Наступило молчание.
– Эрила, – сказала я, – ты не оставишь нас на минутку одних!
Та бросила на меня сердитый взгляд.
– Прошу тебя. – Я не знала, что еще сказать.
Она пристально поглядела на художника, потом отвела взгляд и двинулась к алтарю, беспечно покачивая бедрами, как она иногда делала, когда хотела, чтобы мужчины обратили на нее внимание. Мальчишка глаз от нее не мог оторвать, а художник даже не поглядел в ее сторону.
– Вы их посмотрели?
Он слегка кивнул, но я ничего не смогла прочесть в его глазах, покрасневших от дыма. Он снова глянул на огонь…
– Ну так если не сейчас, то когда же? Я через несколько дней уезжаю.
– Уезжаете? Куда?
Значит, он ничего не слышал.
– Меня выдают замуж. Разве вы не знали?
– Нет. – Он помолчал. – Нет, я этого не знал.
Он существовал так обособленно, что до него не доходили даже сплетни прислуги.
– Тогда, наверное, вы не слышали и о том, что нашему городу угрожает вторжение. И что дьявол бесчинствует на его улицах, убивая и калеча людей.
– Я… Да, об этом я что-то слышал, – пробормотал он, и мне показалось, что на мгновенье его снова покинула уверенность.
– Вы ходите в церковь? Тогда вы слышали проповеди Монаха.
Он снова кивнул, но на этот раз отвел глаза…
– Вам следует остерегаться, не то Монах вложит вам в руки молитвенник вместо кисти. Я…
Но тут возле меня снова выросла Эрила и укоризненно зацокала языком, В ее обязанности входило сохранить меня чистой для супружеского ложа, и она явно опасалась, как бы я, секретничая с каким-то мастеровым, не запятнала себя.
Я вздохнула:
– Ну так когда же, художник? Сегодня вечером?..
– Нет. – Голос его прозвучал грубо. – Нет, сегодня вечером я не могу.
– Должно быть, у вас назначена встреча с кем-то еще? – И я замолкла, дав своему вопросу повиснуть в воздухе. – Тогда завтра?
Он поколебался.
– Послезавтра. Тогда решетка будет закончена, а костер убран.
От алтаря снова донесся чей-то голос. Художник поклонился, а потом повернулся и зашагал прочь. Жар от огня ощущался даже там, где мы стояли.
16
Конечно, я поджидала его. Он вышел поздно, уже после того, как погасли факелы, и если бы у меня в комнате не было открыто окно, то я бы не услышала, как скрипнула задняя дверь нашего дома, и не заметила бы, как он тенью скользнул в черноту. Сколько раз я мысленно отправлялась за ним вослед? Это ведь так легко. Мне был знаком каждый шаг, каждый неровно лежащий булыжник на пути до Собора, и в отличие от большинства девушек моего возраста я не боялась темноты. Что дурного могло приключиться с тем, кто, как я, видит во мраке, словно кошка?
Весь вечер я истязала себя, воображая, как отважусь на это. Я нарочно не раздевалась, не желая растерять свою решимость. Ведь еще несколько дней, и я окажусь под замком – в чужой жизни, в чужом доме, в совершенно незнакомой части города, которой я даже мысленно не представляла себе, и тогда моей вожделенной ночной свободе придет конец. На подоконнике рядом со мной лежала одна из шляп Томмазо, которую я потихоньку стащила из его гардеробной. Я часами примеряла ее, так что уже приноровилась – как нужно надеть ее, чтобы моего лица никто не смог разглядеть. Конечно, мешают все эти юбки, но их можно спрятать под длинным отцовским плащом, а если идти быстро, то разоблачение мне грозит, только если навстречу попадется… Свет факела? Человек? Шайка бродяг?.. Я велела себе перестать об этом думать. Я давно дала себе слово. Раз уж мне предстоит выйти замуж и быть похороненной заживо, я не согласна умереть, так и не увидев наяву хоть частицу моей земли обетованной. Я задолжала себе это зрелище. А если дьявол и расхаживает там, по улицам, то уж наверняка найдутся грешники, более достойные его наказания, чем девушка, ослушавшаяся родителей, чтобы раз в жизни вдохнуть ночной воздух на память о прежней свободе.
Я спустилась по лестнице и пересекла задний двор, откуда через дверь для прислуги можно было выйти на боковую улицу. Обычно в это время ночи она была закрыта на засов изнутри, но художник, выходя, отважился оставить ее незапертой. Случись теперь кому-нибудь проснуться и обнаружить это… Я поняла, что могла бы погубить его жизнь, просто задвинув засов. Но вместо этого я скользнула вслед за ним во тьму.
