И когда она уже выходила из комнаты, я вспомнила о художнике и о том, что мы с ним уговорились повидаться сегодня вечером.
– Скажи ему… – Но что можно было теперь ему сказать? Что я покидаю отцовский дом, пока он проводит ночи в смертном смраде, среди кровавых человеческих потрохов? – Скажи ему, что теперь уже поздно. – Так оно и было.
Вскоре после того, как она ушла, дверь снова отворилась и на пороге застыл Томмазо, словно не смея двинуться дальше. На нем была та же одежда, что и вчера вечером.
– Что творится на улицах, братец? – ровным голосом спросила я, глядя в зеркало.
– Можно подумать, вторжение уже началось. Со всех зданий сдирают герб Медичи и рисуют на его месте эмблему Республики.
– Нам ничего не угрожает?
– Не знаю.
Он снял плащ и утер им лицо.
– Да ты совсем не по-праздничному одет, а ведь сегодня у меня свадьба, – заметила я, почти обрадовавшись поводу для перебранки. – В таком грязном наряде ты никого не покоришь! Хотя, наверное, в нынешних обстоятельствах гостей соберется гораздо меньше, чем мы думали.
Он слегка пожал плечами.
– У тебя свадьба, – повторил он мягко. – Наверное, я – единственный, кто до сих пор тебя не поздравил. – Он помолчал, мы глядели на наши отражения в зеркале. – Ты… очень мила.
И эта незатейливая похвала прозвучала в его устах так непривычно, что я невольно рассмеялась.
– Достаточно, чтобы меня ощипали и начинили – ты это хочешь сказать?
Он нахмурился, словно моя грубость расстроила его. Он шагнул в комнату, чтобы видеть меня, а не только мое отражение.
– До сих пор не пойму, зачем ты согласилась.
– Согласилась на что?
– Выйти за него замуж.
– Чтобы избавиться от тебя, конечно, – ответила я беспечно, но он и на эту колкость никак не отозвался. Я повела плечами. – Потому что иначе бы умирала медленной смертью в монастыре, а здесь у меня и так жизни никакой нет. Быть может, с ним все будет иначе.
Он кашлянул, как будто и этот ответ его не устраивал.
– Надеюсь, ты будешь счастлива.
– Правда?
– Он образованный человек.
– Об этом я слышала.
– Думаю… Думаю, он даст тебе ту свободу, о которой ты так мечтаешь.
Я нахмурилась. Уж слишком похоже это прозвучало на то, что прежде говорила мне мать.
– А ты почему так думаешь? Он пожал плечами.
– Ты его знаешь, да?
– Немного.
Я покачала головой:
– Нет. Сдается мне, что даже не «немного». – Ну конечно. В последние дни столько всего происходило, что у меня даже пораскинуть мозгами не было времени. Откуда бы еще мессер Ланджелла мог прознать о моих занятиях, о том, что я рисую? Кто еще снабдил бы его подобными сведениями? – Это же ты рассказал ему обо мне, верно? – спросила я. – О греческом. О рисовании. И о танцах.
– Ну, как ты танцуешь, видно всякому, а твои познания, сестренка, – да, о твоих познаниях ходят легенды. – В нем снова проснулся прежний Томмазо: яд ехидства, капающий с кончика языка.
– Объясни мне кое-что, Томмазо. Почему мы с тобой вечно воюем?
– Потому что… – Он замолчал. – Потому что… Я уже не помню.
Я вздохнула.
– Ты старше меня, у тебя больше свободы, больше прав, ты даже танцуешь лучше… – Я остановилась. – И ты намного красивее меня. – Он ничего не отвечал. – Или, во всяком случае, чаще меня смотришься в зеркало, – добавила я со смехом.
Он мог бы рассмеяться в ответ. Случай был подходящий.
Но он по-прежнему молчал.
– Ну, – сказала я мягко, – может быть, сейчас и не время заключать мир. Пожалуй, это стало бы для нас излишним потрясением, а город теперь и без того потрясают страшные события.
Больше говорить было не о чем, но брат все не уходил, все медлил.
– Я правду говорил, Алессандра. Ты в самом деле выглядишь очень красивой.
