— Надеюсь, вы понимаете, как это меня огорчает.
— Это подлая ложь! — решительно заявляет куст сирени. — Это его выдумка! Он хочет устранить меня. Вы, сэр, наверное, и сами заметили, что он старается убрать меня с дороги. Особенно в последнее время…
— …отчего вы и решили опередить его, — добродушно заканчивает рыжий.
— Подлая ложь!
— А кто открыл кран?
— Какой кран?
— Газовый кран в кухне Питера.
— Понятия не имею! Он напился как свинья. Я дотащил его до дома… уложил в кровать… откуда мне знать, что он делал после этого!
— Наверное, решил покончить с собой, — заявляет Дрейк. — С вашей помощью, Джон.
— Не понимаю.
— Я тоже. Но факты налицо: свидетельство Дорис, отпечатки вашей обуви в кухне, отпечатки ваших пальцев на кране, не говоря уже о снотворном, которое вы дважды наливали в стакан Питера и следы которого и сейчас можно обнаружить в одном из цветочных горшков в кафе.
Райт умолкает — очевидно, прикидывает, с какого пункта начать оборону, — но рыжий не дает ему подумать.
— Мы не дети, Джон! И вам известно, что я скор на решения. Особенно когда ясно вижу перед собой отсутствие доброй воли. Так что в ваших интересах продемонстрировать добрую волю.
— Он отнял у меня Линду, — мрачно заявляет Райт; наверное, он понял, что лучше не раздражать шефа голословными отрицаниями.
— Это уже лучше, — кивает рыжий. — Убедительнее.
— Он меня оттеснил. Линда ушла к нему.
Райт без устали твердит одно и то же — про Линду, — как будто это объясняет все случившееся.
— Ну, раз дело в ревности… — уступчиво говорит Дрейк и разводит руками, будто он соглашается, что ревность все объясняет. Затем говорит: — Вы свободны!
После ухода Райта Дрейк вопросительно смотрит на меня.
— Что делать, Питер! Оказывается, он ревнует! Вам не кажется, что ревность может многое извинить?
— Не знаю, не задумывался, — признаюсь я. — Но если нужно, я изучу этот вопрос.
— Заставить человека изучить этот вопрос может только женщина. Хотя я вам этого не желаю.
И, помрачнев, Дрейк снова тянется к бутылке.
7
Еще с утра августовское солнце спряталось за набухшие от влаги облака. С Темзы дует холодный ветер. И, конечно, стоит мне показать нос на улицу, как начинается дождь. Щедрыми косыми струями он хлещет меня по спине, бешено барабанит по зонту, будто хочет пробить его насквозь, и обливает ноги как из ведра. Так что к Линде я являюсь мокрый до костей, несмотря на то, что зонт у меня — весьма реномированной марки.
Линда в розовом купальном халате открывает мне дверь — она тоже только что выкупалась, но в ванной.
— О, вы тоже из-под душа, Питер! — восклицает она. — Оставьте зонт вот здесь, а плащ повесьте сушиться вот сюда.
Я выполняю указания, тщательно вытираю ноги и только после этого вхожу в ее квартиру, совсем не приспособленную для приема мокрых гостей. На нежно-голубом бобрике пола разбросаны белоснежные меховые шкуры — мех, конечно, искусственный, — но топтать их просто грех. Лавируя, я в несколько прыжков добираюсь ло кресла и опускаюсь на такую же меховую шкуру из нейлона; в этой квартире шкуры разбросаны не только по полу, но и по дивану и креслам. Еще во время первого моего визита к ней Линда сказала:
— Когда я смотрю на них, эта темная квартира кажется мне теплее и светлее. Солнце ко мне почти не заглядывает, и даже летом я зябну.
Не считая изобилия нейлоновых мехов, обстановка в квартире самая обыкновенная. Првда, у стены стоит низенький шкаф с весьма сложной стерео-радио-магнитофонной установкой с проигрывателем, и по всему холлу разбросаны пластинки, груды пластинок. Но у кого в наше время нет такой установки. И кто в наши дни не занимается производством современного и далеко не бесплатного продукта — шума.
Хозяйка квартиры вступает в холл с огромным подносом в руках.
— Питер! Помогите же мне, что это вы уселись!
