Если отыскать Любу, вероятно, труда не составит, то Катю — значительно сложнее, ибо ли ее фамилии, ни адреса Полина Ивановна не знает, а ведь Катя скорей всего наиболее близкая из подруг. Но сейчас меня заботит совсем другое.
— Ну, а молодые люди, — напоминаю я. — Какие молодые люди приходили к Вере?
— А никакие, — сердито отвечает Полина Ивановна. — Больно они ей нужны были.
Эта неожиданная запальчивость меня слегка озадачивает. Может быть, кто-то когда-то обидел Веру, обманул или как-то еще заставил ее страдать и Полина Ивановна теперь не желает даже вспоминать того обидчика? Но если это история давняя и уже, во всяком случае, закончившаяся разрывом, то… Впрочем, всякое бывает в жизни. Даже мой не такой уж богатый жизненный опыт подтверждает это. Причем преобладающую долю его составляет опыт профессиональный, а это тоже что-нибудь да значит. Вообще я не знаю, какая еще профессия знакомит так человека со всеми самыми сложными и драматичными сторонами жизни, как моя. Итак, какой-то мужчина, видимо, оставил след в жизни Веры, но Полина Ивановна об этом говорить явно не хочет.
— Не может быть, чтобы за такой красивой девушкой никто не ухаживал, — говорю я. — Среди этих людей может оказаться человек подлый, жестокий и ревнивый. А тогда может случиться всякое, Полина Ивановна. Самое страшное даже.
Старушка поднимает голову и сердито смотрит на меня сквозь очки.
— Подлец к Верочке даже не приблизился бы. Подлецов она за версту видела. Знали бы вы, что это за чистая душа была. Да вы хоть у кого спросите, если не верите.
— Ну, не подлец. Конечно, не подлец. Но хороший человек мог за ней ухаживать? — не сдаюсь я. — Даже не мог, а должен был ухаживать. Какой-нибудь хороший человек. Ну, вспомните же, Полина Ивановна. Помогите нам. Неужели вы хотите, чтобы мы его не нашли, того, кто поднял руку на Веру?
И тут же жалею о своих последних словах.
— Это я-то не хочу? — Старушка даже бледнеет от негодования. — Да как у тебя язык-то поворачивается?..
— Так помогите же нам его искать.
— Господи, да я что хочешь сделаю, чтобы помочь.
Убийство, самое страшное из всех преступлений, несет в себе такой силы эмоциональный и нравственный заряд, который даже самого равнодушного не может не взволновать и не возмутить. А сам убийца, как бы автоматически и вполне естественно, становится врагом каждого, кто только услышит о совершенном злодеянии. Поэтому расследовать убийство одновременно и легче и труднее, чем любое другое преступление. Легче потому, что здесь тебе обеспечена особенно активная и горячая помощь окружающих. Легче еще, конечно, и потому, что на раскрытие такого преступления бросаются обычно все силы и средства. Я, например, убежден, что через два или три дня Кузьмич сам подключится к этому делу, если за это время у нас не появятся реальные шансы на его раскрытие. Ну, а труднее потому, кроме всего прочего, что ты сам взволнован, что тебя самого переполняют гнев и нетерпение. И, прежде чем справиться с труднейшей задачей, стоящей перед тобой, тебе предстоит справиться с самим собой, а это очень непросто, уверяю вас. И в таком состоянии я все время боюсь совершить какой-нибудь просчет, какую-нибудь ошибку.
Вот и сейчас я вижу побелевшую от негодования Полину Ивановну и чувствую, как у меня у самого начинают дрожать Нервы, и понимаю, что это никуда не годится.
— Успокойтесь, Полина Ивановна, ну, прошу вас, — говорю я, стараясь и сам успокоиться при этом. — Я же знаю, что вы готовы нам всем помочь. Но припомните все-таки человека, который ухаживал за Верой или просто дружил с ней.
Я продолжаю бить в одну точку и ищу того, кто был с Верой в тот вечер. Но в то же время я чувствую, что ухожу с другого пути, от другой версии, которую упустить тоже ни в коем случае нельзя: исчезновение денег из Вериной сумочки и ограбление ее комнаты. Связаны эти преступления между собой? Когда произошло ограбление комнаты, в какой из трех дней после убийства или самоубийства Веры?