– Я выгляжу решительно, – поправила я его. – Хотя это и не означает, что я действительно полна решимости. Но все равно… В следующий раз, когда мы с тобой увидимся, я буду замужней женщиной, а Флоренция – городом, захваченным врагом. Постарайся пока избегать ссор на улицах. А то еще напорешься где-нибудь на французский меч.
– Ну, так лучше я буду навещать тебя.
– Ты всегда будешь желанным гостем в моем доме, – ответила я чинно. И подумала, сколько еще должно пройти времени, прежде чем эти слова станут для меня привычными.
– В таком случае я буду часто приходить к тебе. – Томмазо снова помолчал. – Передавай поклон своему мужу.
– Непременно.
Теперь-то я, конечно, знаю, что этот разговор смутил его куда больше, чем меня.
Едва ли это можно было назвать свадебным шествием.
Я ехала на коне, почти полностью скрытая окружавшими меня со всех сторон стражниками, и прохожие на улицах не останавливались, чтобы полюбоваться моим нарядом. В городе было неспокойно. Люди сбивались в кучки на перекрестках, а когда мы добрались до Собора, нас остановили и попросили ехать другой дорогой, потому что площадь перед фасадом оцеплена.
Однако оцепление было неплотным, и мне удалось хорошо все разглядеть.
На ступенях Баптистерия, привалившись к блестящим вратам, украшенным рельефами Гиберти, лежало тело. Голову его закрывал плащ, но, судя по форме ног и расцветке одежды, это был молодой мужчина. Могло показаться, что он просто уснул после ночной попойки, если бы не лужа черной крови, продолжавшая растекаться из-под его тела.
Конюх дернул поводья, приказывая моему коню идти дальше, но тот, похоже, учуял запах крови, потому что вдруг взбрыкнул, захрапел и забил копытами по булыжнику. Я вжалась в седло, не сводя глаз с трупа. И тут плащ соскользнул с мертвеца, И я увидела изуродованное окровавленное лицо: голова наполовину отсечена от туловища, а на месте носа зияет отверстая рана. Прямо над телом, на дверной створке, виднелась библейская сцена с Ангелом Господним, останавливающим руку Авраама, – «Жертвоприношение Исаака». Но здесь, в жизни, места подобному милосердию не нашлось. Еще один изувеченный труп возле очередной церкви. Савонарола прав: Флоренция ведет войну сама с собой и в часы ночной тьмы городом правит дьявол.
Конюх еще раз с силой дернул коня, и мы продолжили путь.
18
Палаццо моего мужа было старым, полным сквозняков, и запах сырости исходил там от каждого камня. Моя догадка насчет гостей оказалась верна. И причиною тому, что их число уменьшилось, стало не только неспокойное время, но и опасения выказать свою верность прежним владыкам. В минуты, когда власть переходила в другие руки, многие не захотели показываться на свадьбе представителя старой гвардии, да и мой отец, пускай он и не получил высокой должности, какой желал, тоже был из числа сторонников Медичи. Не могу сказать, что это меня расстроило. К чему нам лишние зрители? Церемония была простой и короткой. Нотарий был взволнован больше нас, оглядывался через плечо на всякий крик или шум с улицы, но справился-таки со своей работой – удостоверился, что контракты подписаны, а новобрачные обменялись кольцами. В суматохе у моего жениха не осталось времени приготовить свадебные подарки, но он сделал, что мог, и, мне кажется, мать была тронута его даром – маленькой брошью с янтарем, принадлежавшей некогда его матери. Луке досталась фляга, а Томмазо – серебряный пояс, очень красивый, как мне показалось. Всем нам были обещаны и другие подарки.
Если город сотрясали бедствия, то внутри старого дома Кристофоро царили покой и утонченность. Да и сам он держался, как всегда, спокойно и во время церемонии обходился со мной с вежливым вниманием, скорее как с доброй знакомой, нежели с невестой; впрочем, если вдуматься, так оно и было. Мы стояли с ним бок о бок, и он был достаточно высок, так что я могла не сутулиться, чтобы казаться одного с ним роста, а это было бы необходимо, окажись на его месте другой мужчина. Выглядел он, надо заметить, лучше, чем я. Должно быть, в молодости он был чрезвычайно привлекателен, да и теперь, несмотря на морщины и несколько лихорадочный цвет лица, в его наружности еще сквозили следы былой красоты, способные привлечь взгляд.