Я принимаю поднос, заставленный холодными закусками, колбасами и сырами, а Линда возвращается в кухню за чаем и кофе.
— Что это — полдник или обед? — интересуюсь я просто так, для информации, когда мы устраиваемся за низким столиком.
— Лично я собираюсь слить и то и другое воедино, — объясняет мне Грей, намазывая тост маслом.
Такое слияние — аномалия, которая стала привычкой для мисс Грей. Я прихожу к ней в ранний послеобеденный час, который для нее — раннее утро. С этой поры начинается ее день: хлопоты по хозяйству, обход магазинов и прочее; кончается же ее день тогда, когда порядочные люди видят десятый сон, самый сладкий, как любой десерт.
— Вы что-то сегодня мрачны, Питер, — замечает Линда к концу пиршества. — Что вас угнетает — плохая погода? Или вы вчера выпили лишнее?
— Нет, такие мелочи меня не трогают. Меня беспокоят некоторые мысли философского порядка. Например, мысль о смерти.
Линда испытующе смотрит на меня. О, эти сине-зеленые глаза, в которых так легко утонуть без следа! Но она пытается понять, кому адресованы мои слова — ей или скрытому где-то поблизости микрофону.
— И откуда у вас такие серьезные размышления?
— Сам не знаю. Возможно, сама жизнь настраивает на философский лад. Вчера, например, я на сантиметр разминулся со всеобщей доброй тетушкой — смертью.
И я коротко рассказываю Линде, что произошло накануне между мной и Райтом, заключая свой рассказ следующим заявлением:
— Я не знал, что близость с вами придется оплачивать такой дорогой ценой. Что ж, это понятно. Женщина вашего уровня…
— Не говорите глупостей, Питер! Между мной и этим Райтом никогда ничего не было! Вы слышите, абсолютно ничего!
Я пожимаю плечами.
— Это ваше дело. У меня нет оснований не верить вам. Но можно любить на расстоянии. И ревновать на расстоянии.
— Чтобы Райт ревновал меня? — восклицает Линда. — Дорогой мой, вы совершенно не в курсе дела! Наверное, вы один во всем квартале не знаете, что к чему. Всему свету известно, что Райт по уши влюблен в Бренду!
— Всему свету, кроме Дрейка.
— Я уверена, что Дрейк знает. Он просто закрывает на это глаза.
— Не совсем, — замечаю я. — Если судить по его довольно грубым намекам тогда, вечером…
Линда снова принимается за еду, вернее, за ее завершение в виде куска шоколадного торта, увенчанного пышной шапкой крема.
— Намеки Дрейка — составная часть его юмора, — замечает она.
— А что, если шеф только подозревает Бренду и ничего не знает о ее связи с Райтом?
— Ох, Питер, довольно, — неохотно отзывается Линда. — В конце концов, Бренда — не принцесса Монако, чтобы столько говорить о ней.
Наш разговор явно не по вкусу хозяйке, нетрудно угадать почему. Она, очевидно, не забыла, что все наши разговоры записываются на пленку, и не желает раздражать шефа копанием в его личной жизни. Но я не прочь его подразнить — хотя бы просто для того, чтобы показать, будто не подозреваю о наличии в квартире Линды соответствующего устройства.
— Я иду одеваться. Что вы хотите послушать? Поставить что-нибудь веселое? Отвлечетесь от грустных мыслей о всеобщей доброй тетушке.
— Нет, не надо. От веселых мыслей у меня портится настроение. К сожалению, грустная мелодия не в состоянии меня развеселить. Вообще, всем мелодиям я предпочитаю тишину.
— Полная глухота к музыке! — констатирует Линда, направляясь к дальней части холла, служащей ей спальней.
— Совершенно верно. У меня нет никакого влечениям к песням. Зато к певицам, особенно к некоторым…
— Молчите, притворщик! — укоряет меня Линда и принимается за обременительное женское дело — одевание.
Когда мы выходим на улицу, дождь уже перестал. Ветер быстро гонит низкие мокрые тучи далеко за горизонт. Мы пересекаем Черинг-кросс и направляемся к Пикадилли.
— Скажите, Питер, почему Райт решил покончить с вами? Ведь его ревность — это блеф! — интересуется моя спутница.
— Почему же? Ревность Райта существует на самом деле, только эта ревность на служебной почве.
— Вы собираетесь его вытеснить?
