Но вы заставили меня отказаться от одного решения.
— Какого?
— Я твердо решил хорошенько вздуть вас, как только мы вернемся в Лондон.
— Только попробуйте! — воинственно заявляет она.
— Нет, я в самом деле собирался это сделать. За ваше высокомерие и прочее. Но теперь я вас, кажется, понимаю.
— Не надо рыдать над моей разбитой жизнью.
— Я и не собираюсь, потому что вы, с вашим характером, неспособны вызвать у человека сострадание или умиление. Мне просто кажется, что я начинаю вас понимать. Конечно, толку вам от этого мало. Несостоявшаяся взбучка — не в счет.
— Что толку мало, это и так ясно, — замечает она. — Чем может помочь один потерпевший крушение другому!
— Разве что банальной мудростью — уделом побежденного. Жизнь состоит из умения переносить удары.
— Я стараюсь этому учиться, как могу.
— Значит, все в порядке. Если вы покончили с десертом, мы можем идти.
Но она не трогается с места и невидящим взглядом смотрит на недоеденное пирожное.
— Вы говорите, что понимаете меня. А вот я перестала понимать вас, Питер.
— Мне это очень лестно. Разве плохо быть загадочной личностью!
— Нет, серьезно. Сначала я думала, что вы такой же простак и грубиян, как все остальные в Сохо. Потом, когда началось наше путешествие, я поняла, что вы не такой, как они, хотя ничем не лучше… просто другой… А теперь, когда я заболела… эти ваши заботы обо мне… вы меня совсем сбили с толку, чтобы не сказать — тронули.
Поднявшись в номер, Линда принимает душ и переодевается в ванной в целомудренно закрытую до ворота ночную рубашку. Затем в комнате подходит к зеркалу и поднимает подол — правда, в границах допустимого.
— Кажется, я все-таки неплохо загорела…
Я что-то бормочу в знак согласия и поспешно отвожу взгляд к окну, за которым синеет родное Черное море. У моей супруги, как я уже говорил, исключительные физические данные.
— Надеюсь, у вас хватит такта — не говорить Дрейку о том, что я несколько дней пролежала в постели.
— Зачем отнимать время у занятого человека?
— Для вас это, может быть, и мелочи, но для него — нет. Скажу по секрету, Питер, он велел мне следить за каждым вашим шагом.
— Я об этом догадываюсь. Дрейк — очень мнительный человек и, наверное, считает, что доверять можно только мертвецу, и то если он глубоко зарыт.
— Оставьте эти кладбищенские сравнения!
— Я не знал, что вы так чувствительны.
— Это кажется вам странным? Почему? Потому что я зарабатываю на жизнь в том же квартале, что и вы? Потому что окружена известными вам типами? Потому что мой шеф — такой человек, как Дрейк?
— В общем и целом…
— А вы сами? Вам-то что нужно в этом квартале? И какому шефу вы подчиняетесь?
— Тс-с-с, — вполголоса говорю я, потому что ее, наверное, слышно на улице. — У меня нет другого выхода. Понимаете? А такая женщина, как вы, наверное, могла бы найти себе место почище.
Мое замечание вызывает у Линды взрыв смеха.
— Место почище? Чистые места — для привилегированных, дорогой мой. Чистые места — там, по другую сторону закрытых дверей.
— Хорошо, хорошо, согласен. Только успокойтесь.
Но она уже овладела собой и заявляет хорошо знакомым мне тоном:
— Не волнуйтесь, я совершенно спокойна. Единственное, что меня беспокоило, — это ожоги, но теперь и они прошли.
Линда снова поворачивается к зеркалу и приподнимает подол — в пределах допустимого.
— Все в порядке, правда?
Я подхожу к ней против собственной воли и, уже совсем того не желая, говорю:
— Да, все в порядке.
У моей супруги исключительные физические данные…
— Вы не щедры на комплименты, — замечает она, и я вспоминаю, что поклялся не говорить ей комплиментов.
— Какое значение имеют слова…
— Никакого. Но они что-то выражают.
— Когда придет время что-то выражать, я сумею это сделать.
— Каким образом, Питер?
— Скажу в другой раз.
— Когда? Завтра? Но завтра нас уже здесь не будет, Питер.
Она, конечно, права. Сегодня — последний день нашего свадебного путешествия.
