Это тоже слабая версия. Наконец, третья — убийство Веры или, точнее, ее смерть и ограбление ее комнаты — случайное совпадение. Преступники, совершившие ограбление, могли приехать на той самой темной «Волге» и действовать, допустим, «на стук», путем подбора ключей, а проникнув в квартиру, они убедились, что комната Горбачева закрыта на замок, и даже не один, в комнате Полины Ивановны кто-то спит, и только комната Веры открыта и в ней никого нет. Это версия самая простая, возражений пока не вызывающая, но в случае ошибки уводящая далеко в сторону от истинных событий.
Все эти соображения я и выкладываю в конце дня Кузьмичу вместе с отчетом о безрезультатном допросе Зинченко.
Помолчав, Кузьмич досадливо заключает:
— Ты рано кончил допрос.
— Но он же больше не ответил бы ни на один вопрос! Он так и сказал. Я вам точно передаю.
— Почему же не ответил бы? Он ведь отвечал до этого. И как хорошо отвечал-то. Вот они разгрузили машину, получили бутылку водки, пошли по той улице, дошли до стройки, увидели паренька рабочего, наконец, распили свою бутылку. Ну, а дальше-то что было?
— А дальше была Вера! Дальше он как раз и не захотел ничего говорить.
— Не захотел? А ты бы перепрыгнул через то место и пошел дальше. Распили они, значит, бутылку. И куда потом поехали? Они ведь домой в ту ночь не пришли. И это была первая такая ночь. Где же они были, что делали? Вот это он тебе, может быть, и сказал бы.
— Сомнительно, — качаю я головой. — Скорей всего, соврал бы.
— Не обязательно. И даже вряд ли, — усмехнувшись, возражает Кузьмич, вертя в руках очки. — Прими в расчет вот что. Он же, этот Зинченко, видел, что ты о том вечере знаешь, все знаешь, кроме главного — что они делали или видели у котлована. Поэтому ему выгодно было бы и дальше продолжать говорить тебе правду, которая к тому же ему ничем не грозит. Так инстинктивно поступает любой преступник, стремясь вызвать доверие к своим словам, стремясь потопить в этом потоке правдивых слов крупицу неправды, миг преступления. Улавливаешь?
— Улавливаю.
— И еще учти. Правду говорить всегда легче, приятней, чем врать. И преступнику тоже. Он просто не знаю как радуется, когда может сказать правду. И Зинченко с удовольствием еще что-нибудь рассказал, если бы ты перепрыгнул через ту опасную точку. Ну ладно. Теперь давай продумаем тактику завтрашнего допроса Горбачева. Мы потом с Исаевым ее уточним, если успеем. Но пока хотя бы вчерне надо продумать.
— А может, его сразу же Допросить, сегодня еще?
— Что ж, ты хочешь его сразу с поезда снять?
— Ну да. Принцип неожиданности сработает.
— Не советую, — сдержанно говорит Кузьмич.
В таких случаях, между прочим, он никогда не запрещает и не приказывает, почти никогда. Кузьмич всегда предпочитает посоветовать, даже поспорить, особенно он любит поспорить. Такой у нас редкий начальник.
— Почему не советуете? — спрашиваю я.
— А потому что если Горбачев и в самом деле совершил эту кражу, то он уже начеку, он, подъезжая к Москве, уже ко всему готов. Задержание на вокзале для него будет не неожиданностью, а сигналом: «Ага, на меня пало подозрение, что-то узнали». К такому обороту дела он тоже готов, не сомневайся. А вот если ты завтра утром приедешь к нему на квартиру и там с ним столкнешься, это будет выглядеть совсем по-другому и вполне естественно. Он уже от соседки все будет знать и решит, что ты просто хочешь с ним побеседовать, раз он сосед. И приготовится к роли свидетеля, даже помощника. И вот тут-то собранные против него факты будут полной неожиданностью. Но сначала ты позволь ему сказать все, что он хочет. Тут тоже кое-что интересное может оказаться. А вот потом начинай прижимать фактами. И тогда ему придется рассказать кое-что из того, что он рассказывать не собирался.