— И не думаю! Просто сейчас я нужнее Дрейку, чем Райт, и шеф предпочитает обсуждать разные вопросы со мной, а не с ним.
Линда долго молчит, молчу и я. Мокрый асфальт Шетсбери-авеню блестит под ногами. Линда первой нарушает молчание.
— Я еще ни разу не спрашивала вас об этом. И вы, конечно, можете не отвечать на мой вопрос. Неужели вы решили навсегда соединить свою жизнь с этим ужасным человеком, Питер?
— «Навсегда… Соединить свою жизнь!» Оставьте эти высокие слова! Что значит «навсегда»? И зачем копаться в завтрашнем дне, когда вы сами прекрасно знаете, что это завтра — штука весьма ненадежная?
До самой площади Линда не раскрывает рта.
— Нет, я не могу вас понять, — наконец произносит она. — Вы вторглись в этот квартал и упрямо держитесь за него, будто решили покончить с собой и хотите выдать самоубийство за несчастный случай. Нет, Питер, честное слово, я вас совсем не понимаю.
На следующее утро меня снова вызывают к шефу — оказывается, затем, чтобы он мог выполнить высокогуманную и миролюбивую миссию.
— Дорогой мой, нужно сгладить конфликт между вами и Райтом, — заявляет он. — Я знаю, что кроме служебного долга у людей бывают и личные чувства, но я не желаю, чтобы одно мешало другому.
— Лично я не имею ничего против вашего секретаря, — поспешно уверяю я. — Особенно если он перестанет ломать себе голову над тем, как отправить меня на тот свет.
— Об этом не беспокойтесь, — рычит Дрейк. — Больше он этим вопросом заниматься не будет. Мне очень приятно, что вы не злопамятны, Питер. Вы так же, как и я, Питер, принципиальны, но не злопамятны.
Дрейк встает из-за письменного стола и наносит традиционный визит вежливости передвижному бару, наливает в два стакана две почти одинаковые дозы и в оба стакана кладет кубики льда, которые берет из ведерка прямо пальцами, короткими и пухлыми, и предлагает выпить за добрые отношения между служащими фирмы. Потом смотрит на часы и недовольно говорит:
— Куда, к чертям, провалился Ал? Я еще полчаса назад послал его за Райтом.
Дрейк идет к письменному столу и нажимает невидимую кнопку. Никакого результата.
— И Боб куда-то запропастился, — с досадой констатирует он. — Сходите к нему и велите сейчас же явиться ко мне. Вы знаете его контору, она внизу, в подвале, где вы когда-то лечились от нервов.
Выполняя указание начальства, я спускаюсь в подвал. В коридоре темно, но из-под двери помещения, в котором я не так давно лечился от нервов (как изволил выразиться шеф), просачивается свет. Нажимаю ручку двери и вхожу. На меня тут же обрушивается что-то тяжелое. Очень тяжелое, распространяющее сильный запах сирени.
Оправившись от удивления, я смотрю на пол. У моих ног лежит бездыханное тело агента похоронного бюро Джона Райта. Он уже не сможет присутствовать ни на чьих похоронах, кроме собственных. Крови не видно. Все сделано очень аккуратно, даже черный костюм потерпевшего не пострадал. Судя по лиловым отпечаткам на его шее, смерть наступила от удушения платком или веревкой.
Но я не судебный врач, и такие подробности меня не интересуют. Вот почему я спешу покинуть негостеприимную кладовку, не забыв стереть платком следы пальцев с ручки двери.
— Боба я не нашел, — сообщаю я шефу, вернувшись в кабинет с зашторенными окнами. — Зато нашел Райта. Он в полном порядке, но мертв. О чем вы прекрасно знаете.
— Прекрасно знаю? — Дрейк в изумлении поднимает брови. — Вы странный человек, Питер. Откуда мне может быть известно то, что происходит в подвале?
Все-таки лицемерие имеет границы: он не спрашивает, отчего умер Райт, только скорбно качает головой и произносит со вздохом:
— Бедный Джон… Бедный мальчик…
В дверь стучат. Вместо того, чтобы прорычать обычное «войдите!», Дрейк идет к двери и высовывает голову в коридор. Невидимый посетитель что-то ему подает. Дрейк берет это что-то и возвращается к столу, по дороге укоризненно грозя мне пальцем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Это подлая ложь! — решительно заявляет куст сирени. — Это его выдумка! Он хочет устранить меня. Вы, сэр, наверное, и сами заметили, что он старается убрать меня с дороги. Особенно в последнее время…
— …отчего вы и решили опередить его, — добродушно заканчивает рыжий.