После обряда было подано простое угощение: холодное мясо, свиной студень и свежая жареная щука, фарщированная изюмом. На брачный пир не похоже, хотя по выражению отцовского лица я догадалась, что вина из погреба его зятя превосходны. Когда все насытились, в зимнем парадном зале начались танцы с музыкой. Плаутилла, пыхтя и отдуваясь, проделала несколько кругов, но прежняя грация газели исчезла под тяжестью огромного живота. Немного погодя она уселась в сторонке и стала смотреть, как танцуют другие. Когда мой новоиспеченный супруг пригласил меня на балли-ростиболи, я ни разу не споткнулась и не пропустила ни одного па. Матушка спокойно наблюдала за мной. Отец, сидевший подле нее, делал вид, что тоже смотрит, но я видела, что голова у него занята совсем другими вещами. Я мысленно попыталась взглянуть на мир его глазами. Он всю свою жизнь старался возвысить положение своей семьи и умножить славу своего государства. Теперь дочери покинули его дом, сыновья бесчинствуют на улицах, Республика на краю пропасти, а французское войско – в одном дне пути от Флоренции. А мы тем временем танцуем здесь, как будто ничего и не происходит.
Празднество закончилось рано – после вечерних колоколов выходить на улицу запрещалось. Моя родня разошлась, на прощанье заключив в объятья меня и моего мужа. Мать торжественно поцеловала меня в лоб и, наверное, хотела еще что-то сказать мне в напутствие, но я избегала смотреть ей в глаза. Я очень волновалась и была готова обвинять кого угодно, кроме себя самой, в моем нынешнем затруднительном положении.
«Не бойся, – торопливо наставляла она меня утром, осматривая мое платье, так как времени на длительную беседу не оставалось. – Он поймет, что ты совсем юна, и будет заботлив. В брачную ночь будет немножко больно. Но боль быстро пройдет. Зато это большое событие, Алессандра. Оно изменит твою жизнь, и я думаю, если ты того захочешь, принесет тебе покой и удовлетворение, которого ты иначе никогда бы не обрела».
Я не уверена, что она сама во все это верила. Что до меня, то я тогда была так взволнованна, что толком и не слушала.
– Ну, Алессандра Ланджелла, чем мы теперь с тобой займемся?
Он стоял, обозревая остатки пиршества. После музыки тишина казалась тревожной.
– Не знаю.
Я поняла, что ему передается мое волнение. Он налил себе еще вина. Прошу тебя, только не напивайся, подумала я. При всем своем неведении, даже я знала, что, во-первых, жених не должен входить к невесте охваченным необузданной похотью (ничего подобного он пока не выказывал; за всю церемонию он прикоснулся ко мне только во время танцев), а во-вторых, не подобает ему входить к ней и пьяным. Что касается других запретов – что ж, с ними мне, несомненно, еще предстояло познакомиться в ходе нашей совместной жизни.
– Пожалуй, можно заняться чем-то, что привлекает нас обоих. Хочешь, посмотрим кое-какие скульптуры?
– О, еще бы! – ответила я, и, должно быть, лицо мое сразу повеселело, потому что он рассмеялся над моей горячностью, как смеются над нетерпеливыми детьми. И я тут же подумала, что он, наверное, хороший человек и что, сделавшись мужем и женой, мы теперь будем снова беседовать, как тогда, на свадьбе Плаутиллы, и проводить досуг, сидя рядышком и читая или рассуждая об умных вещах, – как брат с сестрой: правда, с братьями-то у меня как раз ничего подобного и не было. Таким образом – пусть государство вокруг нас и трещит по швам – мы сбережем в своих душах прежнюю Флоренцию, а когда-нибудь из всего этого ужаса, быть может, и выйдет что-то доброе.
Когда мы поднимались по лестнице, я заметила, что похолодало.
