Наверное, все-таки следующий, потому что я уже могу открыть оба глаза, и боль утихла. Я один, и это тоже приятно. На полу рядом с матрацем стоит бутылка молока, оно помогает мне утолить и голод, и жажду, после чего я машинальным жестом курильщика лезу в карман пиджака, брошенного в изголовье, и только тут вспоминаю, что у меня нет не только сигарет, но и паспорта.
«У нас здесь есть посольство», — не без гордости заявлял я недавно одной особе. Совершенно верно, посольство есть. Но я для него не существую. Я должен действовать сам — как могу, насколько могу и пока могу. На случай провала или смертельной опасности у меня есть лазейка, одна-единственная. Если, конечно, я смогу вовремя до нее добраться.
А если и доберусь, так что? Вернусь домой и скажу: я отступил. Меня как следует вздули, и я спасовал. У меня стащили паспорт, и я спасовал.
Дверь кладовки, которая служит мне больничной палатой, пронзительно скрипит. На пороге появляется рослый Ал.
— А, вы изволили открыть глазки? В таком случае благоволите подняться, сэр. Если вы поклонник чистоты, можете ополоснуться, умывальник в коридоре. И поживее, вас ждет шеф.
Я пробую встать и, к своему удивлению, действительно выпрямляюсь, хотя и не без труда. Это уже успех. Темный коридор слабо освещен мутной лампочкой, а над умывальником висит треснутое зеркало, и в этом неуместном предмете роскоши видна моя физиономия. Самое главное, что я могу себя узнать, и это еще один успех, тем более что паспорта у меня нет и сравнить изображение в зеркале не с чем. Я узнаю себя в основном по носу: каким-то чудом он почти не пострадал, хотя нос — наиболее уязвимое место; остальная часть картины состоит из ссадин, синяков и опухолей. Тяжелых повреждений не наблюдается.
Вероятно, то же можно сказать и о других частях тела, несмотря на ощутимые боли. Раз руки слушаются и ноги держат, значит, еще поживем. Ободренный этой мыслью, я ополаскиваю лицо, вытираюсь тряпкой, висящей на гвозде рядом с умывальником, и в сопровождении рослого детины поднимаюсь по бетонной лестнице.
— Продолжайте в том же духе, — приказывает Ал, когда я нерешительно останавливаюсь на площадке первого этажа.
Я поднимаюсь на второй этаж.
— Стойте здесь! Ждите!
В узкой прихожей, освещенной старинной бронзовой люстрой, всего две двери. Ал приоткрывает одну из них, просовывает голову внутрь и что-то говорит. Потом распахивает дверь пошире и бросает мне:
— Входите!
Я вступаю в обширное помещение, уют которого не вяжется с убожеством лестницы и прихожей. Тяжелая викторианская мебель, диван и кресла, обитые плюшем табачного цвета, шелковые обои им в тон, огромный персидский ковер и прочее в этом роде. Однако меня интересуют не детали обстановки, а хозяин кабинета, который стоит возле мраморного камина, где пламенеют куски искусственного угля, — скучная пластмассовая имитация, подсвеченная изнутри обыкновенной лампочкой.
Камин служит прекрасным дополнением к стоящему возле господину, или, если угодно, тот сам служит счастливым дополнением к камину. Его голова пылает жаром: рыжие со ржавчиной кудри, в которых белые нити, рыжие со ржавчиной лохматые бакенбарды и красное лицо, в середине которого кто-то приклеил небольшой, но уж вовсе алый уголек носа. На фоне этого знойного пейзажа резко выделяются холодной голубизной небольшие живые глазки, которые испытующе ощупывают меня.
— Значит, вы все-таки воскресли! — заявляет этот человек, покончив с осмотром.
Тон у него добродушный — настолько, насколько может быть добродушен львиный рык.
— Кажется, это вас я должен благодарить.
— Пожалуй. Хотя я не жажду благодарности. Надо сказать, из вас сделали хорошую отбивную.
Очевидно, хозяин кабинета поддерживает свой накал довольно банальным горючим: он берет с письменного стола высокий хрустальный стакан, в который налито на два пальца золотистой жидкости, отпивает глоток и только после этого спрашивает:
— А что, собственно, с вами случилось?
Я пожимаю плечами.
