Какое тело! И как жестоко оно пострадало от ласк солнца!
Время от времени Линда ненадолго приходит в себя. Она смотрит на меня сине-зелеными глазами, затуманенными жаром, и снова закрывает их. Судя по внешним признакам, температура еще держится. Только поздно вечером Линде становится легче, она через силу шепчет: «Это вы, Питер?», и я торопливо уверяю ее, что это я самый, и подношу стакан воды, в которую вылито содержимое ампулы. Она покорно выпивает воду и вновь бессильно опускает голову на подушку. Ей явно очень плохо — так она послушна, — и мне даже становится неловко за снотворное, но я тут же успокаиваю себя тем, что в создавшейся ситуации оно только принесет ей пользу.
Полночь. Но этот раз мне не нужно лезть через балкон. Я смело стучусь в соседний номер и смело вхожу в дверь, за которой меня ждут генерал и Борислав. Шеф жмет мне руку и даже собирается что-то сказать, но он не любитель прочувствованных речей, и вместо приветствия просто смотрит мне в глаза своими синими глазами — неприлично синими для человека в генеральском звании.
— Как больная?
— Спит глубоким сном.
— Тогда садись и перейдем к вопросам.
Я выполняю приказ, а он, верный своей привычке, начинает мерять комнату шагами.
— Ты считаешь, что надо пропустить посылочку-другую. Это действительно необходимо, чтобы дать тебе время для дальнейшего расследования. А вдруг в посылке окажется десять-пятнадцать килограммов героина? Ведь у нас есть обязательства перед другими странами.
— Этого они не сделают. По крайней мере на первых порах. Пока не проверят, надежен ли канал.
— А как мы сообщим тебе, какое количество поступило? И о том, пропустили мы его или задержали?
Это один из тех вопросов, на которые я сам еще не нашел ответа. И я молчу.
— Твоя работа уже на том этапе, когда просто невозможно действовать без связи. Мы могли бы установить связь в самом квартале, но это опасно.
— Очень опасно, — соглашаюсь я.
— В таком случае связь остается прежней. А ты должен сделать все необходимое, чтобы укрепить доверие к себе. Тогда ты спокойно сможешь ею воспользоваться.
— Понял.
— А как будешь извещать о контрабанде?
— Нужен такой способ, в который легче всего поверит тип вроде Дрейка: в случае необходимости я буду посылать из Лондона открытки на указанный вами адрес. Под маркой я буду наносить бесцветными чернилами дату и название судна. Из Варны открытки будут посылаться в Вену по адресу, который я указал: дату и название баржи следует проставить под маркой.
— Решение не безупречное, — размышляет генерал. — Однако для этого твоего типа, наверное, пройдет.
— Небезупречное, но пройдет наверняка, раз проект не вызывает сомнений, — заявляет Борислав.
Генерал, не обращая внимания на его слова, меняет тему разговора:
— А что ты можешь сказать о Ларкине?
— Ларкин — это ЦРУ, — вставляет Борислав.
— Я не тебя спрашиваю, — хмурится генерал. — И вообще ты что-то нервничаешь.
— Да нет… просто бросил курить…
— А-а-а… Ну, раз бросил курить, дай ему сигарету, Боев, пусть успокоится.
Мы закуриваем, и я выкладываю с подробностями, что уже сообщил в более сжатой форме в своем докладе. Ничего другого я пока сказать не могу.
— Ларкин — это ЦРУ или в крайнем случае Интерпол, — снова вмешивается Борислав.
— Но для нас не все равно, какую именно организацию представляет этот господин.
Генерал говорит медленно, будто рассуждает вслух. Я возражаю:
— По-моему, он не может быть сотрудником Интерпола. Это исключено. Возможно, Дрейк не разбирается в методах тайнописи, но зато прекрасно разбирается в служащих «Наркотик-бюро», и в свою банду такого служащего ни за что не возьмет. Ларкин — или представитель американских коллег Дрейка, который берет на себя переброску товара за океан и его продажу, или агент ЦРУ. Третьей возможности я не допускаю.
— Хорошо, — соглашается генерал. — Если он — контрабандист, мы можем утешаться тем, что помогаем в работе коллегам из соседнего управления. А если он из разведки, какие у него могут быть цели?