В этот момент в комнату заходит один из сотрудников, извиняется и, наклонившись к моему уху, тихо говорит:
— В мочь убийства под окнами этой квартиры стояла чья-то черная «Волга», эм двадцать один. Номер не известен. Приехали двое. Один куда-то уходил, второй ждал его в машине. Пока все. Работаем дальше.
Сотрудник кивает мне и выходит.
Сообщение это лишь добавляет пищи к моим сомнениям и опасениям по поводу пути, по которому я иду. Все мои мысли на минуту переключаются на то, что случилось в комнате Веры, и я не сразу понимаю, что сообщает мне Полина Ивановна.
— Ну, заходил один, заходил, — говорит она неохотно.
— А почему же вы его пустили без Веры? — невпопад вырывается у меня.
— Как так «без Веры»? — удивленно переспрашивает Полина Ивановна. — Она ж сама ему дверь отворила. А я так, из кухни только выглянула.
— Тьфу ты! — окончательно прихожу я в себя. — Ну конечно. Он, наверное, раньше еще приходил?
— Да, считай, еще летом.
— Летом?
— Ну да.
— Он что же, один раз всего и приходил?
— Зачем один раз? Не один. Только ничего там не было, — машет рукой Полина Ивановна. — Если бы что было, Верочка мне сказала. А этот как пришел, так и ушел. Ни имени, ни фамилии, ни кто такой, ничего не знаю. Потому как Верочке он был безразличен. А то бы уж будь спокоен…
— Какой же он из себя, тот человек? — не очень вежливо прерываю я старушку, хотя и не слишком надеюсь на ее память.
Так оно и оказывается. Никаких особых примет во внешности того человека Полина Ивановна, конечно, не запомнила.
— Ну хорошо, — говорю я. — А вот эти три дня, последние? И особенно первый из них, понедельник. Вы можете вспомнить, куда вы в понедельник уходили из дома, в котором часу и по каким делам?
— А чего вспоминать-то? Я и так знаю. У меня каждый день одни дела. Утром, значит, иду за молоком, хлебом. Ну, и там мясца кусочек или куренка. Но это при моей пенсии не часто можно. Да и возраст запрещает. Наш врач, участковый, двадцать лет он, считай, все у нас, дай бог ему здоровья, Валериану Афанасьевичу…
— Значит, в магазины вы утром ходите, так? — снова вынужден я прервать Полину Ивановну. — В котором же это часу получается, в десять, в одиннадцать?
— Ну, считай так, — сухо подтверждает старушка, видимо задетая моей невежливостью.
— А днем гулять не выходите?
— Почему же не выхожу? Выхожу. На бульваре сижу, около метро. Очень там хорошие люди собираются. И поговорить-то приятно.
— Вот и отлично. Теперь к вечеру подойдем.
— Вечером я, милый, дома сижу. Пасьянс раскладываю. Или чего у Верочки читать беру. Но два пасьянса уж непременно. Это меня еще покойная Серафима обучила, светлая ей память. Там уж, как они себе хотят, сходятся, не сходятся, но больше двух ни-ни. Спать себе в колыбельку иду.
— Часов в десять уже спите, наверное?
— А как ты думал? В десять непременно. Давление у меня. Мне участковый доктор наш… Ну, да это тебе не интересно, — Полина Ивановна обиженно поджимает губы.
— Не в том дело, — оправдываюсь я. — Спешу очень. Ведь у нас так: минуту упустишь — за месяц потом можешь не наверстать. Живые люди, они во все стороны разбегаются. Кто куда, знаете. Один через час на работу ушел, а другой через два часа уже в Киеве у дяди.
У меня и в самом деле портится настроение, когда я думаю об этом.
Полина Ивановна снисходительно кивает в ответ.
— Ну, понятно, понятно. Что ж, я вашей работы не знаю? По телевизору смотрела. Это уж я так.
— И последняя к вам просьба, — говорю я. — Посмотрите Верины вещи. Не скажите ли нам, что пропало?
— Ну, всех-то вещей я, конечно, не знаю…
— Что знаете.
— О господи! Попробую. Про остальные вам Нина скажет, Верочкина сестра. Уж она-то все до последней пуговки знает.
Полина Ивановна вздыхает и, опираясь руками о колени, тяжело поднимается со стула.
