Одно было знакомо всем окружающим, другое открывалось только беззащитным детям. Она была тем чудовищем, что мерещится во тьме малышам, когда весь мир объят ночным сном.
Теперь черты ее лица проступали отчетливее. И мне подумалось, что я понимаю, почему Санни Ферреру преследовал собственный отец, почему в Хейвен за мной отправился Бобби Сциорра и что вынудило толстяка Олли Уоттса удариться в бега, а в итоге распрощаться с жизнью посреди улицы, купающейся в лучах летнего солнца.
* * *
Уличные фонари мелькали за окном, как вспышки выстрелов. Я чувствовал набившуюся под ногтя землю. Меня неудержимо тянуло заехать на автозаправочную станцию и как следует вымыть руки, и не только вымыть, а скоблить их щеткой до крови, пока не сойдут все пропитанные духом смерти слои грязи, которые, как казалось, успели въесться в мою кожу за последние сутки. Я с усилием проглотил горечь во рту и заставил себя сосредоточиться на дороге, огоньках подфарников едущей впереди машины, и раз или два взгляд мой скользнул по россыпям звезд на темном бархате неба.
Ворота во владения Ферреры оказались открыты, не было видно и федералов, наблюдавших за домом в начале недели. На машине Сциорры я подъехал к дому и остановил ее в тени деревьев. Зверски болело плечо, и от частых приступов тошноты, которые едва удавалось сдерживать, меня постоянно бросало в пот.
Сквозь приоткрытую дверь мне было видно, как в доме ходят люди. Под окном, обхватив голову руками, сидел мужчина в темном, рядом лежал автомат. Он заметил меня, когда я подошел к нему вплотную.
– Ты не Бобби, – заключил он.
– Бобби мертв, – пояснил я.
Он кивнул, как будто ждал такого поворота дела. Поднявшись, он обыскал меня и взял пистолет. Внутри по углам, переговариваясь вполголоса, стояли вооруженные охранники. В доме царила похоронная атмосфера и ощущалось недавно пережитое потрясение. Я последовал за провожатым в кабинет Старика. Он впустил меня, а сам отступил в сторону, наблюдая за мной.
На полу виднелась кровь и какая-то серая масса, бордовое пятно расплылось по толстому персидскому ковру. Кровь покрывала и коричневые брюки старика. Санни лежал на полу, головой на коленях отца. Старик левой рукой гладил длинные, начавшие редеть волосы сына, а в правой, безвольно повисшей руке он держал пистолет. Раскрытые остекленевшие глаза Санни отражали свет лампы.
Я предположил про себя, что старик застрелил Санни, держа на коленях голову сына, когда тот на коленях умолял о... о чем он мог молить отца? О помощи, времени исправиться или прощении? Разжиревший, погрязший в пороках Санни с толстыми застывшими губами мертвый вызывал не меньше отвращения, чем живой. Старик выглядел суровым и непреклонным, но когда он поднял на меня глаза, они были полны вины и отчаяния. Я видел человека, вместе с сыном убившего и самого себя.
– Убирайся, – тихо, но отчетливо произнес старик, но взгляд его был теперь устремлен не на меня. Через раскрытую дверь в сад порыв легкого ветерка занес опавшие лепестки и листья – верный символ близкого конца. В проеме двери появилась фигура охранника, и я узнал одного из людей Ферреры – немолодого человека, которого видел в прошлый раз, имя его было мне неизвестно. Старик Стефано подрагивающей рукой навел на него пистолет.
– Вон! – гаркнул он, и охранник послушно исчез, инстинктивно прикрыв дверь. Но своенравный ветер снова распахнул ее и принялся хозяйничать в комнате. Феррера несколько мгновений продолжал целиться в дверь сада, затем рука его дрогнула и упала. Он возобновил прерванное появлением охранника занятие: снова стал гладить волосы сына с бессмысленной, успокаивающей размеренностью, с какой животное в неволе обходит свою территорию.
– Он – мой сын, – заговорил старик, не глядя на меня, а обращаясь взглядом одновременно и к прошлому, которое минуло, и к будущему, которого уже не будет. – Он мой сын, но с ним что-то не ладно. Он болен. У него не в порядке с головой и внутри что-то не так.