— Эта ваша песня… — бормочу я, изо все сил стараясь смотреть на родное море и чувствуя, как властно притягивает меня другая синева — зеленоватая синева ее глаз.
— Моя песня? А вы уверены, что она — только моя? А может, и ваша? Так ли вы уверены в своем «завтра», Питер?
Она наконец-то нащупала мое слабое место, эта сирена с бархатным голосом и железным характером. Потому что если я в чем-то не уверен, то именно в завтрашнем дне. Не говоря уже о послезавтрашнем.
Что ж, дружелюбно настроенное существо в зверинце Дрейк-стрит — совсем не лишнее дело, говорю я себе в качестве оправдания.
— О чем вы так глубоко задумались, Питер? О своем «завтра»?
— Именно.
— И что же?
— Ничего, — признаюсь я. — Эти ваши глаза просто не дают мне сосредоточиться.
И с отчаянием утопающего, который хватается за соломинку, я обнимаю ее стан, который, между нами говоря, под это сравнение не подходит.
Прервав поцелуй, чтобы перевести дух, Линда дает волю своему удивлению:
— Как вы можете позволять себе такие вольности с незнакомой, отвратительно упрямой и высокомерной женщиной?
— Мне кажется, я имею право на внимание собственной супруги, — говорю я и снова обнимаю ее.
6
Обратный путь проходит без происшествий.
— Странная была поездка, — как бы про себя говорит Линда, когда мы, покинув самолет, направляемся к барьеру пограничного контроля.
— Почему странная?
— Все началось плохо, а потом стало еще хуже. Зато дальше все получилось как в сказке.
— Сказки бывают разные, — замечаю я.
— Эта сказка была хорошей. И — увы! — очень короткой.
А когда мы становимся в очередь к окошечку, Линда добавляет:
— Вот и конец сказки.
Да, сказке пришел конец. И мы окончательно это понимаем, когда садимся в «ягуар» шефа. Шофер молчит, и мы молчим, потому что в его присутствии не поговоришь и еще потому, что холодная атмосфера города начинает действовать на нас и что впереди нас ждет знакомый квартал и знакомый человек, перед которым нам придется отчитаться.
— Ну, как себя чувствуют молодожены? — ухмыляется Дрейк, встречая нас в кабинете с зашторенными окнами.
— Скучают, сэр, — вяло отзываюсь я. — Законный брак и романтическое приключение — разные вещи.
— Да, слыхал об этом, но сам я о браке судить не могу, — признается шеф, поднимаясь из-за стола и направляясь к известному предмету мебелировки, уставленному бутылками. — Мне, Питер, не довелось вкусить семейного счастья. Работа, работа и еще раз работа — такой удел выпал старине Дрейку.
С этими словами он наливает себе четверть стакана виски, для декорации бросает пару кубиков льда. Потом вспоминает, что в кабинете присутствует дама.
— Вам, Линда?
— Благодарю, предпочитаю воздержаться.
— Ох уж эти певицы с их режимами! — вздыхает шеф. — Ну а вам, Питер? Вы-то не певица. Или вы тоже выучились петь там, на Балканах, под воздействием молодой жены?
Я вынужден подтвердить, что я действительно не певица, и принять предложенный стакан.
— Ну, я жду! — уже деловитым тоном заявляет шеф, отведав виски.
— Все прошло нормально, — рапортую я.
— Все благополучно, — подтверждает мисс Грей.
— Это и желательно было услышать, — говорит рыжий и поворачивается к Линде.
— Вы, наверное, устали с дороги. Мне просто неудобно вас задерживать. Идите отдыхать.
Линда, видно, только и ждала этого разрешения, чтобы невозмутимо кивнуть нам обоим и покинуть кабинет.
— Ну, Питер, я слушаю. Со всеми подробностями.
— Можно и с подробностями. Но мне кажется, сэр, что в операцию посвящено слишком много людей. Их становится все больше. Сначала Ларкин, теперь Линда…
— Линде ничего не известно, кроме кое-каких мелочей по части торговли гашишем. Будьте уверены, что даже эта информация, которой она располагает, — дезинформация. Cчитайте, что в ваш проект посвящено только трое: я, вы и Ларкин.
— Один египетский правитель несколько тысяч лет назад сказал, что, если в заговоре участвуют трое, среди них обязательно присутствует доносчик.
