Большие Любины глаза смотрят на меня с любопытством и легким испугом.
— Неужели вы по поводу сапожек? — неожиданно спрашивает все та же бойкая девушка.
— Каких сапожек?..
— Сапог-чулок, которые мы с Любой вчера купили, на полуплатформе, — не скрывая беспокойства, объясняет девушка. — Ну что тут такого? Мы ведь просто обегались, пока достали. Один музыкант привез из Испании. Конечно, жутко дорого. Чуть не месячная зарплата.
— И никакого мужа, — насмешливо вставляет кто-то из девушек. — Только мама и папа.
— Перестань, — резко обрывает ее первая и снова обращается ко мне: — И вообще, если хотите знать, тут я виновата, а не Люба. Это я музыканта того нашла.
— Да что вы! — восклицаю я. — Какие еще сапожки? Я даже понятия о них не имею… — И, в свою очередь, обращаюсь к Любе: — Если бы вы были мужчиной, — говорю я ей, — то я бы предложил вам выйти покурить.
— Вы и сейчас можете мне это предложить, — отвечает она, доставая из лежащей на столе сумочки пачку сигарет и изящную зажигалку.
Люба легко поднимается, и я галантно пропускаю ее вперед. У нее совершенно идеальная фигурка и стремительная походка, которую не портят даже огромные, неуклюжие «платформы» на ее точеных ножках.
В коридоре мы действительно закуриваем, пристроившись возле окна, и я уже совсем другим тоном спрашиваю Любу:
— Скажите, вы очень дружите с Верой Топилиной?
— Да. А что случилось?
— Последний раз когда вы виделись?
— Мы?.. В понедельник. Вере пришлось последний день работать. И зарплату надо было получить. А во вторник она собиралась за путевкой. Ей обещали, в Тепловодск.
— Не очень-то подходящее время, а? Конец ноября.
— Что делать. Вере надо лечиться. И Тепловодск ей очень помогает. Но вы не ответили. Что-нибудь случилось?
Я со вздохом киваю в ответ:
— Да, Люба. Случилось. Вера погибла.
— А!..
Люба прижимает ладонь ко рту и смотрит на меня расширенными от ужаса глазами, потом, запинаясь, спрашивает каким-то сдавленным шепотом:
— Как… погибла?.. Что вы говорите?..
— Ее тело нашли утром, во вторник. В котловане одной стройки. Это или убийство, или самоубийство. И случилось вечером, в тот самый день, когда вы ее видели.
— Нет, нет, — машет рукой Люба. — Какое там самоубийство? Она же собиралась лечиться. Она выздороветь хотела. У нее и в мыслях не было, что вы…
Слезы текут по Любиным щекам, она ищет платок, но он остался в сумочке на столе. Тогда Люба отворачивается к окну и судорожно всхлипывает.
С женщинами бывает особенно трудно при расследовании такого рода преступлений. Отчаяние и неожиданность потери захватывают их до такой степени, что они не в состоянии стать помощниками в нашей и без того сложной работе, не могут не только что-либо вспомнить, но даже ответить на самые простые вопросы.
Мне приходится задать Любе один и тот же вопрос два или три раза, пока он до нее доходит, и она рассеянно отвечает:
— Я не помню…
— Ну, вспомните, — настойчиво повторяю я. — В котором часу вы с ней виделись?
— Часа… часа в два, наверное. Во время обеда.
— О чем вы с ней говорили?
— Ну, я же не помню! — с болью восклицает Люба. — Не помню! Как вы не понимаете?..
— А вечером? Она не говорила вам, что собирается делать вечером?
— Не говорила, — резко отвечает Люба.
Я делаю паузу и затем продолжаю разговор уже совсем другим тоном. Я как-то интуитивно чувствую, что в таком состоянии, в каком находится Люба, человека надо встряхнуть, каким-то толчком вывести из охватившего его тупого отчаяния.
— Вот что, Люба, — сухо, почти официально говорю я. — Вы что же, не хотите, чтобы мы нашли преступника?
Люба так стремительно поворачивается ко мне, словно я ее ударил. На лице ее проступают красные пятна.
— Вы что?.. — губы ее дрожат. — Вы что говорите?.. Как вы смеете… так говорить?..
— Почему же вы так себя ведете? — продолжаю наступать я. — Почему не хотите отвечать на мои вопросы? Почему вы не хотите ничего вспомнить? Вы что, не понимаете, как это сейчас для нас важно?