Трудно не согласиться с Кузьмичом, когда он вот так начинает рассуждать. Но я все же пытаюсь спорить с ним на первых порах. Я вообще не умею сразу соглашаться, я обязательно стремлюсь найти, к чему бы придраться и в чем бы усомниться.
Но тут спорить не приходится.
— В принципе согласен, — говорю я, оставляя за собой право поспорить о частностях.
— Ну, а если он решит не ехать домой и надумает скрыться, — предупреждает Кузьмич, — это ему позволить нельзя. Придется задерживать немедленно. Понял?
— Так точно, — отвечаю я.
Мы договариваемся, что с момента прибытия в Москву за Горбачевым будет установлено наблюдение на все время, пока он не будет арестован. А арестовать его в ходе следствия по всем другим, уже вскрытым преступлениям, все равно придется.
Я прошу у Кузьмича разрешение встретить поезд и на первых порах хотя бы визуально познакомиться с Горбачевым. Кроме того, мне надо встретиться с новой официанткой вагона-ресторана. Обычно директор уезжает домой последним, лишь сдав всю отчетность, деньги, остатки продуктов, инвентарь и тому подобное. А официантка, отчитавшись перед ним еще в дороге, освобождается чуть не сразу по приходе поезда. Этим обстоятельством я и хочу воспользоваться, чтобы увидеться с ней.
— Не возражаю, — говорит Кузьмич. — Поезжай. Только мы с тобой еще не кончили. И у нас еще есть время, — он смотрит на часы. — Вон до прихода поезда еще чуть ли не четыре часа.
Я это тоже знаю. И рассчитывал использовать это время совсем по-другому. Например, хотя бы на часок заглянуть к Светке. Я даже на миг представляю себе, как я ее обниму.
— Так вот, — говорит Кузьмич, разом возвращая меня на землю. — Как ты будешь беседовать сегодня с той девушкой-официанткой, это ясно. А вот как ты завтра утром — поедешь прямо из дома, пораньше! — как ты будешь говорить с Горбачевым, об этом мы с тобой пока договорились только в принципе.
Кузьмич усмехается.
Я же вздыхаю про себя. Не брякни я это дурацкое слово, может быть, Кузьмич и не стал бы меня задерживать.
Тактика всякого допроса строится, исходя из личности допрашиваемого, его характера, поведения, связей, из характера преступления, в котором этого человека подозревают, и, конечно, из суммы улик, которые против него собраны.
Личность Горбачева нам уже довольно хорошо известна.
Для этого, правда, нашим товарищам, в частности Пете Шухмину, как бы в порядке компенсации за то, что ему ничего не пришлось делать в Подольске, на этот раз досталось изрядно беготни и хлопот. Пришлось побывать не меньше чем в двух, а то и в трех десятках учреждений, к которым в разное время так или иначе имел отношение Горбачев, и не просто побывать и поговорить с людьми, но помочь многое вспомнить, и, наконец, перерыть горы архивов. Когда все добытые таким образом сведения сошлись вместе, — а это случилось, надо сказать, впервые за все годы сознательной жизни и весьма активной деятельности Горбачева, — то перед нами предстала весьма любопытная картина, особенно на наш профессиональный взгляд.
После окончания семи классов во время войны Горбачев поступает на завод, но вскоре самовольно бросает работу там и на несколько лет исчезает из Москвы. Вновь появляется он здесь уже вполне взрослым человеком. С этого момента и начинается «писаная» история его жизни и «подвигов». Поступив на работу в один из научно-исследовательских институтов, он предъявляет, как потом выяснилось, фальшивый диплом инженера-экономиста и «липовую» орденскую книжку, а также и трудовую книжку с записями о занимаемых им инженерных должностях в весьма солидных учреждениях. Вызывает удивление даже не то, что все эти «документы» были доверчиво приняты и их обладатель зачислен на работу, а тот факт, что он сумел на это» работе продержаться около трех лет! Карьера его прервалась лишь внезапным арестом за кражу вещей у своих сослуживцев. Одновременно разоблачается афера с документами, орденами и воинской службой, У Горбачева наступает вынужденный перерыв.