Дрейк не обращает внимания на мою попытку блеснуть эрудицией.
— Надеюсь, Питер, этот доносчик — не вы.
— Нет, и не вы. Но кроме нас есть третий.
— Знаю. Пока что этот янки не дает оснований подозревать его. А там… там увидим.
Он на минуту задумывается, потом отпивает глоток и напоминает:
— А теперь — подробности!
— Я установил контакт со своими людьми. Отобрал пятерых по принципу: лучше меньше, да понадежнее. Могу сообщить вам их имена, адреса и прочие данные.
— После!
— С человеком, которого я назначил шефом группы, обсудил конкретные подробности операции. Он считает, что она не доставит особых затруднений, и берется осуществить переброску столько раз, сколько будет нужно.
— Вы полагаете, что это надежный человек?
— Абсолютно. Могу подробно рассказать, что он собой представляет, и вы сами убедитесь, что…
— После!
— Мы договорились и о том, как будем поддерживать связь. Сообщения придется посылать по почте, другого выхода нет. Но чтобы мои помощники были твердо уверены, что сообщения исходят от меня, я буду их писать собственноручно.
И я передаю ему все детали будущей связи вплоть до бесцветных чернил, надписей под марками и прочих подробностей. Кажется, такое решение его удовлетворяет. Потом перехожу к вопросу об оплате, что ничуть не понижает настроения Дрейка. Оно и понятно: гонорар, потребованный техническими исполнителями операции, — мелочь, пылинка по сравнению с прибылью, на которую он рассчитывает.
— А эти ваши надежные ребята, Питер, не могут подставить нам ножку?
— Каким образом?
— Самым простым: получат товар и оставят его себе.
— Зачем им такой товар, сэр? Это же Болгария, а не Лондон.
— А разве в Болгарии нет наркоманов?
— Где их нет! Наберется на всю страну душ двести-триста. Что возьмешь с такой клиентуры? — Гроши.
— Хорошо, допустим. Вам лучше знать.
— Они могут нас надуть только в том случае, если мы надуем их с деньгами. И сделают это не для того, чтобы завладеть товаром, а чтобы утереть нам нос.
— Мда-а-а… — произносит шеф вместо ответа и достает из кармашка неизменную сигару, появления которой я жду уже давно.
Он приступает к священнодействию распаковки и обрезания.
Я терпеливо жду, пока он раскурит сигару до нужного градуса.
— Да-а-а… — повторяет Дрейк. — У меня такое чувство, что вы со своей задачей справились. Я сразу это понял, как только вы вошли. Если бы ваша поездка закончилась неудачей, у вас хватило бы ума не показываться мне на глаза.
Он допивает свою дозу виски и приказывает:
— А теперь, Питер, садитесь сюда, вот за этот стол, и аккуратно, точно, ничего не упуская, пишите доклад обо всем, что вы сделали.
Опять письменная работа!
— А вы не считаете, сэр, что оставлять письменные свидетельства вот так, черным по белому, не совсем разумно?
— Не волнуйтесь, приятель, в сейфе старины Дрейка ваш доклад будет в полной безопасности.
— Но он может попасть в руки Ларкина…
— Ларкина? Вы напрасно считаете меня дураком. Ларкин будет знать ровно столько, сколько требуется для дела.
Дрейк смотрит на часы.
— Мне нужно в «Еву». А вы садитесь и начинайте. Чтобы вы не скучали, я пришлю вам Райта.
Опять письменная работа. Да еще под надзором этого кладбищенского типа.
Я исписал девять или десять страниц — хорошо, что у меня крупный почерк, и доклад кажется длиннее, чем он есть на самом деле. На десятой странице начинаю чувствовать ломоту не только в кисти руки, но и в висках: что касается последней, то ее причина, по всей вероятности, — густой аромат сирени, наполняющий кабинет. Райт благоухает, как куст сирени или целая сиреневая заросль: честно говоря, я никогда не бывал в сиреневых зарослях и представляю их себе в виде нескольких деревьев вроде Джона Райта; я иду по дорожке между этими деревьями, и с каждым шагом у меня все сильнее кружится голова…
Пока я потею над домашним заданием, Райт вовсю наслаждается бездельем, расхаживает по кабинету, заглядывает за шторы, оправляет свои длинные волосы длинными пальцами и насыщает воздух кабинета табачным дымом и благоуханием сирени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Какого?
