его жена.
В то утро Морфи должен был заступить на раннее дежурство, и Туисан заехал за ним. Они по очереди подвозили друг друга. В тот день была очередь Туисана.
Первая дверь, решетчатая, была закрыта, но вот входная за ней оставалась открытой. Туисан позвал Морфи, как и я накануне днем. Он повторил мой путь: прошел по коридору, заглянул в кухню и комнаты справа и слева. Ему пришло в голову, что Морфи, возможно, проспал, хотя раньше ничего подобного с ним не случалось. Он подошел к лестнице и крикнул погромче, но снова не получил ответа. Туисан признался, что уже заподозрил недоброе, когда поднимался по ступеням и безответно звал Морфи и Эйнджи. Дверь их спальни была полуоткрыта, но выступ заслонял постель.
Он постучал, затем медленно открыл дверь. На какую-то долю секунды ему показалось, что он застал любовную сцену, но потом увидел кровь и понял, что перед ним жуткое подобие все того, что воплощает любовь. И он зарыдал, накрытый горем с головой.
Даже теперь я могу только отрывочно восстановить его рассказ, но мысленно все ясно себе представляю. Они лежали обнаженные, лицом друг к другу, их тела, соединенные у бедер, переплелись ногами. От пояса они отклонялись назад на расстояние вытянутой руки. Их тела были рассечены от шеи до живота, ребра отвернуты, и руки их находились друг у друга в груди. Когда Туисан приблизился, он заметил, что Морфи и жена держат на ладони сердца друг друга. Сильно запрокинутые головы касались спин. У них не было глаз и лиц, а рты раскрыты в смертельной муке. Мгновение их смерти выглядело как экстаз. На этом примере всем любящим хотели показать бессмысленность и ничтожность самой любви.
Я слушал Туисана, и меня захлестнуло чувство вины. Это я навлек на него беду. Помогая мне, Морфи обрек на кошмарную смерть себя и жену. И Агуиллардов общение со мной отметило печатью смерти. От меня разило смертью.
И вдруг на ум пришли строки одного стихотворения. Я не мог понять, почему они всплыли тогда в моей памяти и кто мне их раньше читал. Я чувствовал, что этот источник очень важен, но не мог сообразить, в чем эта важность состоит. Пока было ясно лишь то, что эти строки перекликались с картиной, описанной Туисаном. Я напрягал память, силясь припомнить голос, цитировавший эти строки, но, как я ни старался, он неизменно ускользал от меня. Это написал кто-то из поэтов-метафизиков. Возможно, Донн. Да, скорее всего, Донн:
Если тела моего расчленение
Учить должно,
Убей меня и вскрой, Любовь;
Ты пыткой этой сохранишь себя,
Из тел истерзанных пример плохой.
Это, кажется, носит название remedia amoris. Пытка и смерть влюбленных служит средством любви.
– Он помогал мне, – сказал я. – Я втянул его в это дело.
– Он сам этого хотел, – возразил Туисан. – Он хотел поставить точку. Хотел покончить с этим типом раз и навсегда.
– Из-за Лютера Борделона? – я смотрел ему прямо в глаза.
– Какое это теперь имеет значение, – отвел взгляд Туисан.
Но я не мог объяснить, что в Морфи я видел часть себя, что сочувствовал и понимал его душевную боль, мне хотелось верить, что он лучше меня. Я обязательно должен был узнать правду.
– Это все Гарза, – после продолжительной паузы проговорил Туисан. – Гарза застрелил его, а Морфи подбросил пистолет. Так он рассказал. Морфи был совсем мальчишкой тогда. Гарза не должен был его в это втягивать, однако втянул, и Морфи до сих пор за это расплачивается, – Туисан поймал себя на том, что говорит о Морфи, как о живом, и сразу умолк.
А для всех остальных это был обычный день, еще один в их жизни, и они продолжали работать, путешествовать, флиртовать, – и все это несмотря на все, что уже произошло и продолжало происходить. Почему-то казалось, что все должно остановиться: что следует остановить часы, занавесить зеркала, убавить громкость звонков и говорить тише. Может быть. Если бы им довелось увидеть фотографии трупов Сьюзен и Дженни, тетушки Марии и Ти Джина, либо Морфи и Эйнджи, они все отложили бы свои занятия и задумались. Именно этого и хотел Странник: смертью других напомнить, что мы сами смертны и перед лицом ожидающей нас вечной пустоты любовь и верность, отцовство и материнство, дружба и секс, надежда и радость – все это ничего не стоит и лишено всякого смысла.