— Да, да, — говорит Люба, словно просыпаясь, и проводит рукой по лбу. — Вы правы. Я постараюсь… Но это все так ужасно, так неожиданно…
— Тем не менее возьмите же себя в руки, — говорю я сердито. — Неужели вы такая слабая? И еще одно поймите: нам дорога каждая минута. У нас такая работа.
— Ну хорошо… — через силу говорит Люба и до боли закусывает губу. — Спрашивайте. Ну, что же вы?..
— Вспомните ваш последний разговор с Верой.
Люба снова отводит взгляд в сторону окна и, хмурясь, некоторое время молчит, потом медленно начинает говорить:
— Вера сказала, что завтра поедет за путевкой… что это большая удача… что напишет мне, как приедет… что… Ах, да! Что она все-таки перейдет на другую работу, что ей трудно на этой…
— Кем Вера работала?
— Секретарем у нашего зама.
— У товарища Меншутина?
— Да.
— Как его зовут?
— Станислав Христофорович. Вон его кабинет, — Люба указывает рукой. — Раз, два, три, четыре… пятая дверь налево.
— Спасибо. Ну, а что еще Вера говорила в тот раз?
— Еще?.. Что же еще?.. — Люба старается сосредоточиться. — А-а, вспомнила. Вечером она собиралась позвонить сестре в Подольск. Проститься. Заехать к ней она уже не успевала. Потом… потом что-то постирать собиралась в дорогу, что-то починить. Она одно платьице купила, оказалось длинно, а так как на нее сшито.
Вот это уже существенно. Выходит, вечерняя прогулка и встреча не были запланированы заранее. Значит, тот человек неожиданно зашел за Верой или вызвал ее по телефону. И Вера очень заторопилась. Она не успела поесть, не успела даже выложить из сумочки документы и деньги. Да, скорей всего, это было так.
— Скажите, Люба, а что за человек была Вера? Только постарайтесь быть объективной, хорошо?
Девушка снова поворачивается ко мне и горячо говорит:
— Знаете, я сама над этим часто задумывалась. Вера была чудесным человеком, просто чудесным. Она совершенно не умела лгать, ну, совершенно, представляете? И в то же время… она была не то что скрытной, а… ну, как вам сказать?.. не болтунья, в общем. Ей, например, можно было доверить любой секрет, понимаете? Тут у нее был какой-то… прямо мужской характер. Твердый, понимаете? И еще она была ужасно верным другом. Она готова была чем угодно поделиться, все отдать, если надо. Такой подруги, если хотите знать, у меня больше никогда не будет, никогда…
У Любы начинает дрожать подбородок.
— А у нее был кто-нибудь? Она собиралась замуж?
— По-моему, кто-то у нее был. Но она мне ничего об этом не рассказывала. Ну, ни словечка.
— Он москвич?
— Я же вам говорю, ничего не знаю. Я вот ей про все рассказывала. А ее спрошу… Она только махнет рукой, и все. «А, Любаша, не стоит об этом». Но знаете что? Замуж, по-моему, она не собиралась. Так мне кажется.
— А где вы с ней бывали? — спрашиваю я. — В каких компаниях?
— Знаете, ни в каких. Я ее ну никак не могла никуда вытащить. Так, в театр ходили, в кино. Дома болтали, чай пили.
— А кто еще с вами бывал?
— Ну, иногда мои знакомые.
— И никто не пытался за Верой ухаживать?
— Ой, что вы! Еще как пытались. Только Вера какой-то равнодушной оставалась. А это сразу мужчина чувствует. И реагирует. Верно?
— Да, конечно, реагирует, — невольно усмехаюсь я.
— Поэтому я и догадалась, что у нее кто-то есть. Раз такая она к ним ко всем равнодушная.
Люба оказывается очень непосредственной и искренней девушкой и, видимо, действительно любила Веру. Впрочем, Вера это, кажется, вполне заслуживала. Но характер у нее был сложнее, чем у подружки. И мне надо его понять. Только тогда можно будет понять и поступки, а может быть, и угадать их.
— Скажите, — снова спрашиваю я Любу, — а с кем Вера еще дружила, кроме вас?
— С Катей, — убежденно отвечает Люба. — Это ее школьная подруга. Очень славная девушка.
Однако ни фамилии, ни телефона этой Кати она не знает. С ней Люба встречалась лишь у Веры, и то не часто.