— Воспользоваться каналом и сетью сообщников в собственных целях, — говорит Борислав.
— Ты так думаешь?
На языке генерала это значит, что догадка кажется ему неубедительной.
— Или использовать их для политической провокации, — не сдается Борислав.
— Да, одно из двух. Но нам не все равно, что именно. Если он хочет попользоваться каналом, на здоровье: канал наш, и мы ему поможем. Но если он готовит провокацию, ее следует раскрыть как можно скорее, как бы не получилось, что провокация против нас проводится с нашей же помощью.
Он умолкает, отходит к балкону, возвращается и говорит:
— Это и будет твоей главной задачей на данном этапе, Эмиль: разберись в намерениях Ларкина. Для нас сейчас главная фигура — Ларкин, а не Дрейк. Разобраться надо поточнее и сообщить как можно быстрее.
Генерал задумчиво смотрит на меня и добавляет:
— По существу, если он собирается использовать нашу сеть по первому варианту, это скоро выяснится. Без тебя канал действовать не может, следовательно, Ларкин должен пойти на сближение с тобой, сделать тебя своим сотрудником. Если же здесь провокация, то ты ему не нужен, и связь он будет поддерживать с Дрейком. Так что поведение Ларкина будет тебе самым надежным индикатором. Дело в том, что ты не можешь бесконечно ждать и ограничиваться пассивным наблюдением. Поэтому я предлагаю следующее…
И мы принимаемся обсуждать это «следующее». Со всеми подробностями, придирчиво взвешивая все «если» и «а вдруг». Обсуждение заканчивается, когда темная синева неба начинает бледнеть.
— И не рискуй без нужды, риска и без того хватает, — предупреждает в заключение генерал. — Вы с Бориславом иногда слишком рьяно стремитесь попасть в графу героев. То есть павших при исполнении служебного долга.
Он протягивает мне руку и минуту смотрит в глаза, чтобы сказать то, что люди обычно выражают избитыми фразами, до которых шеф не охотник.
— И чтобы к осени вернулся, — предупреждает на прощанье Борислав. — День моего рождения тебе известен.
Я возвращаюсь к себе в номер. Линда спит, уткнувшись лицом в подушку. Пользуюсь случаем, чтобы еще раз намазать ее простоквашей.
— Это вы, Питер? — сонно бормочет Линда.
— Да, дорогая, это я.
Ей уже стало гораздо легче. Температура немного спала, дыхание спокойное и равномерное. Здоровый организм превозмог болезнь.
А еще через два дня Линда возвращается в строй, живая и здоровая, если не считать обширных ярко-розовых пятен от ожогов. Но это мелочи, а на мелкие, преходящие недостатки женщины не следует обращать внимания, особенно если эта женщина — твоя супруга.
— В сущности, я уже почти покончил с делами, — объявляю я за завтраком, на шестой день нашего пребывания на взморье.
— Вы невозможный человек! — восклицает Линда, к которой вместе со здоровьем вернулась строптивость. — Я только приготовилась возобновить солнечные ванны…
— Это вы Дрейку объясняйте. Я выполняю распоряжения шефа. Остается только проверить, как обстоит дело с билетами.
Линде повезло: положение с билетами сложное, улететь мы сможем только через пять дней. Лично для меня, как и для дела, это безразлично: до тех пор пока мы здесь, в Болгарии, ни Дрейк, ни Ларкин ничего поделать с нами не могут. И если кто-то где-то предусматривает добавочную операцию, то она начнется только после благополучного исхода нашей экспедиции.
Вторая половина свадебного путешествия проходит куда спокойнее первой. Линда принимает солнечные ванны, соблюдая необходимую осторожность, болезнь в известной степени смягчила ее характер. Не знаю почему, но в жизни часто бывает, что пережитые неприятности сглаживают крутой нрав.
— Мне казалось, что я качаюсь на волнах, — вспоминает Линда о злополучных днях своей болезни, — между жизнью и смертью. Но, пожалуй, я была ближе к смерти.
— Это каждому случается пережить.