Я поднялся и уже хотел уйти, но вдруг вспомнил то, что совсем выпустил из виду, и мысль отозвалась во мне такой жесточайшей болью, что я прислонился к стене, цепляясь за нее в поисках опоры.
– Господи, она же была беременна!
Я посмотрел на Туисана: он на мгновение зажмурился.
– Он знал об этом, да?
Туисан промолчал, но в глазах его застыло отчаяние. Я не стал спрашивать его, что сделал Странник с неродившимся младенцем, но в этот миг мне с потрясающей ясностью стала видна ужасная тенденция, наметившаяся в моей жизни в последние месяцы. От смерти моего ребенка, моей Дженни, я двигался к смертям многих детей, жертв Аделейд Модин и ее сообщника Хайамза, а теперь подошел к Смерти Ребенка вообще. Действия Странника, заключали в себе дополнительный, скрытый смысл: в смерти нерожденного ребенка Морфи я увидел надежду на будущее, обращенную в клочья растерзанной плоти.
– Мне поручили отвезти тебя назад в гостиницу, – заговорил Туисан. – В департаменте полиции проследят, чтобы ты вечерним рейсом улетел в Нью-Йорк.
Но я его почти не слышал. Единственное, о чем я мог думать в тот момент, так это о том, что Странник, не переставая, следил за нами, и его игра продолжается. Мы все были ее участниками, хотелось нам того или нет.
Вдруг вспомнились слова, сказанные мне как-то давно в Портленде. Слова эти казались важными, но я не мог вспомнить почему: «Нельзя обмануть того, кто не обращает внимания».
Глава 48
Туисан высадил меня у гостиницы. Дверь в номер Рейчел была полуоткрыта. Я негромко постучал и вошел. В комнате по всему полу валялась разбросанная одежда, а в углу высилась груда снятого с постели белья. Бумаг видно не было. На пустом матрасе лежала раскрытая косметичка, испачканная пудрой и кремом. Я предположил, что полицейские при обыске разбили часть ее содержимого.
На Рейчел были темно-синие джинсы и спортивная куртка навыпуск. Она успела принять душ, и влажные волосы липли к лицу. Глядя на ее босые ноги, я впервые заметил, какие маленькие у нее ступни.
– Мне жаль, что так вышло, – сказал я.
– Знаю, – Рейчел даже не посмотрела на меня и принялась собирать вещи с пола и укладывать их в чемодан. Я наклонился, чтобы поднять лежавшие у моих ног свернутые в клубочек носки.
– Оставь, – остановила меня она. – Я сама справлюсь.
В дверь постучали, и на пороге появился патрульный. Вежливо, но решительно он сообщил, что нам следует оставаться в гостинице и ждать, пока за нами заедут и отвезут в аэропорт.
Я ушел к себе в номер и принял душ. Зашла горничная и навела в комнате порядок. Я сидел на постели, прислушиваясь к звукам улицы. Как много я напортил, сколько совершил ошибок и сколько людей из-за этого погибли. Я чувствовал себя ангелом смерти. От прикосновения моих ног даже трава пожухла бы.
Должно быть, я задремал, потому что свет в комнате, когда я проснулся, стал иным. Казалось, наступили сумерки, хотя этого быть не могло. В комнате появился новый запах: в ней теперь пахло гниющей растительностью, заросшей тиной водой, где плавала дохлая рыба. Я попытался вздохнуть, и рот мой наполнился теплым влажным воздухом. Я почувствовал вокруг движение. В углах комнаты колебались какие-то призрачные тени. Мне слышался шепот, шуршание шелка, коснувшегося дерева, и затем донеслись едва различимые звуки шагов бегущего по листве ребенка. Шелестели листвой деревья, где-то наверху неровно забила крыльями птица в испуге или от боли.
В комнате стало еще темнее, и стена напротив меня оказалась совсем черной. Льющийся из окна свет приобрел оттенки голубого и зеленого и начал заметно колебаться. Так видится свет через знойное марево. Или сквозь толщу воды.