Мне нечего было сказать, и я молчал.
– Зачем ты пришел? – спросил старик. – Всему конец. Мой сын мертв.
– Мертвых много. Дети... – старик болезненно поморщился – ...Олли Уоттс...
Он медленно покачал головой, взгляд его оставался неподвижным.
– Чертов Олли Уоттс. Какого дьявола он сбежал? Мы сразу все узнали, когда он удрал. Санни узнал.
– Что вы узнали?
Мне подумалось, появись я в комнате несколькими минутами позднее, и старик отдал бы приказ немедленно меня убрать, а может, пристрелил бы собственноручно. Но сейчас у него возникло желание использовать меня как своего рода жилетку. Он решил открыться мне, облегчить душу, чтобы больше никогда не говорить об этом.
– Мы узнали, что он заглянул в машину. Не следовало этого делать. Ему надо было уйти и все.
– И что же он увидел? Что лежало в машине? Кассеты? Снимки?
Старик крепко зажмурился, но это не помогло ему скрыться. От увиденного в уголках глаз выступили слезы и покатились по щекам. – Нет, нет, нет, хуже, – шептали сухие губы.
– Там были пленки, – наконец, выговорил он. – И ребенок. В багажнике машины лежал ребенок. Мой мальчик, мой Санни, это он убил ребенка.
Он повернулся ко мне. От прежней неподвижности в лице не осталось и следа. Все мускулы пришли в движение: казалось, голова его пыталась освободиться от виденной им чудовищной картины. Этот не знающий жалости человек, сам убивший и замучивший многих и отдававший приказы другим убивать и мучить, – он обнаружил в своем сыне нечто настолько темное, чему даже он не нашел названия. В этом зловещем, беспросветном мраке лежали убитые дети. Это было черное сердце всего, что есть мертвого.
Санни уже не мог удовлетвориться одним наблюдением. Он видел власть этих людей, то удовольствие, которое они испытывали, медленно отбирая жизнь у детей. И ему тоже захотелось все это испытать.
Я велел Бобби привести его ко мне, но он сбежал, как только узнал о происшествии с Пили, – старик посуровел. – Тогда я приказал Бобби убить их всех, всех оставшихся, всех до одного. – Внезапно лицо его побагровело от ярости. Казалось, он снова видит перед собой Бобби Сциорру и отдает ему приказы. – Уничтожь записи. Найди детей, найди, где они, и спрячь так, чтобы никто их не смог отыскать. Хоть на дне морском, но спрячь. Я хочу, чтобы от всего этого не осталось и следа, как будто ничего не было. Ничего и никогда, – в этот момент он снова вернулся к реальности и вспомнил, что совершил, по крайней мере, мне так показалось, потому что рука его снова стала гладить волосы Санни.
– А затем являешься ты со своими вопросами о той девушке. Откуда она могла обо всем узнать? Я нацелил тебя на ее поиски, чтобы ты уехал отсюда, подальше от Санни.
Но у Санни на мой счет имелись свои планы. Он отправил мне вдогонку наемных убийц, а они опростоволосились. Их неудача заставила старика Ферреру перейти к активным действиям. Если бы женщина, покушавшаяся на мою жизнь, выжила и дала показания, Санни могли бы припереть к стене. Такой исход совсем не устраивал старика, и он послал Сциорру уладить дело, и Бобби уладил – своим излюбленным способом.
– Но почему Сциорра убил Хайамза?
– Кого?
– В Виргинии Сциорра убил адвоката, человека, пытавшегося убить меня. Зачем он это сделал?
Взгляд Ферреры стал подозрительным, и ствол пистолета нацелился на меня.
– На тебе есть «жучок»? – я покачал головой и рывком распахнул рубашку на груди. Пистолет снова опустился.
– Бобби видел его на пленке и узнал. Вот так он и вышел на тебя. Бобби проезжал через город, а тот человек направлялся в противоположную сторону. Бобби узнал его по пленкам, что это именно он... – Феррера умолк, тяжело ворочая языком. Казалось, У него пересохло во рту, и Старик пытается его смочить, чтобы продолжить разговор. – Все следы следовало уничтожить, все, до единого.
– Но не меня?