— Да, но умереть от прозаических ожогов…
— Какая разница, от чего умирать? Гораздо важнее, для чего живешь, — отзываюсь я.
Моя банальная реплика вызывает интересную реакцию.
— Неужели вам приходилось задумываться, зачем вы живете?
— Кто же об этом не думает…
— И вы уверены, что идете к цели? Что вы на правильном пути?
— Ничего подобного. Я знаю, что двигаюсь по течению. Так же, как плыли по течению вы, когда вас качало на волнах между жизнью и смертью.
— Не понимаю… — вполголоса произносит моя спутница.
— Чего вы не понимаете? Что среди множества жизненных целей бывают и такие, достичь которых невозможно? Что каждому случается пережить крушение надежд, провал каких-то планов…
— О, это я понимаю.
— Ну вот, значит, мы поняли друг друга.
Она молчит и что-то чертит на песке — как раз в том месте, где несколько дней назад мой лейтенант выписывал цифры. Потом замечает:
— Значит, мы с вами — одного поля ягода.
— В каком смысле?
— В смысле рухнувших надежд. Не знаю, какие именно цели были у вас в жизни, но оказывается, что мы с вами — оба неудачники.
— Не слишком ли рано причислять себя к потерпевшим крушение… Вы еще так молоды.
— Молода? Для чего? Чтобы стать супругой и матерью? Или чтобы стать певицей?
— Но вы и так певица.
— Да. Солистка в кабаре мистера Дрейка. А вы представьте себе, что я мечтала о чем-то большем… жила надеждами на большую эстраду… Что выступать перед полупьяными самцами в «Еве» для меня — не предел мечтаний…
— Мечтала о мировой славе… — добавляю я в тон.
— Может, и не о мировой славе… хотя кто о ней не мечтает в глубине души… но о чистой, осмысленной жизни… осмысленной благодаря искусству, а не чеку в конце месяца…
— А почему вы считаете, что все другие двери перед вами закрыты?
— Что тут считать… Я это знаю. Убедилась на опыте. И не раз. И руками, и кулаками, и головой стучала в закрытые двери театров, мюзик-холлов, к разным импрессарио…
— Упорствовать надо до конца, — замечаю я. — А упорства у вас, по-моему, хватает.
— У вас тоже. Но ведь и вы от чего-то отказались, от какой-то мечты, от какой-то цели. Не знаю какой, но отказались! А что же делать мне? Всюду слышишь одно и то же: «В наше время, милочка, становятся звездами в семнадцать лет, вы поздно спохватились!» А мне было семнадцать лет ровно десять лет назад; и девять из них я потратила на хождение по приемным и стучание в двери… И даже когда начала работать в разных заведениях в Сохо, все равно ходила и стучала, именно потому, что, как вы заметили, упрямства у меня хватает…
— Может, нужен собственный репертуар… — говорю я, чтобы что-нибудь сказать.
— У меня есть репертуар! — заявляет Линда с той же горячностью, с какой недавно говорила: «Хочу на пляж!» — Вы слышали мои песни. Все это — мой репертуар.
— И та песня, для которой вы избрали своей жертвой меня?
— Вы ее не заслуживаете. Но что мне было делать, если в зале сидели одни старики.
Она умолкает, словно забыв, что хотела сказать дальше. Потом продолжает все так же горячо:
— Да, и та песня — тоже! И все они написаны специально для меня! Очень талантливым композитором. Исключительно талантливым.
Линда делает новую паузу и уже усталым тоном договаривает:
— Но этот мой репертуар устарел. Сейчас поют другие песни.
— Заставьте вашего композитора написать новые песни. Он в вас, наверное, безумно влюблен.
— Был влюблен… хотя и не безумно… Любовь не может быть безумной… если это — не любовь к наркотикам… как это было у него…
— Значит, он сможет писать в современном стиле. Сейчас в моде музыка наркоманов, знаете, эта самая… психоделистическая…
— Да, конечно… Но он отправился писать ее на тот свет.
Кажется, разговор пора кончать. Что я и предлагаю. Мы встаем и идем к морю, чтобы еще раз окунуться перед обедом.