Они появились из темной стены: черные фигуры среди зеленого света. Они принесли с собой сладковато-приторный запах крови, настолько сильный, что привкус его появился у меня во рту. Я открыл рот, чтобы крикнуть, хотя до сих пор не знаю, что я собирался кричать и до кого хотел докричаться. Но от омерзительно сырого воздуха язык мой разбух как пропитавшаяся зловонной водой губка. Мне казалось, что на груди у меня груз: он не давал мне подняться и мешал дышать. Руки мои то сжимались, то разжимались, потом перестали двигаться и они, и я понял, какое ощущение вызывает кетамин, когда он, проходя по венам, обездвиживает тело, готовя его к встрече с ножом препаратора.
Призрачные фигуры остановились у границы тьмы и тусклого света, идущего из окна. Они не имели четких контуров и колебались, как будто я видел их через затянутое морозом стекло.
Затем раздались голоса:
– Бердман,– позвали тихо и настойчиво.
– Бердман,– голос сошел на нет, затем снова обрел силу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Допрашивали меня три часа, после чего напоили кофе и снова донимали вопросами. В тесной комнатушке для допросов ярко горел свет и сильно пахло потом и табачным дымом. В одном из углов, где истерлась штукатурка, пятно на стене смахивало на кровавое. Допрос большей частью вели два детектива: Дейл и Клейн. Дейл играл роль сурового напористого следователя, грозился утопить меня в болоте с пулей в голове за убийство полицейского, а Клейну досталась партия чуткого, рассудительного парня, который старается защитить меня от грубости напарника и добиться правдивого признания. Оказывается, и при допросе полицейских оставалась в ходу заезженная модель: «добрый следователь – злой следователь».
Раз за разом я твердил им одно и то же. Я рассказал, как приехал к Морфи, как мы вместе работали, потом ужинали, и поэтому дом был усеян моими отпечатками. Я отрицал, что Морфи передал мне найденные в моем номере полицейские протоколы. И кто дал мне их, я сказать не мог. Только дежурный портье видел, как я вернулся накануне вечером. Ни с кем больше я не разговаривал. Ночью из номера я не выходил, Подтвердить это некому, и так далее в том же духе: нет, нет и нет.
Потом явился Вулрич, и карусель завертелась снова. Опять посыпались вопросы, теперь уже в присутствии агентов ФБР. По-прежнему мне так никто и не объяснил, почему я оказался в полиции и что произошло с Морфи и его женой.
Вернулся Клейн и объявил, что я свободен.
За перегородкой, отделяющей дежурное помещение от основного коридора, с чашкой чая в руках сидела Рейчел. Сыщики вокруг усердно старались ее не замечать. В нескольких шагах от нее сидевший в зарешеченном боксе костлявый тип с татуировками на руках нашептывал ей разные гадости.
Появился Туисан. Ему уже перевалило за пятьдесят. Он был полноват и начал лысеть. Сквозь светлые колечки волос проглядывала макушка, как вершина холма среди туманной дымки. Выглядел он паршиво до крайности, и глаза у него были красные-красные. Так же, как и я, он совершенно не вписывался в эту остановку.
– Мы отвезем вас обратно в гостиницу, мэм, – подал знак Рейчел один из патрульных полицейских.
Она встала. Гнусный тип в клетке за ее спиной похотливо зачмокал, держась за брюки в паху.
– Как ты? – спросил я, когда она проходила мимо.
Она молча кивнула, потом спросила:
– Ты со мной?
– Он приедет позже, – ответил за меня стоявший рядом Туисан.
Рейчел пошла за патрульным, оглядываясь. Я постарался изобразить бодрую улыбку, но получилось это как-то неважнецки, и у меня защемило сердце.
– Пойдем, я отвезу тебя обратно и по дороге напою кофе, – пообещал Туисан, когда мы выходили из участка.
Мы заехали в кафе «У мамы». Еще и суток не прошло, как я ждал в нем звонка Морфи, и здесь же Туисан рассказал мне, какой смертью умерли Морфи и его жена.
В то утро Морфи должен был заступить на раннее дежурство, и Туисан заехал за ним. Они по очереди подвозили друг друга. В тот день была очередь Туисана.
Первая дверь, решетчатая, была закрыта, но вот входная за ней оставалась открытой. Туисан позвал Морфи, как и я накануне днем. Он повторил мой путь: прошел по коридору, заглянул в кухню и комнаты справа и слева. Ему пришло в голову, что Морфи, возможно, проспал, хотя раньше ничего подобного с ним не случалось. Он подошел к лестнице и крикнул погромче, но снова не получил ответа. Туисан признался, что уже заподозрил недоброе, когда поднимался по ступеням и безответно звал Морфи и Эйнджи. Дверь их спальни была полуоткрыта, но выступ заслонял постель.