— Последний вопрос, — говорю я. — Вы не знаете, почему Вера хотела уйти с этой работы?
Люба пожимает плечами.
— Ей было трудно, тут вечная беготня.
— Она вам это говорила?
— Ой, что вы! Но я это прекрасно понимала. Я сама одно время работала секретарем.
— Ну, как сама Вера объясняла вам, почему она хочет уйти с этой работы?
— Как? Вот что устала, что… ну, так конкретно она больше ничего не говорила.
Люба немножко растеряна.
— А вы не знаете, — снова спрашиваю я, — как к ней ваш начальник относился?
— Станислав Христофорович? Он вообще очень деловой, справедливый, выдержанный, и все его уважают.
Люба оглядывается. Мимо нас снуют люди.
— И Вера уважала?
— Наверное. Мы об этом с ней не говорили.
— Не ухаживал он за ней?
— Ой, что вы! Он же совсем пожилой, — Люба скромно опускает глаза. — Ему, наверное, пятьдесят лет. И у него семья.
Я невольно усмехаюсь.
— Всякое, знаете, бывает.
— Да, да. Конечно, бывает. — Люба оживляется. — Я тоже знаю такие случаи. Ей двадцать, а ему пятьдесят. И безумный роман. Прямо как Мария и Мазепа. Помните? — Она слабо улыбается. — Только тут ничего подобного не было. У любой нашей девочки спросите.
Я смотрю на часы. Подошло время моей встречи с товарищем Меншутиным, о которой я еще утром с ним условился. Поэтому я прощаюсь с Любой, и она, застенчиво кивнув мне в ответ, исчезает за дверью.
А я направляюсь по коридору к кабинету Меншутина.
В приемной обращаю внимание на девушку, сидящую за столиком секретаря. Совсем юная, худенькая, стриженная «под мальчика», с тщательно выложенными на висках локонами, в красивом черном платье, она строга и совершенно неприступна, всем своим видом она как бы говорит входящему: «И не думайте ко мне приставать с глупыми и неслужебными разговорами, я очень занята, у меня очень важная работа, и мне не до пустяков». Но эта чрезмерная строгость идет у нее, как мне кажется, от непривычки к новой работе, к окружающим людям, от неуверенности в себе. А вообще эта девушка любит смеяться, но сейчас ей страшно, я по ее глазам это вижу.
Чтобы не смущать юную секретаршу, я выполняю ее немой приказ и сдержанно прошу доложить начальству о моем приходе. Девушка бросает на меня по-детски любопытный взгляд и торопливо исчезает за дверью.
Интересно, что ждет за этой дверью меня. Я знаю, всякие служебные неприятности, ссоры, взыскания, иной раз несправедливые, обычно тяжело переживаются людьми. И если психика чуть-чуть неустойчива, если легко ранима, то последствия здесь могут оказаться весьма тяжелыми.
Но вот секретарша снова появляется передо мной и с подчеркнутой строгостью приглашает пройти к своему начальнику. Смешная девочка.
Кабинет товарища Меншутина светел, просторен и солиден, стены отделаны под ясень, огромное, во всю стену, окно, под ногами пушистый синий ковер, удобная, тоже светлого дерева мебель, в длинном книжном шкафу под стеклом мерцают золотом корешки энциклопедий и других толстых и почтенных справочников.
Меншутин оказывается высоким, почти с меня ростом, грузным человеком с мясистым, загорелым лицом, короткими темными усиками и большими залысинами на лбу, нижняя губа у него чуть отвисла, что придает ему несколько заносчивый и пренебрежительный вид. Одет Меншутин добротно и модно, даже несколько франтовато, с претензией, пожалуй, на излишнюю моложавость. Такой, наверное, любит хорошо пожить, вкусно поесть и поухаживать за молодыми женщинами. И всегда очень доволен собой. Счастливое чувство. Впрочем, все это мне, возможно, и кажется. Вид у Меншутина сейчас деловой, сосредоточенный и в то же время приветливый.
— Прошу, прошу, — говорит он, встречая меня у самой двери и широким жестом указывает на мягкие кресла и круглый столик в стороне от огромного письменного стола, заваленного бумагами.
Я опускаюсь в одно из кресел. Напротив меня располагается Меншутин, небрежно перекинув ногу на ногу. Он вынимает из кармана пиджака пачку «Кента», угощает меня, затем предупредительно щелкает передо мной заграничной газовой зажигалкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61