Однако, выйдя из заключения, он принимается снова судорожно и упрямо прокладывать себе неправедный путь в жизни, вынеся при этом кое-какие уроки из своих прежних неудач. Через некоторое время у него появляется диплом пищевого техникума и трудовая книжка с фальшивыми записями о работе по новой специальности и, естественно, с полным отсутствием следов судимости. От воинской славы Горбачев на этот раз сам предусмотрительно отказывается.
В последующие годы он работал заведующим столовыми, закусочными, кафе и даже ресторанами, а также занимал весьма ответственные должности в пищеторгах различных городов. Затем следует новая судимость, уже за хищения, и довольно длительная отсидка.
А вслед за тем у неутомимого Горбачева появляются в который уже раз «чистые» документы и свежие записи в трудовой книжке, свидетельствующие, что все это время он честно и даже самоотверженно трудился на ниве общественного питания. На этот раз, однако, он выбирает кочевую жизнь на железных дорогах, в вечных разъездах и ловком заметании следов. Женитьба, однако, возвращает его к оседлой жизни в столице, благо у молодой жены имеется здесь немалая площадь.
И вот все последние годы Горбачев, умудренный немалым житейским и всяким иным, менее почтенным, опытам, благополучно заведует вагоном-рестораном, удачливо совмещая эти хлопотливые обязанности с еще более хлопотливыми, но и куда более выгодными операциями, о которых я уже упоминал. Конечно, и в сегодняшних его документах тоже нет и следа его прошлых судимостей.
Такая пестрая и бурная жизнь, естественно, должна повлиять на тактику допросов и бесед, которые нам предстоят с Горбачевым, и в частности той, которая завтра утром предстоит мне.
В свете этой жизни становится ясным, в общих чертах конечно, и характер Горбачева, и его вкусы и повадки. Тут надо добавить, что у него немалое самообладание, апломб и манера с открытой и какой-то подкупающей наглостью смотреть в глаза собеседнику, которого он пытается обмануть. Все это тоже весьма ценные сведения, как вы понимаете.
Но вот сегодняшние связи Горбачева нами изучены слабо. На это просто-напросто не хватило времени.
И все-таки хуже всего обстоит у нас с уликами против него по делу Веры Топилиной. Тут, кроме показаний Жилкина, мы больше пока ничем не обладаем. А если учесть все остальные соображения, то и вообще причастность Горбачева к этому делу кажется весьма сомнительной.
— Да, один Жилкин ничего не стоит, — сухо соглашается Кузьмич. — Что-то надо еще.
Все эти дни мне кажется, что Кузьмич не может мне простить гибель Гриши Воловича. Но вчера я случайно узнал совсем другое. Кто-то напомнил ему о нашей телефонной стычке, и Кузьмич якобы сказал: «Ехать надо была. Зря я тогда кобенился. Стар, видно, стал». Однако слова эти могли и придумать и исказить. Поэтому я наедине с Кузьмичом до сих пор чувствую себя как-то неуютно.
— Конечно, прежде всего Горбачев будет отрицать, что приезжал ночью домой, — говорит Кузьмич. — Так?
— Так, — соглашаюсь я. — И его тут действительно никто не видел…
— Да, конечно… никто не видел… тут… — медленно повторяет Кузьмич, устремив взгляд в темное окно и бережно попыхивая последней за этот день сигаретой. — Но его кто-то мог видеть той ночью в вагоне. Должен был видеть. Он же срочно готовился к новому рейсу наутро. — Кузьмич поворачивается ко мне. — Так ведь?
— Там могли заметить, что он уехал. Вот и все. А куда уехал, этого он им мог и не докладывать, — возражаю я.
— Мог. Но скорей всего — доложил. Ты представь себе обстановку. Все спешат, суета, тысяча дел, утром новый рейс. И вдруг директор уезжает. Куда, зачем, надолго ли? Естественно же все это сказать окружающим. «Проверю, как там дома, захвачу кое-что…» Ну, как не сказать? Тем более что у него и в мыслях пока ничего дурного нет. Это уж потом, когда он домой приедет…
Ох, какое сомнение сквозит в голосе Кузьмича, когда он произносит последние слова!
— Чует мое сердце, Федор Кузьмич, что и тогда у него никаких дурных намерений не возникло, — вздохнув, говорю я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61