Он постучал, затем медленно открыл дверь. На какую-то долю секунды ему показалось, что он застал любовную сцену, но потом увидел кровь и понял, что перед ним жуткое подобие все того, что воплощает любовь. И он зарыдал, накрытый горем с головой.
Даже теперь я могу только отрывочно восстановить его рассказ, но мысленно все ясно себе представляю. Они лежали обнаженные, лицом друг к другу, их тела, соединенные у бедер, переплелись ногами. От пояса они отклонялись назад на расстояние вытянутой руки. Их тела были рассечены от шеи до живота, ребра отвернуты, и руки их находились друг у друга в груди. Когда Туисан приблизился, он заметил, что Морфи и жена держат на ладони сердца друг друга. Сильно запрокинутые головы касались спин. У них не было глаз и лиц, а рты раскрыты в смертельной муке. Мгновение их смерти выглядело как экстаз. На этом примере всем любящим хотели показать бессмысленность и ничтожность самой любви.
Я слушал Туисана, и меня захлестнуло чувство вины. Это я навлек на него беду. Помогая мне, Морфи обрек на кошмарную смерть себя и жену. И Агуиллардов общение со мной отметило печатью смерти. От меня разило смертью.
И вдруг на ум пришли строки одного стихотворения. Я не мог понять, почему они всплыли тогда в моей памяти и кто мне их раньше читал. Я чувствовал, что этот источник очень важен, но не мог сообразить, в чем эта важность состоит. Пока было ясно лишь то, что эти строки перекликались с картиной, описанной Туисаном. Я напрягал память, силясь припомнить голос, цитировавший эти строки, но, как я ни старался, он неизменно ускользал от меня. Это написал кто-то из поэтов-метафизиков. Возможно, Донн. Да, скорее всего, Донн:
Если тела моего расчленение
Учить должно,
Убей меня и вскрой, Любовь;
Ты пыткой этой сохранишь себя,
Из тел истерзанных пример плохой.
Это, кажется, носит название remedia amoris. Пытка и смерть влюбленных служит средством любви.
– Он помогал мне, – сказал я. – Я втянул его в это дело.
– Он сам этого хотел, – возразил Туисан. – Он хотел поставить точку. Хотел покончить с этим типом раз и навсегда.
– Из-за Лютера Борделона? – я смотрел ему прямо в глаза.
– Какое это теперь имеет значение, – отвел взгляд Туисан.
Но я не мог объяснить, что в Морфи я видел часть себя, что сочувствовал и понимал его душевную боль, мне хотелось верить, что он лучше меня. Я обязательно должен был узнать правду.
– Это все Гарза, – после продолжительной паузы проговорил Туисан. – Гарза застрелил его, а Морфи подбросил пистолет. Так он рассказал. Морфи был совсем мальчишкой тогда. Гарза не должен был его в это втягивать, однако втянул, и Морфи до сих пор за это расплачивается, – Туисан поймал себя на том, что говорит о Морфи, как о живом, и сразу умолк.
А для всех остальных это был обычный день, еще один в их жизни, и они продолжали работать, путешествовать, флиртовать, – и все это несмотря на все, что уже произошло и продолжало происходить. Почему-то казалось, что все должно остановиться: что следует остановить часы, занавесить зеркала, убавить громкость звонков и говорить тише. Может быть. Если бы им довелось увидеть фотографии трупов Сьюзен и Дженни, тетушки Марии и Ти Джина, либо Морфи и Эйнджи, они все отложили бы свои занятия и задумались. Именно этого и хотел Странник: смертью других напомнить, что мы сами смертны и перед лицом ожидающей нас вечной пустоты любовь и верность, отцовство и материнство, дружба и секс, надежда и радость – все это ничего не стоит и лишено всякого смысла.
Я поднялся и уже хотел уйти, но вдруг вспомнил то, что совсем выпустил из виду, и мысль отозвалась во мне такой жесточайшей болью, что я прислонился к стене, цепляясь за нее в поисках опоры.
– Господи, она же была беременна!
Я посмотрел на Туисана: он на мгновение зажмурился.
– Он знал об этом, да?