Мы выходим в коридор, и я поручаю старушку заботам одного из сотрудников, самому деликатному и терпеливому, Грише Воловичу. Он галантно берет Полину Ивановну под руку и ведет в комнату Веры.
Впрочем, Волович не рядовой сотрудник, он начальник уголовного розыска того отделения милиции, на территории которого обнаружен труп Веры Топилиной, и не меньше меня заинтересован в быстрейшем раскрытии этого дела, и спрос с него тоже не меньший.
Воловичу и его ребятам в этой квартире и вокруг нее предстоит еще немало работы. Вот ведь и машина еще какая-то появилась. Интересно, что за машина. Ради одного этого предстоит опросить чуть не каждого жильца окружающих домов. И вовсе не каждый, между прочим, будет от этого в восторге. Вот такая наша работа. Романтики в ней гораздо меньше, чем может показаться с первого взгляда. Словом, дел здесь еще много. Но меня ждут в другом месте, и мне не терпится побыстрее туда приехать.
Простившись с ребятами, я иду по коридору к выходной двери и по пути обращаю внимание на массивный замок, висящий на двери одной из комнат. Случай, надо сказать, уникальный. Такие замки висят на амбарах или индивидуальных гаражах. Методом исключений я прихожу к выводу, что этот замок принадлежит неведомой мне еще Надежде и ее мужу Петру, железнодорожникам, в данное время находящимся в очередных рейсах. Уникальный замок на их двери западает мне в память.
Спустя полчаса я уже стою в толпе прохожих на широченном тротуаре и, запрокинув голову, рассматриваю громадное, из стекла и бетона здание, где еще совсем недавно работала Вера Топилина. Небольшая площадка перед главным подъездом забита машинами, они рычащим стадом вползли и на тротуар позади меня, нас разделяет лишь ряд чахлых, недавно посаженных деревцев, опирающихся на высокие колья, вбитые в землю рядом с ними. Падает густой снег. И сквозь эту движущуюся белую кисею высокое, с зеркальными лентами окон здание кажется сказочно воздушным и почти нереальным.
Я направляюсь к подъезду, сверкающему стеклом и начищенной бронзой, пересекаю огромный, как вокзал, вестибюль, сдаю пальто в гардеробе и на одном из бесчисленных лифтов мчусь вверх.
Далее мой путь лежит по широкому суетливому коридору, устланному красной ковровой дорожкой, мимо высоких дубовых дверей с блестящими бронзовыми ручками невиданной величины и, вероятно, стоимости.
В самом конце этого длиннейшего коридора я обнаруживаю нужную мне комнату и, на всякий случай постучав, но так и не дождавшись ответа, толкаю тяжеленную дверь, которая, однако, распахивается с неожиданной легкостью и стремительностью.
В комнате шумно, и вполне естественно, что мой деликатный стук никто не расслышал. Здесь пять столов и пять девиц, одна красивее другой. При моем появлении пять пар подведенных, лукавых и любопытных глаз устремляются на меня. При этом девушки так приветливо улыбаются, что всякая скованность тут же покидает меня. Я улыбаюсь им в ответ и говорю:
— К вам просто опасно заходить.
— Вам не опасно, — смеется самая бойкая из девушек. — Вы такой длинный.
— Именно, — подхватываю я. — Поэтому мне виднее, чем другим, какие тут сосредоточены опасности. Особенно для холостого человека.
— Женатые иногда тоже пугаются, — весело объявляет все та же девушка и добавляет: — Но вам все это не грозит. Вы же из милиции, правда? И вам нужна Люба?
— Все верно. Удивительно только, как вы догадались.
— Ничего удивительного. К нам такие высокие молодые люди еще не приходили. И из милиции никогда не приходили. Вот мы и сопоставили. А Люба вот. Ждет вас.
И девушка указывает на свою соседку.
Люба, пожалуй, выглядит скромнее всех в этой девичьей комнате. А может быть, на нее так действует мой визит. Это очень тоненькая, узколицая девушка с длинными льняными волосами, которые падают ей на плечи; брови, как и ресницы, сильно подкрашены, щеки, по-моему, тоже, уж очень они румяные. На Любе голубенькая кофточка с длинными, широкими рукавами и тонкая ниточка блестящих бус, наверное, из чешского стекла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61