– Возможно, ему нужно было бы при случае убить и тебя, и неважно, как на это посмотрели бы твои друзья-полицейские.
– Да, не стоило ему упускать шанс. Теперь он мертв.
– Это ты его убил? – прищурился Феррера.
– Да.
– Бобби был посвященным. Тебе известно, что это означает?
– А вам известно, что сделал ваш сын?
Он помолчал: чудовищная тяжесть злодеяний сына прошлась по нему девятым валом. Но, когда к нему вернулась способность говорить, в его тоне отчетливо чувствовалось едва сдерживаемое бешенство. Мне стало ясно, что наше рандеву близится к концу.
– Кто ты есть, чтобы судить моего сына? – заговорил Феррера. – Если ты потерял ребенка, значит тебе дано право выступать в роли святого покровителя мертвых детей? Ни черта подобного! Я похоронил двух сыновей, а вот теперь убил последнего. Ты не судья мне и не судья моему сыну, – дуло пистолета снова смотрело мне в голову.
– Всему конец, – заключил он.
– Нет, – возразил я. – Кто еще был на пленке?
Глаза его сверкнули. Упоминание о видеозаписях подействовали на него как пощечина.
– Там еще была женщина. Я велел Бобби найти ее и убить.
– И что же?
– Он теперь мертв.
– У вас есть пленки?
– Нет, их все сожгли.
Он умолк, снова возвращаясь к действительности, от которой его на короткое время отвлекли мои вопросы. Старика опять окружала реальность совершенного, где на нем лежала ответственность за сына, его преступления и смерть.
– Убирайся, – проговорил он. – Если снова попадешься мне на глаза, ты покойник.
Никто не пытался меня остановить. Пистолет ждал меня на маленьком столике у входной двери, ключи от машины Бобби Сциорры позвякивали в кармане. Отъезжая, я бросил взгляд в зеркало на дом Ферреры. Он выглядел таким тихим и мирным, как будто в нем никогда не происходило ничего особенного.
Глава 29
После смерти Дженнифер и Сьюзен я каждое утро просыпался после сумбурных снов, и на какое-то мгновение мне казалось, что они по-прежнему со мной: жена тихо спит рядом, а дочка в комнате по соседству окруженная игрушками смотрит свои безмятежные сны. Несколько мгновений они продолжали жить, и с каждым пробуждением я заново переживал потерю, так что не мог определить, снится ли мне смерть или после сна я возвращаюсь в трагическую реальность, видится ли мне несчастье во сне или горе ждет меня на пороге пробуждения.
И среди всего этого меня неотступно преследовало сожаление, что по-настоящему я узнал Сьюзен, когда ее не стало, и получалось, что я любил лишь тень.
Тем временем еще одна женщина и ребенок погибли в круговороте насилия и смерти. И, казалось, нет возможности положить этому конец. Я горевал о женщине и мальчике, которых никогда не видел живыми и о ком почти ничего не знал, но боль, рожденная смертью чужих мне людей, сливалась в моем сердце с горечью утраты своих близких.
Ворота усадьбы Бартонов оказались открыты. Я предположил, что кто-то недавно въехал с намерением долго не задерживаться, либо кто-то уже успел уехать. Оставив машину на посыпанной гравием площадке, я направился к дому, отметив по пути, что других машин поблизости не было видно. Окно над дверью светилось. Я позвонил дважды, но никто не торопился меня впускать, поэтому я подошел к окну и заглянул внутрь.
Открытая дверь в прихожую позволяла увидеть ноги лежавшей на полу женщины. С одной ноги туфля свалилась, а на другой она держалась на одних пальцах. Высоко вздернутое черное платье только немного прикрывало ягодицы. Остальную часть тела видно не было. Я разбил стекло рукояткой пистолета и прислушался, хотя сигнализацию едва ли оставили включенной. Но, кроме звона посыпавшихся на пол осколков, внутри не раздалось ни звука.
Я осторожно дотянулся до задвижки и влез через окно. В комнату проникал свет из прихожей. Открывая дверь в прихожую, я чувствовал, как кровь стучит в ушах, а приблизившись к телу, ощутил пульсацию даже в кончиках пальцев.
Ноги женщины покрывала голубая сеть вен, бедра выглядели немного дряблыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72