Уже за столом Линда вскользь замечает:
— Наверное, я вам ужасно надоела своими излияниями…
— Нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Время от времени Линда ненадолго приходит в себя. Она смотрит на меня сине-зелеными глазами, затуманенными жаром, и снова закрывает их. Судя по внешним признакам, температура еще держится. Только поздно вечером Линде становится легче, она через силу шепчет: «Это вы, Питер?», и я торопливо уверяю ее, что это я самый, и подношу стакан воды, в которую вылито содержимое ампулы. Она покорно выпивает воду и вновь бессильно опускает голову на подушку. Ей явно очень плохо — так она послушна, — и мне даже становится неловко за снотворное, но я тут же успокаиваю себя тем, что в создавшейся ситуации оно только принесет ей пользу.
Полночь. Но этот раз мне не нужно лезть через балкон. Я смело стучусь в соседний номер и смело вхожу в дверь, за которой меня ждут генерал и Борислав. Шеф жмет мне руку и даже собирается что-то сказать, но он не любитель прочувствованных речей, и вместо приветствия просто смотрит мне в глаза своими синими глазами — неприлично синими для человека в генеральском звании.
— Как больная?
— Спит глубоким сном.
— Тогда садись и перейдем к вопросам.
Я выполняю приказ, а он, верный своей привычке, начинает мерять комнату шагами.
— Ты считаешь, что надо пропустить посылочку-другую. Это действительно необходимо, чтобы дать тебе время для дальнейшего расследования. А вдруг в посылке окажется десять-пятнадцать килограммов героина? Ведь у нас есть обязательства перед другими странами.
— Этого они не сделают. По крайней мере на первых порах. Пока не проверят, надежен ли канал.
— А как мы сообщим тебе, какое количество поступило? И о том, пропустили мы его или задержали?
Это один из тех вопросов, на которые я сам еще не нашел ответа. И я молчу.
— Твоя работа уже на том этапе, когда просто невозможно действовать без связи. Мы могли бы установить связь в самом квартале, но это опасно.
— Очень опасно, — соглашаюсь я.
— В таком случае связь остается прежней. А ты должен сделать все необходимое, чтобы укрепить доверие к себе. Тогда ты спокойно сможешь ею воспользоваться.
— Понял.
— А как будешь извещать о контрабанде?
— Нужен такой способ, в который легче всего поверит тип вроде Дрейка: в случае необходимости я буду посылать из Лондона открытки на указанный вами адрес. Под маркой я буду наносить бесцветными чернилами дату и название судна. Из Варны открытки будут посылаться в Вену по адресу, который я указал: дату и название баржи следует проставить под маркой.
— Решение не безупречное, — размышляет генерал. — Однако для этого твоего типа, наверное, пройдет.
— Небезупречное, но пройдет наверняка, раз проект не вызывает сомнений, — заявляет Борислав.
Генерал, не обращая внимания на его слова, меняет тему разговора:
— А что ты можешь сказать о Ларкине?
— Ларкин — это ЦРУ, — вставляет Борислав.
— Я не тебя спрашиваю, — хмурится генерал. — И вообще ты что-то нервничаешь.
— Да нет… просто бросил курить…
— А-а-а… Ну, раз бросил курить, дай ему сигарету, Боев, пусть успокоится.
Мы закуриваем, и я выкладываю с подробностями, что уже сообщил в более сжатой форме в своем докладе. Ничего другого я пока сказать не могу.
— Ларкин — это ЦРУ или в крайнем случае Интерпол, — снова вмешивается Борислав.
— Но для нас не все равно, какую именно организацию представляет этот господин.
Генерал говорит медленно, будто рассуждает вслух. Я возражаю:
— По-моему, он не может быть сотрудником Интерпола. Это исключено. Возможно, Дрейк не разбирается в методах тайнописи, но зато прекрасно разбирается в служащих «Наркотик-бюро», и в свою банду такого служащего ни за что не возьмет. Ларкин — или представитель американских коллег Дрейка, который берет на себя переброску товара за океан и его продажу, или агент ЦРУ. Третьей возможности я не допускаю.
— Хорошо, — соглашается генерал. — Если он — контрабандист, мы можем утешаться тем, что помогаем в работе коллегам из соседнего управления. А если он из разведки, какие у него могут быть цели?