— Я твердо решил хорошенько вздуть вас, как только мы вернемся в Лондон.
— Только попробуйте! — воинственно заявляет она.
— Нет, я в самом деле собирался это сделать. За ваше высокомерие и прочее. Но теперь я вас, кажется, понимаю.
— Не надо рыдать над моей разбитой жизнью.
— Я и не собираюсь, потому что вы, с вашим характером, неспособны вызвать у человека сострадание или умиление. Мне просто кажется, что я начинаю вас понимать. Конечно, толку вам от этого мало. Несостоявшаяся взбучка — не в счет.
— Что толку мало, это и так ясно, — замечает она. — Чем может помочь один потерпевший крушение другому!
— Разве что банальной мудростью — уделом побежденного. Жизнь состоит из умения переносить удары.
— Я стараюсь этому учиться, как могу.
— Значит, все в порядке. Если вы покончили с десертом, мы можем идти.
Но она не трогается с места и невидящим взглядом смотрит на недоеденное пирожное.
— Вы говорите, что понимаете меня. А вот я перестала понимать вас, Питер.
— Мне это очень лестно. Разве плохо быть загадочной личностью!
— Нет, серьезно. Сначала я думала, что вы такой же простак и грубиян, как все остальные в Сохо. Потом, когда началось наше путешествие, я поняла, что вы не такой, как они, хотя ничем не лучше… просто другой… А теперь, когда я заболела… эти ваши заботы обо мне… вы меня совсем сбили с толку, чтобы не сказать — тронули.
Поднявшись в номер, Линда принимает душ и переодевается в ванной в целомудренно закрытую до ворота ночную рубашку. Затем в комнате подходит к зеркалу и поднимает подол — правда, в границах допустимого.
— Кажется, я все-таки неплохо загорела…
Я что-то бормочу в знак согласия и поспешно отвожу взгляд к окну, за которым синеет родное Черное море. У моей супруги, как я уже говорил, исключительные физические данные.
— Надеюсь, у вас хватит такта — не говорить Дрейку о том, что я несколько дней пролежала в постели.
— Зачем отнимать время у занятого человека?
— Для вас это, может быть, и мелочи, но для него — нет. Скажу по секрету, Питер, он велел мне следить за каждым вашим шагом.
— Я об этом догадываюсь. Дрейк — очень мнительный человек и, наверное, считает, что доверять можно только мертвецу, и то если он глубоко зарыт.
— Оставьте эти кладбищенские сравнения!
— Я не знал, что вы так чувствительны.
— Это кажется вам странным? Почему? Потому что я зарабатываю на жизнь в том же квартале, что и вы? Потому что окружена известными вам типами? Потому что мой шеф — такой человек, как Дрейк?
— В общем и целом…
— А вы сами? Вам-то что нужно в этом квартале? И какому шефу вы подчиняетесь?
— Тс-с-с, — вполголоса говорю я, потому что ее, наверное, слышно на улице. — У меня нет другого выхода. Понимаете? А такая женщина, как вы, наверное, могла бы найти себе место почище.
Мое замечание вызывает у Линды взрыв смеха.
— Место почище? Чистые места — для привилегированных, дорогой мой. Чистые места — там, по другую сторону закрытых дверей.
— Хорошо, хорошо, согласен. Только успокойтесь.
Но она уже овладела собой и заявляет хорошо знакомым мне тоном:
— Не волнуйтесь, я совершенно спокойна. Единственное, что меня беспокоило, — это ожоги, но теперь и они прошли.
Линда снова поворачивается к зеркалу и приподнимает подол — в пределах допустимого.
— Все в порядке, правда?
Я подхожу к ней против собственной воли и, уже совсем того не желая, говорю:
— Да, все в порядке.
У моей супруги исключительные физические данные…
— Вы не щедры на комплименты, — замечает она, и я вспоминаю, что поклялся не говорить ей комплиментов.
— Какое значение имеют слова…
— Никакого. Но они что-то выражают.
— Когда придет время что-то выражать, я сумею это сделать.
— Каким образом, Питер?
— Скажу в другой раз.
— Когда? Завтра? Но завтра нас уже здесь не будет, Питер.
Она, конечно, права. Сегодня — последний день нашего свадебного путешествия.