Его коллекция скульптур помещалась на втором этаже. Он отвел для нее целую галерею. Там было пять статуй: два сатира, Геркулес с узловатыми веревками мышц под мраморной кожей и незабываемый Вакх, чье тело, хоть и каменное, казалось куда более живым, чем мое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
– Скажи ему… – Но что можно было теперь ему сказать? Что я покидаю отцовский дом, пока он проводит ночи в смертном смраде, среди кровавых человеческих потрохов? – Скажи ему, что теперь уже поздно. – Так оно и было.
Вскоре после того, как она ушла, дверь снова отворилась и на пороге застыл Томмазо, словно не смея двинуться дальше. На нем была та же одежда, что и вчера вечером.
– Что творится на улицах, братец? – ровным голосом спросила я, глядя в зеркало.
– Можно подумать, вторжение уже началось. Со всех зданий сдирают герб Медичи и рисуют на его месте эмблему Республики.
– Нам ничего не угрожает?
– Не знаю.
Он снял плащ и утер им лицо.
– Да ты совсем не по-праздничному одет, а ведь сегодня у меня свадьба, – заметила я, почти обрадовавшись поводу для перебранки. – В таком грязном наряде ты никого не покоришь! Хотя, наверное, в нынешних обстоятельствах гостей соберется гораздо меньше, чем мы думали.
Он слегка пожал плечами.
– У тебя свадьба, – повторил он мягко. – Наверное, я – единственный, кто до сих пор тебя не поздравил. – Он помолчал, мы глядели на наши отражения в зеркале. – Ты… очень мила.
И эта незатейливая похвала прозвучала в его устах так непривычно, что я невольно рассмеялась.
– Достаточно, чтобы меня ощипали и начинили – ты это хочешь сказать?
Он нахмурился, словно моя грубость расстроила его. Он шагнул в комнату, чтобы видеть меня, а не только мое отражение.
– До сих пор не пойму, зачем ты согласилась.
– Согласилась на что?
– Выйти за него замуж.
– Чтобы избавиться от тебя, конечно, – ответила я беспечно, но он и на эту колкость никак не отозвался. Я повела плечами. – Потому что иначе бы умирала медленной смертью в монастыре, а здесь у меня и так жизни никакой нет. Быть может, с ним все будет иначе.
Он кашлянул, как будто и этот ответ его не устраивал.
– Надеюсь, ты будешь счастлива.
– Правда?
– Он образованный человек.
– Об этом я слышала.
– Думаю… Думаю, он даст тебе ту свободу, о которой ты так мечтаешь.
Я нахмурилась. Уж слишком похоже это прозвучало на то, что прежде говорила мне мать.
– А ты почему так думаешь? Он пожал плечами.
– Ты его знаешь, да?
– Немного.
Я покачала головой:
– Нет. Сдается мне, что даже не «немного». – Ну конечно. В последние дни столько всего происходило, что у меня даже пораскинуть мозгами не было времени. Откуда бы еще мессер Ланджелла мог прознать о моих занятиях, о том, что я рисую? Кто еще снабдил бы его подобными сведениями? – Это же ты рассказал ему обо мне, верно? – спросила я. – О греческом. О рисовании. И о танцах.
– Ну, как ты танцуешь, видно всякому, а твои познания, сестренка, – да, о твоих познаниях ходят легенды. – В нем снова проснулся прежний Томмазо: яд ехидства, капающий с кончика языка.
– Объясни мне кое-что, Томмазо. Почему мы с тобой вечно воюем?
– Потому что… – Он замолчал. – Потому что… Я уже не помню.
Я вздохнула.
– Ты старше меня, у тебя больше свободы, больше прав, ты даже танцуешь лучше… – Я остановилась. – И ты намного красивее меня. – Он ничего не отвечал. – Или, во всяком случае, чаще меня смотришься в зеркало, – добавила я со смехом.
Он мог бы рассмеяться в ответ. Случай был подходящий.
Но он по-прежнему молчал.
– Ну, – сказала я мягко, – может быть, сейчас и не время заключать мир. Пожалуй, это стало бы для нас излишним потрясением, а город теперь и без того потрясают страшные события.
Больше говорить было не о чем, но брат все не уходил, все медлил.
– Я правду говорил, Алессандра. Ты в самом деле выглядишь очень красивой.