— Подлая ложь!
— А кто открыл кран?
— Какой кран?
— Газовый кран в кухне Питера.
— Понятия не имею! Он напился как свинья. Я дотащил его до дома… уложил в кровать… откуда мне знать, что он делал после этого!
— Наверное, решил покончить с собой, — заявляет Дрейк. — С вашей помощью, Джон.
— Не понимаю.
— Я тоже. Но факты налицо: свидетельство Дорис, отпечатки вашей обуви в кухне, отпечатки ваших пальцев на кране, не говоря уже о снотворном, которое вы дважды наливали в стакан Питера и следы которого и сейчас можно обнаружить в одном из цветочных горшков в кафе.
Райт умолкает — очевидно, прикидывает, с какого пункта начать оборону, — но рыжий не дает ему подумать.
— Мы не дети, Джон! И вам известно, что я скор на решения. Особенно когда ясно вижу перед собой отсутствие доброй воли. Так что в ваших интересах продемонстрировать добрую волю.
— Он отнял у меня Линду, — мрачно заявляет Райт; наверное, он понял, что лучше не раздражать шефа голословными отрицаниями.
— Это уже лучше, — кивает рыжий. — Убедительнее.
— Он меня оттеснил. Линда ушла к нему.
Райт без устали твердит одно и то же — про Линду, — как будто это объясняет все случившееся.
— Ну, раз дело в ревности… — уступчиво говорит Дрейк и разводит руками, будто он соглашается, что ревность все объясняет. Затем говорит: — Вы свободны!
После ухода Райта Дрейк вопросительно смотрит на меня.
— Что делать, Питер! Оказывается, он ревнует! Вам не кажется, что ревность может многое извинить?
— Не знаю, не задумывался, — признаюсь я. — Но если нужно, я изучу этот вопрос.
— Заставить человека изучить этот вопрос может только женщина. Хотя я вам этого не желаю.
И, помрачнев, Дрейк снова тянется к бутылке.
7
Еще с утра августовское солнце спряталось за набухшие от влаги облака. С Темзы дует холодный ветер. И, конечно, стоит мне показать нос на улицу, как начинается дождь. Щедрыми косыми струями он хлещет меня по спине, бешено барабанит по зонту, будто хочет пробить его насквозь, и обливает ноги как из ведра. Так что к Линде я являюсь мокрый до костей, несмотря на то, что зонт у меня — весьма реномированной марки.
Линда в розовом купальном халате открывает мне дверь — она тоже только что выкупалась, но в ванной.
— О, вы тоже из-под душа, Питер! — восклицает она. — Оставьте зонт вот здесь, а плащ повесьте сушиться вот сюда.
Я выполняю указания, тщательно вытираю ноги и только после этого вхожу в ее квартиру, совсем не приспособленную для приема мокрых гостей. На нежно-голубом бобрике пола разбросаны белоснежные меховые шкуры — мех, конечно, искусственный, — но топтать их просто грех. Лавируя, я в несколько прыжков добираюсь ло кресла и опускаюсь на такую же меховую шкуру из нейлона; в этой квартире шкуры разбросаны не только по полу, но и по дивану и креслам. Еще во время первого моего визита к ней Линда сказала:
— Когда я смотрю на них, эта темная квартира кажется мне теплее и светлее. Солнце ко мне почти не заглядывает, и даже летом я зябну.
Не считая изобилия нейлоновых мехов, обстановка в квартире самая обыкновенная. Првда, у стены стоит низенький шкаф с весьма сложной стерео-радио-магнитофонной установкой с проигрывателем, и по всему холлу разбросаны пластинки, груды пластинок. Но у кого в наше время нет такой установки. И кто в наши дни не занимается производством современного и далеко не бесплатного продукта — шума.
Хозяйка квартиры вступает в холл с огромным подносом в руках.
— Питер! Помогите же мне, что это вы уселись!
Я принимаю поднос, заставленный холодными закусками, колбасами и сырами, а Линда возвращается в кухню за чаем и кофе.