— Эта ваша песня… — бормочу я, изо все сил стараясь смотреть на родное море и чувствуя, как властно притягивает меня другая синева — зеленоватая синева ее глаз.
— Моя песня? А вы уверены, что она — только моя? А может, и ваша? Так ли вы уверены в своем «завтра», Питер?
Она наконец-то нащупала мое слабое место, эта сирена с бархатным голосом и железным характером. Потому что если я в чем-то не уверен, то именно в завтрашнем дне. Не говоря уже о послезавтрашнем.
Что ж, дружелюбно настроенное существо в зверинце Дрейк-стрит — совсем не лишнее дело, говорю я себе в качестве оправдания.
— О чем вы так глубоко задумались, Питер? О своем «завтра»?
— Именно.
— И что же?
— Ничего, — признаюсь я. — Эти ваши глаза просто не дают мне сосредоточиться.
И с отчаянием утопающего, который хватается за соломинку, я обнимаю ее стан, который, между нами говоря, под это сравнение не подходит.
Прервав поцелуй, чтобы перевести дух, Линда дает волю своему удивлению:
— Как вы можете позволять себе такие вольности с незнакомой, отвратительно упрямой и высокомерной женщиной?
— Мне кажется, я имею право на внимание собственной супруги, — говорю я и снова обнимаю ее.
6
Обратный путь проходит без происшествий.
— Странная была поездка, — как бы про себя говорит Линда, когда мы, покинув самолет, направляемся к барьеру пограничного контроля.
— Почему странная?
— Все началось плохо, а потом стало еще хуже. Зато дальше все получилось как в сказке.
— Сказки бывают разные, — замечаю я.
— Эта сказка была хорошей. И — увы! — очень короткой.
А когда мы становимся в очередь к окошечку, Линда добавляет:
— Вот и конец сказки.
Да, сказке пришел конец. И мы окончательно это понимаем, когда садимся в «ягуар» шефа. Шофер молчит, и мы молчим, потому что в его присутствии не поговоришь и еще потому, что холодная атмосфера города начинает действовать на нас и что впереди нас ждет знакомый квартал и знакомый человек, перед которым нам придется отчитаться.
— Ну, как себя чувствуют молодожены? — ухмыляется Дрейк, встречая нас в кабинете с зашторенными окнами.
— Скучают, сэр, — вяло отзываюсь я. — Законный брак и романтическое приключение — разные вещи.
— Да, слыхал об этом, но сам я о браке судить не могу, — признается шеф, поднимаясь из-за стола и направляясь к известному предмету мебелировки, уставленному бутылками. — Мне, Питер, не довелось вкусить семейного счастья. Работа, работа и еще раз работа — такой удел выпал старине Дрейку.
С этими словами он наливает себе четверть стакана виски, для декорации бросает пару кубиков льда. Потом вспоминает, что в кабинете присутствует дама.
— Вам, Линда?
— Благодарю, предпочитаю воздержаться.
— Ох уж эти певицы с их режимами! — вздыхает шеф. — Ну а вам, Питер? Вы-то не певица. Или вы тоже выучились петь там, на Балканах, под воздействием молодой жены?
Я вынужден подтвердить, что я действительно не певица, и принять предложенный стакан.
— Ну, я жду! — уже деловитым тоном заявляет шеф, отведав виски.
— Все прошло нормально, — рапортую я.
— Все благополучно, — подтверждает мисс Грей.
— Это и желательно было услышать, — говорит рыжий и поворачивается к Линде.
— Вы, наверное, устали с дороги. Мне просто неудобно вас задерживать. Идите отдыхать.
Линда, видно, только и ждала этого разрешения, чтобы невозмутимо кивнуть нам обоим и покинуть кабинет.
— Ну, Питер, я слушаю. Со всеми подробностями.
— Можно и с подробностями. Но мне кажется, сэр, что в операцию посвящено слишком много людей. Их становится все больше. Сначала Ларкин, теперь Линда…
— Линде ничего не известно, кроме кое-каких мелочей по части торговли гашишем. Будьте уверены, что даже эта информация, которой она располагает, — дезинформация. Cчитайте, что в ваш проект посвящено только трое: я, вы и Ларкин.
— Один египетский правитель несколько тысяч лет назад сказал, что, если в заговоре участвуют трое, среди них обязательно присутствует доносчик.
Дрейк не обращает внимания на мою попытку блеснуть эрудицией.