– Я выгляжу решительно, – поправила я его. – Хотя это и не означает, что я действительно полна решимости. Но все равно… В следующий раз, когда мы с тобой увидимся, я буду замужней женщиной, а Флоренция – городом, захваченным врагом. Постарайся пока избегать ссор на улицах. А то еще напорешься где-нибудь на французский меч.
– Ну, так лучше я буду навещать тебя.
– Ты всегда будешь желанным гостем в моем доме, – ответила я чинно. И подумала, сколько еще должно пройти времени, прежде чем эти слова станут для меня привычными.
– В таком случае я буду часто приходить к тебе. – Томмазо снова помолчал. – Передавай поклон своему мужу.
– Непременно.
Теперь-то я, конечно, знаю, что этот разговор смутил его куда больше, чем меня.
Едва ли это можно было назвать свадебным шествием.
Я ехала на коне, почти полностью скрытая окружавшими меня со всех сторон стражниками, и прохожие на улицах не останавливались, чтобы полюбоваться моим нарядом. В городе было неспокойно. Люди сбивались в кучки на перекрестках, а когда мы добрались до Собора, нас остановили и попросили ехать другой дорогой, потому что площадь перед фасадом оцеплена.
Однако оцепление было неплотным, и мне удалось хорошо все разглядеть.
На ступенях Баптистерия, привалившись к блестящим вратам, украшенным рельефами Гиберти, лежало тело. Голову его закрывал плащ, но, судя по форме ног и расцветке одежды, это был молодой мужчина. Могло показаться, что он просто уснул после ночной попойки, если бы не лужа черной крови, продолжавшая растекаться из-под его тела.
Конюх дернул поводья, приказывая моему коню идти дальше, но тот, похоже, учуял запах крови, потому что вдруг взбрыкнул, захрапел и забил копытами по булыжнику. Я вжалась в седло, не сводя глаз с трупа. И тут плащ соскользнул с мертвеца, И я увидела изуродованное окровавленное лицо: голова наполовину отсечена от туловища, а на месте носа зияет отверстая рана. Прямо над телом, на дверной створке, виднелась библейская сцена с Ангелом Господним, останавливающим руку Авраама, – «Жертвоприношение Исаака». Но здесь, в жизни, места подобному милосердию не нашлось. Еще один изувеченный труп возле очередной церкви. Савонарола прав: Флоренция ведет войну сама с собой и в часы ночной тьмы городом правит дьявол.
Конюх еще раз с силой дернул коня, и мы продолжили путь.
18
Палаццо моего мужа было старым, полным сквозняков, и запах сырости исходил там от каждого камня. Моя догадка насчет гостей оказалась верна. И причиною тому, что их число уменьшилось, стало не только неспокойное время, но и опасения выказать свою верность прежним владыкам. В минуты, когда власть переходила в другие руки, многие не захотели показываться на свадьбе представителя старой гвардии, да и мой отец, пускай он и не получил высокой должности, какой желал, тоже был из числа сторонников Медичи. Не могу сказать, что это меня расстроило. К чему нам лишние зрители? Церемония была простой и короткой. Нотарий был взволнован больше нас, оглядывался через плечо на всякий крик или шум с улицы, но справился-таки со своей работой – удостоверился, что контракты подписаны, а новобрачные обменялись кольцами. В суматохе у моего жениха не осталось времени приготовить свадебные подарки, но он сделал, что мог, и, мне кажется, мать была тронута его даром – маленькой брошью с янтарем, принадлежавшей некогда его матери. Луке досталась фляга, а Томмазо – серебряный пояс, очень красивый, как мне показалось. Всем нам были обещаны и другие подарки.
Если город сотрясали бедствия, то внутри старого дома Кристофоро царили покой и утонченность. Да и сам он держался, как всегда, спокойно и во время церемонии обходился со мной с вежливым вниманием, скорее как с доброй знакомой, нежели с невестой; впрочем, если вдуматься, так оно и было. Мы стояли с ним бок о бок, и он был достаточно высок, так что я могла не сутулиться, чтобы казаться одного с ним роста, а это было бы необходимо, окажись на его месте другой мужчина. Выглядел он, надо заметить, лучше, чем я. Должно быть, в молодости он был чрезвычайно привлекателен, да и теперь, несмотря на морщины и несколько лихорадочный цвет лица, в его наружности еще сквозили следы былой красоты, способные привлечь взгляд.