— Что это — полдник или обед? — интересуюсь я просто так, для информации, когда мы устраиваемся за низким столиком.
— Лично я собираюсь слить и то и другое воедино, — объясняет мне Грей, намазывая тост маслом.
Такое слияние — аномалия, которая стала привычкой для мисс Грей. Я прихожу к ней в ранний послеобеденный час, который для нее — раннее утро. С этой поры начинается ее день: хлопоты по хозяйству, обход магазинов и прочее; кончается же ее день тогда, когда порядочные люди видят десятый сон, самый сладкий, как любой десерт.
— Вы что-то сегодня мрачны, Питер, — замечает Линда к концу пиршества. — Что вас угнетает — плохая погода? Или вы вчера выпили лишнее?
— Нет, такие мелочи меня не трогают. Меня беспокоят некоторые мысли философского порядка. Например, мысль о смерти.
Линда испытующе смотрит на меня. О, эти сине-зеленые глаза, в которых так легко утонуть без следа! Но она пытается понять, кому адресованы мои слова — ей или скрытому где-то поблизости микрофону.
— И откуда у вас такие серьезные размышления?
— Сам не знаю. Возможно, сама жизнь настраивает на философский лад. Вчера, например, я на сантиметр разминулся со всеобщей доброй тетушкой — смертью.
И я коротко рассказываю Линде, что произошло накануне между мной и Райтом, заключая свой рассказ следующим заявлением:
— Я не знал, что близость с вами придется оплачивать такой дорогой ценой. Что ж, это понятно. Женщина вашего уровня…
— Не говорите глупостей, Питер! Между мной и этим Райтом никогда ничего не было! Вы слышите, абсолютно ничего!
Я пожимаю плечами.
— Это ваше дело. У меня нет оснований не верить вам. Но можно любить на расстоянии. И ревновать на расстоянии.
— Чтобы Райт ревновал меня? — восклицает Линда. — Дорогой мой, вы совершенно не в курсе дела! Наверное, вы один во всем квартале не знаете, что к чему. Всему свету известно, что Райт по уши влюблен в Бренду!
— Всему свету, кроме Дрейка.
— Я уверена, что Дрейк знает. Он просто закрывает на это глаза.
— Не совсем, — замечаю я. — Если судить по его довольно грубым намекам тогда, вечером…
Линда снова принимается за еду, вернее, за ее завершение в виде куска шоколадного торта, увенчанного пышной шапкой крема.
— Намеки Дрейка — составная часть его юмора, — замечает она.
— А что, если шеф только подозревает Бренду и ничего не знает о ее связи с Райтом?
— Ох, Питер, довольно, — неохотно отзывается Линда. — В конце концов, Бренда — не принцесса Монако, чтобы столько говорить о ней.
Наш разговор явно не по вкусу хозяйке, нетрудно угадать почему. Она, очевидно, не забыла, что все наши разговоры записываются на пленку, и не желает раздражать шефа копанием в его личной жизни. Но я не прочь его подразнить — хотя бы просто для того, чтобы показать, будто не подозреваю о наличии в квартире Линды соответствующего устройства.
— Я иду одеваться. Что вы хотите послушать? Поставить что-нибудь веселое? Отвлечетесь от грустных мыслей о всеобщей доброй тетушке.
— Нет, не надо. От веселых мыслей у меня портится настроение. К сожалению, грустная мелодия не в состоянии меня развеселить. Вообще, всем мелодиям я предпочитаю тишину.
— Полная глухота к музыке! — констатирует Линда, направляясь к дальней части холла, служащей ей спальней.
— Совершенно верно. У меня нет никакого влечениям к песням. Зато к певицам, особенно к некоторым…
— Молчите, притворщик! — укоряет меня Линда и принимается за обременительное женское дело — одевание.
Когда мы выходим на улицу, дождь уже перестал. Ветер быстро гонит низкие мокрые тучи далеко за горизонт. Мы пересекаем Черинг-кросс и направляемся к Пикадилли.
— Скажите, Питер, почему Райт решил покончить с вами? Ведь его ревность — это блеф! — интересуется моя спутница.
— Почему же? Ревность Райта существует на самом деле, только эта ревность на служебной почве.
— Вы собираетесь его вытеснить?