— Надеюсь, Питер, этот доносчик — не вы.
— Нет, и не вы. Но кроме нас есть третий.
— Знаю. Пока что этот янки не дает оснований подозревать его. А там… там увидим.
Он на минуту задумывается, потом отпивает глоток и напоминает:
— А теперь — подробности!
— Я установил контакт со своими людьми. Отобрал пятерых по принципу: лучше меньше, да понадежнее. Могу сообщить вам их имена, адреса и прочие данные.
— После!
— С человеком, которого я назначил шефом группы, обсудил конкретные подробности операции. Он считает, что она не доставит особых затруднений, и берется осуществить переброску столько раз, сколько будет нужно.
— Вы полагаете, что это надежный человек?
— Абсолютно. Могу подробно рассказать, что он собой представляет, и вы сами убедитесь, что…
— После!
— Мы договорились и о том, как будем поддерживать связь. Сообщения придется посылать по почте, другого выхода нет. Но чтобы мои помощники были твердо уверены, что сообщения исходят от меня, я буду их писать собственноручно.
И я передаю ему все детали будущей связи вплоть до бесцветных чернил, надписей под марками и прочих подробностей. Кажется, такое решение его удовлетворяет. Потом перехожу к вопросу об оплате, что ничуть не понижает настроения Дрейка. Оно и понятно: гонорар, потребованный техническими исполнителями операции, — мелочь, пылинка по сравнению с прибылью, на которую он рассчитывает.
— А эти ваши надежные ребята, Питер, не могут подставить нам ножку?
— Каким образом?
— Самым простым: получат товар и оставят его себе.
— Зачем им такой товар, сэр? Это же Болгария, а не Лондон.
— А разве в Болгарии нет наркоманов?
— Где их нет! Наберется на всю страну душ двести-триста. Что возьмешь с такой клиентуры? — Гроши.
— Хорошо, допустим. Вам лучше знать.
— Они могут нас надуть только в том случае, если мы надуем их с деньгами. И сделают это не для того, чтобы завладеть товаром, а чтобы утереть нам нос.
— Мда-а-а… — произносит шеф вместо ответа и достает из кармашка неизменную сигару, появления которой я жду уже давно.
Он приступает к священнодействию распаковки и обрезания.
Я терпеливо жду, пока он раскурит сигару до нужного градуса.
— Да-а-а… — повторяет Дрейк. — У меня такое чувство, что вы со своей задачей справились. Я сразу это понял, как только вы вошли. Если бы ваша поездка закончилась неудачей, у вас хватило бы ума не показываться мне на глаза.
Он допивает свою дозу виски и приказывает:
— А теперь, Питер, садитесь сюда, вот за этот стол, и аккуратно, точно, ничего не упуская, пишите доклад обо всем, что вы сделали.
Опять письменная работа!
— А вы не считаете, сэр, что оставлять письменные свидетельства вот так, черным по белому, не совсем разумно?
— Не волнуйтесь, приятель, в сейфе старины Дрейка ваш доклад будет в полной безопасности.
— Но он может попасть в руки Ларкина…
— Ларкина? Вы напрасно считаете меня дураком. Ларкин будет знать ровно столько, сколько требуется для дела.
Дрейк смотрит на часы.
— Мне нужно в «Еву». А вы садитесь и начинайте. Чтобы вы не скучали, я пришлю вам Райта.
Опять письменная работа. Да еще под надзором этого кладбищенского типа.
Я исписал девять или десять страниц — хорошо, что у меня крупный почерк, и доклад кажется длиннее, чем он есть на самом деле. На десятой странице начинаю чувствовать ломоту не только в кисти руки, но и в висках: что касается последней, то ее причина, по всей вероятности, — густой аромат сирени, наполняющий кабинет. Райт благоухает, как куст сирени или целая сиреневая заросль: честно говоря, я никогда не бывал в сиреневых зарослях и представляю их себе в виде нескольких деревьев вроде Джона Райта; я иду по дорожке между этими деревьями, и с каждым шагом у меня все сильнее кружится голова…
Пока я потею над домашним заданием, Райт вовсю наслаждается бездельем, расхаживает по кабинету, заглядывает за шторы, оправляет свои длинные волосы длинными пальцами и насыщает воздух кабинета табачным дымом и благоуханием сирени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43