После обряда было подано простое угощение: холодное мясо, свиной студень и свежая жареная щука, фарщированная изюмом. На брачный пир не похоже, хотя по выражению отцовского лица я догадалась, что вина из погреба его зятя превосходны. Когда все насытились, в зимнем парадном зале начались танцы с музыкой. Плаутилла, пыхтя и отдуваясь, проделала несколько кругов, но прежняя грация газели исчезла под тяжестью огромного живота. Немного погодя она уселась в сторонке и стала смотреть, как танцуют другие. Когда мой новоиспеченный супруг пригласил меня на балли-ростиболи, я ни разу не споткнулась и не пропустила ни одного па. Матушка спокойно наблюдала за мной. Отец, сидевший подле нее, делал вид, что тоже смотрит, но я видела, что голова у него занята совсем другими вещами. Я мысленно попыталась взглянуть на мир его глазами. Он всю свою жизнь старался возвысить положение своей семьи и умножить славу своего государства. Теперь дочери покинули его дом, сыновья бесчинствуют на улицах, Республика на краю пропасти, а французское войско – в одном дне пути от Флоренции. А мы тем временем танцуем здесь, как будто ничего и не происходит.
Празднество закончилось рано – после вечерних колоколов выходить на улицу запрещалось. Моя родня разошлась, на прощанье заключив в объятья меня и моего мужа. Мать торжественно поцеловала меня в лоб и, наверное, хотела еще что-то сказать мне в напутствие, но я избегала смотреть ей в глаза. Я очень волновалась и была готова обвинять кого угодно, кроме себя самой, в моем нынешнем затруднительном положении.
«Не бойся, – торопливо наставляла она меня утром, осматривая мое платье, так как времени на длительную беседу не оставалось. – Он поймет, что ты совсем юна, и будет заботлив. В брачную ночь будет немножко больно. Но боль быстро пройдет. Зато это большое событие, Алессандра. Оно изменит твою жизнь, и я думаю, если ты того захочешь, принесет тебе покой и удовлетворение, которого ты иначе никогда бы не обрела».
Я не уверена, что она сама во все это верила. Что до меня, то я тогда была так взволнованна, что толком и не слушала.
– Ну, Алессандра Ланджелла, чем мы теперь с тобой займемся?
Он стоял, обозревая остатки пиршества. После музыки тишина казалась тревожной.
– Не знаю.
Я поняла, что ему передается мое волнение. Он налил себе еще вина. Прошу тебя, только не напивайся, подумала я. При всем своем неведении, даже я знала, что, во-первых, жених не должен входить к невесте охваченным необузданной похотью (ничего подобного он пока не выказывал; за всю церемонию он прикоснулся ко мне только во время танцев), а во-вторых, не подобает ему входить к ней и пьяным. Что касается других запретов – что ж, с ними мне, несомненно, еще предстояло познакомиться в ходе нашей совместной жизни.
– Пожалуй, можно заняться чем-то, что привлекает нас обоих. Хочешь, посмотрим кое-какие скульптуры?
– О, еще бы! – ответила я, и, должно быть, лицо мое сразу повеселело, потому что он рассмеялся над моей горячностью, как смеются над нетерпеливыми детьми. И я тут же подумала, что он, наверное, хороший человек и что, сделавшись мужем и женой, мы теперь будем снова беседовать, как тогда, на свадьбе Плаутиллы, и проводить досуг, сидя рядышком и читая или рассуждая об умных вещах, – как брат с сестрой: правда, с братьями-то у меня как раз ничего подобного и не было. Таким образом – пусть государство вокруг нас и трещит по швам – мы сбережем в своих душах прежнюю Флоренцию, а когда-нибудь из всего этого ужаса, быть может, и выйдет что-то доброе.
Когда мы поднимались по лестнице, я заметила, что похолодало.
Его коллекция скульптур помещалась на втором этаже. Он отвел для нее целую галерею. Там было пять статуй: два сатира, Геркулес с узловатыми веревками мышц под мраморной кожей и незабываемый Вакх, чье тело, хоть и каменное, казалось куда более живым, чем мое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60