— И не думаю! Просто сейчас я нужнее Дрейку, чем Райт, и шеф предпочитает обсуждать разные вопросы со мной, а не с ним.
Линда долго молчит, молчу и я. Мокрый асфальт Шетсбери-авеню блестит под ногами. Линда первой нарушает молчание.
— Я еще ни разу не спрашивала вас об этом. И вы, конечно, можете не отвечать на мой вопрос. Неужели вы решили навсегда соединить свою жизнь с этим ужасным человеком, Питер?
— «Навсегда… Соединить свою жизнь!» Оставьте эти высокие слова! Что значит «навсегда»? И зачем копаться в завтрашнем дне, когда вы сами прекрасно знаете, что это завтра — штука весьма ненадежная?
До самой площади Линда не раскрывает рта.
— Нет, я не могу вас понять, — наконец произносит она. — Вы вторглись в этот квартал и упрямо держитесь за него, будто решили покончить с собой и хотите выдать самоубийство за несчастный случай. Нет, Питер, честное слово, я вас совсем не понимаю.
На следующее утро меня снова вызывают к шефу — оказывается, затем, чтобы он мог выполнить высокогуманную и миролюбивую миссию.
— Дорогой мой, нужно сгладить конфликт между вами и Райтом, — заявляет он. — Я знаю, что кроме служебного долга у людей бывают и личные чувства, но я не желаю, чтобы одно мешало другому.
— Лично я не имею ничего против вашего секретаря, — поспешно уверяю я. — Особенно если он перестанет ломать себе голову над тем, как отправить меня на тот свет.
— Об этом не беспокойтесь, — рычит Дрейк. — Больше он этим вопросом заниматься не будет. Мне очень приятно, что вы не злопамятны, Питер. Вы так же, как и я, Питер, принципиальны, но не злопамятны.
Дрейк встает из-за письменного стола и наносит традиционный визит вежливости передвижному бару, наливает в два стакана две почти одинаковые дозы и в оба стакана кладет кубики льда, которые берет из ведерка прямо пальцами, короткими и пухлыми, и предлагает выпить за добрые отношения между служащими фирмы. Потом смотрит на часы и недовольно говорит:
— Куда, к чертям, провалился Ал? Я еще полчаса назад послал его за Райтом.
Дрейк идет к письменному столу и нажимает невидимую кнопку. Никакого результата.
— И Боб куда-то запропастился, — с досадой констатирует он. — Сходите к нему и велите сейчас же явиться ко мне. Вы знаете его контору, она внизу, в подвале, где вы когда-то лечились от нервов.
Выполняя указание начальства, я спускаюсь в подвал. В коридоре темно, но из-под двери помещения, в котором я не так давно лечился от нервов (как изволил выразиться шеф), просачивается свет. Нажимаю ручку двери и вхожу. На меня тут же обрушивается что-то тяжелое. Очень тяжелое, распространяющее сильный запах сирени.
Оправившись от удивления, я смотрю на пол. У моих ног лежит бездыханное тело агента похоронного бюро Джона Райта. Он уже не сможет присутствовать ни на чьих похоронах, кроме собственных. Крови не видно. Все сделано очень аккуратно, даже черный костюм потерпевшего не пострадал. Судя по лиловым отпечаткам на его шее, смерть наступила от удушения платком или веревкой.
Но я не судебный врач, и такие подробности меня не интересуют. Вот почему я спешу покинуть негостеприимную кладовку, не забыв стереть платком следы пальцев с ручки двери.
— Боба я не нашел, — сообщаю я шефу, вернувшись в кабинет с зашторенными окнами. — Зато нашел Райта. Он в полном порядке, но мертв. О чем вы прекрасно знаете.
— Прекрасно знаю? — Дрейк в изумлении поднимает брови. — Вы странный человек, Питер. Откуда мне может быть известно то, что происходит в подвале?
Все-таки лицемерие имеет границы: он не спрашивает, отчего умер Райт, только скорбно качает головой и произносит со вздохом:
— Бедный Джон… Бедный мальчик…
В дверь стучат. Вместо того, чтобы прорычать обычное «войдите!», Дрейк идет к двери и высовывает голову в коридор. Невидимый посетитель что-то ему подает. Дрейк берет это что-то и возвращается к столу, по дороге укоризненно грозя мне пальцем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43