— Воспользоваться каналом и сетью сообщников в собственных целях, — говорит Борислав.
— Ты так думаешь?
На языке генерала это значит, что догадка кажется ему неубедительной.
— Или использовать их для политической провокации, — не сдается Борислав.
— Да, одно из двух. Но нам не все равно, что именно. Если он хочет попользоваться каналом, на здоровье: канал наш, и мы ему поможем. Но если он готовит провокацию, ее следует раскрыть как можно скорее, как бы не получилось, что провокация против нас проводится с нашей же помощью.
Он умолкает, отходит к балкону, возвращается и говорит:
— Это и будет твоей главной задачей на данном этапе, Эмиль: разберись в намерениях Ларкина. Для нас сейчас главная фигура — Ларкин, а не Дрейк. Разобраться надо поточнее и сообщить как можно быстрее.
Генерал задумчиво смотрит на меня и добавляет:
— По существу, если он собирается использовать нашу сеть по первому варианту, это скоро выяснится. Без тебя канал действовать не может, следовательно, Ларкин должен пойти на сближение с тобой, сделать тебя своим сотрудником. Если же здесь провокация, то ты ему не нужен, и связь он будет поддерживать с Дрейком. Так что поведение Ларкина будет тебе самым надежным индикатором. Дело в том, что ты не можешь бесконечно ждать и ограничиваться пассивным наблюдением. Поэтому я предлагаю следующее…
И мы принимаемся обсуждать это «следующее». Со всеми подробностями, придирчиво взвешивая все «если» и «а вдруг». Обсуждение заканчивается, когда темная синева неба начинает бледнеть.
— И не рискуй без нужды, риска и без того хватает, — предупреждает в заключение генерал. — Вы с Бориславом иногда слишком рьяно стремитесь попасть в графу героев. То есть павших при исполнении служебного долга.
Он протягивает мне руку и минуту смотрит в глаза, чтобы сказать то, что люди обычно выражают избитыми фразами, до которых шеф не охотник.
— И чтобы к осени вернулся, — предупреждает на прощанье Борислав. — День моего рождения тебе известен.
Я возвращаюсь к себе в номер. Линда спит, уткнувшись лицом в подушку. Пользуюсь случаем, чтобы еще раз намазать ее простоквашей.
— Это вы, Питер? — сонно бормочет Линда.
— Да, дорогая, это я.
Ей уже стало гораздо легче. Температура немного спала, дыхание спокойное и равномерное. Здоровый организм превозмог болезнь.
А еще через два дня Линда возвращается в строй, живая и здоровая, если не считать обширных ярко-розовых пятен от ожогов. Но это мелочи, а на мелкие, преходящие недостатки женщины не следует обращать внимания, особенно если эта женщина — твоя супруга.
— В сущности, я уже почти покончил с делами, — объявляю я за завтраком, на шестой день нашего пребывания на взморье.
— Вы невозможный человек! — восклицает Линда, к которой вместе со здоровьем вернулась строптивость. — Я только приготовилась возобновить солнечные ванны…
— Это вы Дрейку объясняйте. Я выполняю распоряжения шефа. Остается только проверить, как обстоит дело с билетами.
Линде повезло: положение с билетами сложное, улететь мы сможем только через пять дней. Лично для меня, как и для дела, это безразлично: до тех пор пока мы здесь, в Болгарии, ни Дрейк, ни Ларкин ничего поделать с нами не могут. И если кто-то где-то предусматривает добавочную операцию, то она начнется только после благополучного исхода нашей экспедиции.
Вторая половина свадебного путешествия проходит куда спокойнее первой. Линда принимает солнечные ванны, соблюдая необходимую осторожность, болезнь в известной степени смягчила ее характер. Не знаю почему, но в жизни часто бывает, что пережитые неприятности сглаживают крутой нрав.
— Мне казалось, что я качаюсь на волнах, — вспоминает Линда о злополучных днях своей болезни, — между жизнью и смертью. Но, пожалуй, я была ближе к смерти.
— Это каждому случается пережить.
— Да, но умереть от прозаических ожогов…
— Какая разница, от чего умирать? Гораздо важнее, для чего живешь, — отзываюсь я.
