И только в одном отношении спальня напоминала остальную часть дома – это был отталкивающий запах гниения, который чувствовался еще с порога.
Протянув руку, я легонько постучал по открытой двери. Когда никто не ответил, я перешагнул порог и огляделся.
Взгляд мой моментально остановился на кровати – она была из красного дерева, с пологом, на четырех столбиках. С краю на ней лежало что-то продолговатое.
Я не сразу понял, что это. Или, вернее, даже узнав лежащий на кровати предмет, я отказывался верить своим глазам. Голова пошла кругом. Перед глазами все поплыло.
Отшатнувшись, я, чтобы не упасть, ухватился за крышку стоявшего рядом комода. И тут же почувствовал нечто странное, словно в руке у меня оказался хвост ломовой лошади. Взглянув вниз, я увидел, что рука моя сжимает копну необычайно грубых волос неестественного, огненно-рыжего цвета. К выкрашенным в оранжевый цвет конским волосам крепились два проволочных крючка, с помощью которых их можно было цеплять за уши и носить как накладную бороду.
Из груди моей вырвался прерывистый стон. Развернувшись на каблуках, я ринулся прочь из комнаты. Не обращая внимания на препятствия, я стремглав мчался по коридору, сбивая жалкие груды мусора, попадавшиеся мне по дороге, больно ударяясь коленями о деревянные и металлические обломки. Добежав до входной двери, я распахнул ее.
На пороге, сжимая в руках ружье, стоял Питер Ватти с лицом, искаженным безумной яростью.
Пронзительный вопль ужаса сорвался с моих губ. Ватти поднял приклад ружья, целясь мне в голову. Защищаясь, я вскинул руки, но было поздно.
Вспышка ослепительно белого света, сопровождавшаяся невыносимой, обжигающей болью – последнее, что я помню. Затем слепящий свет померк, боли не стало, все объяла тьма, тишина, и я погрузился в полное забытье.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Как долго я оставался без сознания, не могу сказать. Помню лишь период крайней бесчувственности, за которым последовал до жути яркий, душераздирающий кошмар, – отвратительная женская личина в могильных одеждах восстала из подземного склепа, в котором ее похоронили заживо. Скользнув в комнату, где я спал, она разорвала свой гниющий саван на длинные, запачканные кровью полосы и привязала ими мои запястья к столбикам кровати. Затем, вытянувшись рядом со мной на перине, она потянулась холодными, липкими губами к моему уху.
Хотя я бешено метался из стороны в сторону, стараясь избежать прикосновения несказанно омерзительного существа, тело мое оставалось неподвижным, руки накрепко привязаны к кровати. Почувствовав ее взволнованное дыхание, я как можно дальше отвернул голову. Резкий рывок болезненной пульсацией отозвался в висках.
– Один поцелуй, – напевно шепнула она. – Молю – всего один.
Вопль тоски вырвался из моей груди. Кожа покрылась испариной. И тут же, прежде чем я успел унять крик предсмертной муки, я очнулся.
Моим первым чувством было глубокое облегчение оттого, что страшный призрак оказался всего лишь ужасным сном. Но уже через минуту, поняв, где я и что со мной, я вполне осознал – и дрожь пробежала по всему моему телу, – что мое истинное положение ничуть не менее страшно, чем только что привидевшийся кошмар.
Я снова оказался в незапятнанно чистой, залитой светом свечи спальне. Я сидел в шератоновском кресле, к которому был крепко-накрепко привязан до крайности обтрепавшимся кожаным ремнем, напоминавшим вконец выношенную подпругу. Она несколько раз опоясывала мои руки и верхнюю часть туловища, приковав меня к спинке кресла.
Прямо передо мной стояла кровать красного дерева. Питер Ватти находился возле нее, склонившись над предметом, лежавшим с левого края.
Это был труп – труп женщины, судя по истлевшему платью и длинным прядям жестких курчавых волос, разметанных вокруг черепа. Лицо настолько отвратительно высохло и сморщилось, что напоминало египетскую мумию. Лишенный покрова плоти рот отвратительно скалился, обнажив ряд страшных желтых зубов. Два деревянных шарика, раскрашенных под глазные яблоки, были вставлены в пустые глазницы. Ноги покойницы были в изящных туфельках, а на руках красовались кремовые лайковые перчатки, расшитые изысканным цветочным узором.