— Ничего особенного. Насколько я разбираюсь в проститутках, меня заманили в простейшую ловушку. Приманка для дураков, и этим дураком оказался я. Меня избили, обобрали и вышвырнули на улицу.
— Это неприятно, — кивает мой хозяин. Он достает из кармашка жилета длинную сигару и начинает аккуратно разворачивать целлофановую обертку.
— Ничего страшного, — пренебрежительно буркаю я. — Единственное, о чем я жалею, — это паспорт.
Рыжий отрывает взгляд от сигары.
— У вас взяли и паспорт?
Я киваю.
— Кому он мог понадобиться?
— Понятия не имею. Короткими пухлыми пальцами он лезет в кармашек жилета, достает миниатюрные ножницы и заботливо обрезает кончик сигары. Потом убирает ножницы, берет со стола тяжелую серебряную зажигалку и сосредоточенно раскуривает сигару. После чего направляет мне в лицо густую струю дыма вместе с вопросом:
— А что написано у вас в паспорте?
— Имя — Петр Колев, национальность — болгарин, род занятий — заведующий хозяйственной частью судна и прочее. Номер я, кажется, забыл.
— Номер не так важен. — Рыжий небрежно поводит в воздухе дымящейся сигарой. — Ведь вы не номер, друг мой, вы — человек!
И после этого заявления спохватывается:
— Да садитесь же!
Я сажусь в большое кресло, чувствуя, как дрожат у меня ноги, а рыжий предлагает:
— Глоток виски для бодрости духа? Наверное, при этом он нажимает какую-то кнопку на столе, потому что в кабинет тут же врываются Ал и Боб. Похоже, эти молодчики решили, что застанут смертельную схватку хозяина с чужаком, но в комнате царит мир и тишина, и они хмуро застывают у дверей, со сжатыми кулаками.
— Принесите чего-нибудь выпить! — велит рыжий. — Обо всем приходится напоминать!
Ал вкатывает в кабинет передвижной бар на колесиках, хозяин делает небрежный жест, означающий «проваливай!», поудобнее устраивается в кресле и берется за бутылку.
— Обычно я позволяю себе не больше двух пальцев виски в час, — поясняет он. — Стараюсь выполнять предписания этой нудной породы — врачей. Но не могу же я пренебречь гостем ради каких-то предписаний! Что поделаешь, характер!
Я принимаю стакан, в который мой хозяин собственноручно бросил два кубика льда, делаю для храбрости большой глоток и чувствую: мне чего-то страшно не хватает.
— У вас не найдется сигареты?
— Разумеется, найдется, мой друг, как это я не подумал…
Он достает с нижней полки бара тяжелую ониксовую шкатулку, полную сигарет, и даже идет к столу за зажигалкой. Я глубоко затягиваюсь и чувствую, как проклятый яд начинает оказывать благотворное воздействие на мой изнуренный организм.
— Значит, болгарин? — рассеянно говорит хозяин, глядя на дымящийся кончик сигары. — Болгарин, — признаюсь я.
— А как оказались в Лондоне?
Приходится коротко рассказать ему о запое.
— М-да-да-а… — рычит рыжий. — Значит, корабль ушел, а вы остались. Почему? Вам так хотелось или?..
— Мне хотелось выпить, — говорю я и беру свой стакан. — Я редко пью, но иногда на меня находит, и… и все тут.
— Вот почему пить надо регулярно, — нравоучительно говорит рыжий. — Человек как машина, ему нужен ритм. Иначе, мой друг, случается авария.
— Она уже случилась.
— И что же теперь?
Я молча пожимаю плечами.
— Но вы, наверное, думали о каком-то выходе из положения?
— Когда трещит голова, много не надумаешь.
— И все-таки? — настаивает рыжий и смотрит на меня холодными голубыми глазами.
— Наверное, придется поискать в телефонном указателе адрес посольства и пойти туда.
— Это тоже выход, — кивает рыжий. — Если только вас оттуда не вышвырнут.
— Почему вышвырнут?
— А кто вы, в сущности, такой? Я бы на месте ваших дипломатов обязательно вас вышвырнул. Человек без документов, неизвестно кто…
— Но можно выяснить, кто я такой.