Моя банальная реплика вызывает интересную реакцию.
— Неужели вам приходилось задумываться, зачем вы живете?
— Кто же об этом не думает…
— И вы уверены, что идете к цели? Что вы на правильном пути?
— Ничего подобного. Я знаю, что двигаюсь по течению. Так же, как плыли по течению вы, когда вас качало на волнах между жизнью и смертью.
— Не понимаю… — вполголоса произносит моя спутница.
— Чего вы не понимаете? Что среди множества жизненных целей бывают и такие, достичь которых невозможно? Что каждому случается пережить крушение надежд, провал каких-то планов…
— О, это я понимаю.
— Ну вот, значит, мы поняли друг друга.
Она молчит и что-то чертит на песке — как раз в том месте, где несколько дней назад мой лейтенант выписывал цифры. Потом замечает:
— Значит, мы с вами — одного поля ягода.
— В каком смысле?
— В смысле рухнувших надежд. Не знаю, какие именно цели были у вас в жизни, но оказывается, что мы с вами — оба неудачники.
— Не слишком ли рано причислять себя к потерпевшим крушение… Вы еще так молоды.
— Молода? Для чего? Чтобы стать супругой и матерью? Или чтобы стать певицей?
— Но вы и так певица.
— Да. Солистка в кабаре мистера Дрейка. А вы представьте себе, что я мечтала о чем-то большем… жила надеждами на большую эстраду… Что выступать перед полупьяными самцами в «Еве» для меня — не предел мечтаний…
— Мечтала о мировой славе… — добавляю я в тон.
— Может, и не о мировой славе… хотя кто о ней не мечтает в глубине души… но о чистой, осмысленной жизни… осмысленной благодаря искусству, а не чеку в конце месяца…
— А почему вы считаете, что все другие двери перед вами закрыты?
— Что тут считать… Я это знаю. Убедилась на опыте. И не раз. И руками, и кулаками, и головой стучала в закрытые двери театров, мюзик-холлов, к разным импрессарио…
— Упорствовать надо до конца, — замечаю я. — А упорства у вас, по-моему, хватает.
— У вас тоже. Но ведь и вы от чего-то отказались, от какой-то мечты, от какой-то цели. Не знаю какой, но отказались! А что же делать мне? Всюду слышишь одно и то же: «В наше время, милочка, становятся звездами в семнадцать лет, вы поздно спохватились!» А мне было семнадцать лет ровно десять лет назад; и девять из них я потратила на хождение по приемным и стучание в двери… И даже когда начала работать в разных заведениях в Сохо, все равно ходила и стучала, именно потому, что, как вы заметили, упрямства у меня хватает…
— Может, нужен собственный репертуар… — говорю я, чтобы что-нибудь сказать.
— У меня есть репертуар! — заявляет Линда с той же горячностью, с какой недавно говорила: «Хочу на пляж!» — Вы слышали мои песни. Все это — мой репертуар.
— И та песня, для которой вы избрали своей жертвой меня?
— Вы ее не заслуживаете. Но что мне было делать, если в зале сидели одни старики.
Она умолкает, словно забыв, что хотела сказать дальше. Потом продолжает все так же горячо:
— Да, и та песня — тоже! И все они написаны специально для меня! Очень талантливым композитором. Исключительно талантливым.
Линда делает новую паузу и уже усталым тоном договаривает:
— Но этот мой репертуар устарел. Сейчас поют другие песни.
— Заставьте вашего композитора написать новые песни. Он в вас, наверное, безумно влюблен.
— Был влюблен… хотя и не безумно… Любовь не может быть безумной… если это — не любовь к наркотикам… как это было у него…
— Значит, он сможет писать в современном стиле. Сейчас в моде музыка наркоманов, знаете, эта самая… психоделистическая…
— Да, конечно… Но он отправился писать ее на тот свет.
Кажется, разговор пора кончать. Что я и предлагаю. Мы встаем и идем к морю, чтобы еще раз окунуться перед обедом.
Уже за столом Линда вскользь замечает:
— Наверное, я вам ужасно надоела своими излияниями…
— Нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43