Туисан промолчал, но в глазах его застыло отчаяние. Я не стал спрашивать его, что сделал Странник с неродившимся младенцем, но в этот миг мне с потрясающей ясностью стала видна ужасная тенденция, наметившаяся в моей жизни в последние месяцы. От смерти моего ребенка, моей Дженни, я двигался к смертям многих детей, жертв Аделейд Модин и ее сообщника Хайамза, а теперь подошел к Смерти Ребенка вообще. Действия Странника, заключали в себе дополнительный, скрытый смысл: в смерти нерожденного ребенка Морфи я увидел надежду на будущее, обращенную в клочья растерзанной плоти.
– Мне поручили отвезти тебя назад в гостиницу, – заговорил Туисан. – В департаменте полиции проследят, чтобы ты вечерним рейсом улетел в Нью-Йорк.
Но я его почти не слышал. Единственное, о чем я мог думать в тот момент, так это о том, что Странник, не переставая, следил за нами, и его игра продолжается. Мы все были ее участниками, хотелось нам того или нет.
Вдруг вспомнились слова, сказанные мне как-то давно в Портленде. Слова эти казались важными, но я не мог вспомнить почему: «Нельзя обмануть того, кто не обращает внимания».
Глава 48
Туисан высадил меня у гостиницы. Дверь в номер Рейчел была полуоткрыта. Я негромко постучал и вошел. В комнате по всему полу валялась разбросанная одежда, а в углу высилась груда снятого с постели белья. Бумаг видно не было. На пустом матрасе лежала раскрытая косметичка, испачканная пудрой и кремом. Я предположил, что полицейские при обыске разбили часть ее содержимого.
На Рейчел были темно-синие джинсы и спортивная куртка навыпуск. Она успела принять душ, и влажные волосы липли к лицу. Глядя на ее босые ноги, я впервые заметил, какие маленькие у нее ступни.
– Мне жаль, что так вышло, – сказал я.
– Знаю, – Рейчел даже не посмотрела на меня и принялась собирать вещи с пола и укладывать их в чемодан. Я наклонился, чтобы поднять лежавшие у моих ног свернутые в клубочек носки.
– Оставь, – остановила меня она. – Я сама справлюсь.
В дверь постучали, и на пороге появился патрульный. Вежливо, но решительно он сообщил, что нам следует оставаться в гостинице и ждать, пока за нами заедут и отвезут в аэропорт.
Я ушел к себе в номер и принял душ. Зашла горничная и навела в комнате порядок. Я сидел на постели, прислушиваясь к звукам улицы. Как много я напортил, сколько совершил ошибок и сколько людей из-за этого погибли. Я чувствовал себя ангелом смерти. От прикосновения моих ног даже трава пожухла бы.
Должно быть, я задремал, потому что свет в комнате, когда я проснулся, стал иным. Казалось, наступили сумерки, хотя этого быть не могло. В комнате появился новый запах: в ней теперь пахло гниющей растительностью, заросшей тиной водой, где плавала дохлая рыба. Я попытался вздохнуть, и рот мой наполнился теплым влажным воздухом. Я почувствовал вокруг движение. В углах комнаты колебались какие-то призрачные тени. Мне слышался шепот, шуршание шелка, коснувшегося дерева, и затем донеслись едва различимые звуки шагов бегущего по листве ребенка. Шелестели листвой деревья, где-то наверху неровно забила крыльями птица в испуге или от боли.
В комнате стало еще темнее, и стена напротив меня оказалась совсем черной. Льющийся из окна свет приобрел оттенки голубого и зеленого и начал заметно колебаться. Так видится свет через знойное марево. Или сквозь толщу воды.
Они появились из темной стены: черные фигуры среди зеленого света. Они принесли с собой сладковато-приторный запах крови, настолько сильный, что привкус его появился у меня во рту. Я открыл рот, чтобы крикнуть, хотя до сих пор не знаю, что я собирался кричать и до кого хотел докричаться. Но от омерзительно сырого воздуха язык мой разбух как пропитавшаяся зловонной водой губка. Мне казалось, что на груди у меня груз: он не давал мне подняться и мешал дышать. Руки мои то сжимались, то разжимались, потом перестали двигаться и они, и я понял, какое ощущение вызывает кетамин, когда он, проходя по венам, обездвиживает тело, готовя его к встрече с ножом препаратора.
Призрачные фигуры остановились у границы тьмы и тусклого света, идущего из окна. Они не имели четких контуров и колебались, как будто я видел их через затянутое морозом стекло.
Затем раздались голоса:
– Бердман,– позвали тихо и настойчиво.
– Бердман,– голос сошел на нет, затем снова обрел силу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72