Истлевший труп – я понял это с первого взгляда – был разложившимся телом обожаемой жены Ватти – Присциллы Робинсон. Она была облачена в платье, в котором ее погребли.
Перчатки, однако, явно появились куда позднее. И действительно, я не мог не признать в них пропавшую пару, принадлежавшую Анне Элкотт.
В правой ладони Ватта бережно держал синий стеклянный пузырек, из которого по капелькам стряхивал блестящую мазь на руку. Затем он втирал состав в омерзительное лицо трупа, нежно касаясь потрескавшейся, свисающей лоскутьями кожи, и высоким заунывным голосом напевал одну и ту же строфу из старинной баллады «Беспокойная могила»:
Любимая, не спи, не спи!
Склонился и стою я -
Холодных, словно глина, губ
Я жажду поцелуя!
Когда я, скованный ледяным ужасом, наблюдал эту безумную сцену, слуха моего коснулся низкий, выдающий смертельный испуг, скулящий звук. И только после того, как Ватти резко прервал свое священнодействие и обернулся ко мне, я понял, что эти скулящие звуки издаю я сам.
Видя, что я очнулся, Ватти поставил синий восьмиугольный пузырек на прикроватный столик и подошел ко мне. Дотянувшись рукой до пояса, он извлек из прикрепленных к ремню старых кожаных ножен охотничий нож с широким лезвием. Затем он помахал оружием перед моими глазами, его отталкивающее лицо исказилось неописуемой ненавистью, и он прорычал:
– Ах ты, гнусная ищейка. Надо выпустить тебе кишки прямо сейчас.
Даже будучи в крайне смятенном состоянии, я узнал резкий, до странности знакомый запах, исходивший от руки, державшей оружие. Однако мысли мои пребывали в таком разброде, что я не смог тут же опознать его.
Угроза безумца вызвала у меня столь бурную реакцию, что я не смог ничего ответить. Я полностью утратил дар речи, от страха во рту не осталось ни капли слюны. Прошло немало времени, прежде чем я, собравшись с остатком сил, не сказал хриплым, полупридушенным голосом:
– Конечно же, вы не совершите подобной жестокости на глазах у вашей жены. Поскольку мне кажется, что женщина на вашей кровати не кто иная, как ваша возлюбленная Присцилла, которую вы спасли от ужасов могилы и принесли домой, чтобы она была рядом с вами.
Ватти растерянно заморгал глазами. Быстро оглянувшись через плечо, он снова устремил на меня обезумевший взгляд.
– Она ничего не видит. Она еще не ожила. Пока.
Я понял, что моя единственная надежда остаться в живых заключалась в том, чтобы как можно дольше поддерживать разговор с маньяком, при этом лихорадочно думая о том, как бы освободиться. Стараясь поддерживать интонацию дружелюбной заинтересованности, я обратился к нему так:
– Полагаю, однако, что из вашего заявления следует, что она может воскреснуть в любой момент.
– Возможно, – ответил Ватти, впрочем несколько неуверенно.
– С вашей стороны было очень умно сделать ей такие чудесные глаза, готовясь к ее неизбежному воскрешению, – сказал я. – И просто выразить не могу, как мне нравятся ее перчатки, которые, если не ошибаюсь, удивительно похожи на те, которые носит мисс Анна Элкотт.
Пристально на меня поглядев, Ватта сказал:
– А ты вострый, слышь, сукин сын. Точно, у элкоттовской девчонки спер. Видел на ней тогда, в воскресенье. Ох, и люблю же я смотреть на эту Анну. Красивая. Точь-в-точь Присцилла. Если бы не мистер Элкотт… кричал, что заарестует меня, ежели я буду возле них шляться. Так что пришлось мне придумать себе наряд, чтобы можно было на нее поглазеть. А раз ночью – спали все – я и стянул перчатки для Присциллы.
– Очень-очень умно, – сказал я. – Особенно учитывая, что двери и окна прочно запираются на ночь.
– Ну, чтоб обчистить кого-нибудь, много ума не надо, – ответил Ватти с характерной самодовольной ухмылкой, почесывая нос мозолистым указательным пальцем.