— Да, если кто-нибудь пожелает тратить на вас время. А если выяснят, что тогда? Вами займутся вплотную: не вернулись на корабль, самовольно остались в чужой стране…
— Вы правы, — вздыхаю я. — Но у меня, к сожалению, нет другого выхода. Я думал найти какую-нибудь работу и дождаться возвращения корабля. Но насколько я понял, работу здесь найти нелегко. А идти в подметальщики, честно говоря, не хочется.
— Даже если захотите, ничего не выйдет. Вакантных мест нет.
— Вот видите, — уныло говорю я.
И чтобы отчасти вернуть себе присутствие духа, закуриваю новую сигарету. Хозяин молчит и смотрит то на кончик укоротившейся сигары, то на мою физиономию. При его пламенной внешности сам он, кажется, человек довольно уравновешенный. Лицо его излучает спокойствие, нечто среднее между добродушной сонливостью и добродушной прямотой. На нем традиционная униформа делового британца: черный пиджак и брюки в серую полоску; развалившись в кресле, он задумчиво смотрит на меня, в самом деле похожий на добряка, озабоченного судьбой своего ближнего.
— В сущности, я, пожалуй, могу кое-что вам предложить, — говорит он.
— Это было бы верхом великодушия с вашей стороны. Вы уже спасли меня однажды…
— Здесь поблизости у меня три заведения, — продолжает мой собеседник не торопясь, будто рассуждает вслух. — Ставить вас вышибалой я, разумеется, не собираюсь… какой из вас вышибала, если не вы бьете, а вас бьют… В официанты вы тоже не годитесь. Эту работу у нас поручают другому полу — длинные бедра, высокая грудь и прочее, чем вы, насколько я могу судить, не располагаете…
Он умолкает. Я тоже молчу, потому что возражать неуместно, особенно по последнему пункту.
— Остается место швейцара. Твердого жалованья, конечно, не обещаю… Но у вас будет жилье, к которому вы уже, наверное, привыкли за последние три дня, будет бесплатная еда, форменная одежда за счет фирмы, а если вы сумеете завоевать расположение клиентов, то будут и карманные деньги.
Я терпеливо слушаю и молча курю. Он спрашивает:
— Ну, что вы на это скажете?
— Я тронут вашим великодушием, но, пожалуй, рискну обратиться в посольство.
Рыжий удивленно смотрит на меня и хладнокровно интересуется:
— В сущности, вы что себе воображаете?
— Абсолютно ничего, — поспешно уверяю я. — Не стану отнимать у вас время на интимные подробности, но воображения-то мне как раз всегда не хватало.
— Чего же вы ждете? Что я предложу вам место директора? Или мое собственное?
— Я не настолько требователен. Но швейцаром быть не собираюсь — хотя бы потому, что не хочу смущать душевный мир покойной мамы.
— Вы, кажется, считаете, что эконом куда выше швейцара?
— Именно. Это опять-таки интимные подробности, но позвольте вас поставить в известность, что у меня высшее образование, я знаю три языка и в швейцары не пойду даже к вам, при всей моей признательности.
— Бросьте лицемерить, — все так же спокойно говорит рыжий, — я уже сказал, что не нуждаюсь в благодарности. Но апломб у вас не по рангу.
— Вы упорно толкаете меня на путь исповеди. Если я стал каптенармусом, то потому, что толковый человек на такой должности может иметь доход побольше, чем какой-нибудь профессор или, скажем, директор кабаре.
— Понимаю, друг мой, понимаю, — кивает хозяин. — Откровенно говоря, я сразу понял, что хотя драться вы и не умеете, зато не лишены иных талантов. Но я не могу предложить вам место, где можно воровать с большой прибылью. Не то что не хочу, а не могу. У меня таких мест просто нет.
Я апатично молчу, будто не слышу, и он добродушно осведомляется:
— Надеюсь, я вас не огорчил?
— Вовсе нет. Но и вы вряд ли огорчены моим отказом. При нынешнем уровне безработицы место швейцара будет пустовать недолго.
— Вы угадали. Если меня что-то беспокоит, то только ваша участь.
Надо бы поинтересоваться, с каких пор моя скромная персона занимает такое место, мало ему других забот, что ли, но вопрос кажется мне нетактичным, и я замечаю:
— Мою участь будет решать посольство.
— Да, конечно, — энергично отзывается рыжий, будто он только теперь сообразил, что существует посольство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43