Я уже говорил о том, насколько необычными, если не гротескными, выглядели руки Ватти – настолько длинные, что определенно напоминали обезьяньи. Когда теперь я снова посмотрел на них, меня осенило.
– Ну конечно же, – сказал я. – Есть много способов пробраться в дом – скажем, кошачий лаз в кухонной двери. Для человека с такими впечатляюще длинными членами не составит труда просунуть руку и открыть задвижку.
– Догадался, – даже с каким-то удовлетворением признал Ватти. – Светлая у тебя голова на плечах, По. Жаль только, что недолго ее тебе носить.
С этими словами он приставил нож к моему горлу, надавив острием на выступающий щитовидный хрящ, в просторечии именуемый адамовым яблоком.
Прикосновение лезвия заставило меня похолодеть, неудержимая дрожь пробежала по каждому нерву.
Изо всех сил стараясь подавить ее (из страха, что малейшее движение головы – и лезвие вопьется в мое тело), я умоляюще посмотрел на Ватти снизу вверх и сказал:
– Ваше негодование полностью оправданно, мистер Ватти. Нет никаких сомнений, что, посягнув на священную неприкосновенность вашего дома, я совершил прискорбный проступок. И все же прошу вас взвесить последствия кровавой мести, которую вы замышляете. Хотя моя насильственная смерть и может доставить вам мимолетное удовлетворение, за нею почти наверняка воспоследует арест, а может быть, и казнь. Ваша жена, Присцилла, останется беззащитной и, учитывая ее нынешнее, злосчастное положение, неизбежно вернется в могилу.
Похоже, мои слова возымели желаемое действие. Выражение яростной решимости улетучилось с лица Ватти, сменившись растерянностью. Опустив нож, он оглянулся на кровать и, потянув себя за обвисшую нижнюю губу, пробормотал:
– Может, вы и правы. Не след, чтобы с Присциллой что худое случилось. Пока лекарство не подействует.
– Правильно ли я полагаю, – спросил я, – что, говоря о лекарстве, вы имеете в виду вещество, которое втирали ей в кожу?
– Верно, – ответил Ватти. – Он обещал, что от него она оживет.
– А под ним, – рискнул я, – вы подразумеваете мистера Герберта Баллингера?
Ватти, прищурившись, посмотрел на меня.
– Но каким макаром вам и это известно?
– Я в некотором роде знаком с этим джентльменом, – ответил я, – заходил в его мастерскую в Бостоне. И вы с ним тоже там познакомились?
Ватти отрицательно покачал головой.
– Не-а. В Осборне, в кабаке, месяца три, может четыре, назад. Разговор у нас вышел. Тут-то я и узнал, что он с мертвяков картинки делает. А как заикнулся про выдумку свою, ему вроде интересно стало. Сказал, можно на этом кучу денег огрести. А я ему – деньги, мол, меня не интересуют, верните-ка мне мою Присциллу. Ну, договорились мы. Я ему чертежи, он мне – лекарство.
Было до боли ясно, что Ватти пал жертвой жестокого обмана, сам того не сознавая. Несмотря на многие вопиющие черты его облика – от его отталкивающей внешности до отвратительной навязчивой идеи, – сердце мое сжалось от жалости к этому человеку, ибо его поступки, пусть и безумные, были продиктованы чувством, к которому я испытывал глубокую симпатию: безграничной любовью к обожаемой молодой жене.
– Никак не сообразить, – продолжал Ватти. – Он клялся, что на все уйдет не больше недели. Но, – и тут в голосе его проскользнула нотка отчаяния, – я вот уже почти две недели бьюсь, ничего не выходит!
– Мистер Ватти, – мягко сказал я, – позвольте мне задать вам один вопрос. Мистер Баллингер давал вам какие-нибудь лекарства, кроме мази?
– Только это чертово притирание, – ответил Ватти, поворачиваясь и указывая на синий пузырек.
Несколько последних минут он, чьим пленником я невольно оказался, закрывал от меня кровать. Теперь, когда он изменил позу, я снова увидел отвратительный, выкопанный из земли труп.
Тошнота подступила к горлу, и я быстро закрыл глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58