Я сделала шаг вперед. Дверь за мной была все еще распахнута. Я потянула за нее, прикрыла, потом толкнула назад, чтобы увериться, что она открывается. Немного постояла на месте, подождала, пока сердце перестанет так колотиться.
Когда я почувствовала, что успокоилась, то сделала полдюжины шагов в темноту. Дверь за мной растаяла в черной пустоте. Но в тот же миг мои глаза стали лучше видеть. На небе висел тоненький серпик луны, но его света хватало, чтобы я различала булыжники прямо перед собой. Я заставила себя шагать быстрее. Пятнадцать, теперь двадцать шагов. Потом тридцать. До конца одной улицы, до начала другой. Тишина оказалась еще глубже темноты. Я почти достигла следующего угла, как вдруг послышалось шуршанье, по подолу моего платья что-то пробежало. Я невольно замерла от страха, хотя понимала, что это всего лишь крыса. Как там говорил Монах? Что под покровом ночи рыщет отребье города. Что ночь вливает похоть, как яд, в жилы людей. Но почему? Пускай люди скрывают свои мерзости друг от друга – ведь Божье око видит их так же ясно во тьме, как и при дневном свете? Или это наваждение может напасть на всякого? Может быть, блудницы – это обычные женщины, которые просто слишком надолго задержались в ночной темноте? Смех да и только. И все же я поежилась, как от холода.
Я сделала несколько глубоких вдохов. К запаху свободы примешивалась кислая вонь мочи и гниющих объедков. Флорентийцы оставляли на улицах свои метки, словно коты. Пускай Савонарола ратует за чистоту помыслов, грязь и разложение окружают нас отовсюду. Однако этим меня было не испугать, не остановить. Ведь мои братья, грубияны и невежды, каждую ночь разгуливают по темному городу. Я просто последую их примеру и пройду по улицам к Собору, а оттуда к реке. Потом вернусь. Это не так далеко, чтобы заблудиться, но достаточно далеко, чтобы спустя много лет, когда мои дочери станут приставать ко мне со своими расспросами, я могла бы сказать им, что здесь им нечего бояться, но и не к чему особенно стремиться. Это тот же самый город – просто без света.
Улица стала шире. Я зашагала быстрее, мои башмаки отстукивали дробь по неровной булыжной мостовой, а отцовский плащ мел землю вокруг меня. Где же сейчас художник? Прежде чем пуститься по его следам, я некоторое время выждала. Наверняка он давно уже миновал мост. Сколько времени ему на это понадобится – дойти туда, потом вернуться? Это зависит от того, что он там собирается делать. Но об этом я сейчас не стану думать.
Когда я завернула за угол, то впереди, в конце улицы, показалась темная – чернее самой ночи – громада Собора с его исполинским куполом, поднимавшимся прямо в небо. Чем ближе я подходила, тем невероятнее казалась его величина – словно весь город лежал, свернувшись, в его тени. Я легко представляла себе, как он отрывается от земли прямо у меня на глазах, медленно, как гигантская черная птица, поднимается над домами, над долиной и воспаряет ввысь, в небеса.
Я обуздала свое воображение и торопливо двинулась через площадь, опустив голову. За Баптистерием я свернула на улицу, ведущую на юг, прошла мимо церкви Орсанмикеле – ее святые поглядели на меня из своих ниш каменными глазами. Днем здесь был рынок, шла торговля тканями, за столами, покрытыми зеленым сукном, сидели менялы и ростовщики, и их громким голосам вторило щелканье деревянных счетов. Когда отец только начинал свое дело, у него тоже была здесь лавка, и однажды мы с матерью пришли сюда повидать его, – я тогда подивилась рыночной суете и гаму. Помню, как отец обрадовался, увидев меня, а я зарылась лицом в горы бархата – гордая, избалованная дочка преуспевающего купца. Но сейчас площадь была совершенно пустынна, стояла гулкая тишина, а под арками лоджий, будто в кармашках, затаилась самая густая чернота.
– Юный мессер очень поздно бродит по улицам. Твои родители знают, где ты сейчас?
Я застыла. Этот голос, тягучий и сладкий, как патока, доносился откуда-то из тьмы. Если я поверну обратно, то в считанные мгновенья окажусь на площади у Баптистерия. Но бежать означало бы выдать свой страх.
Я увидела, как от стены отделяется фигура монаха – высокого мужчины в темной доминиканской сутане, с головой, закрытой капюшоном. Я ускорила шаг.
– Ты нигде не укроешься, мессер! Господь всюду увидит тебя. Сними шляпу и покажи мне свое лицо. – И голос его сделался резким. Но я почти достигла угла, и его слова неслись за мной, когда я углублялась в темноту. – Ну, давай. Беги домой, мальчик. Не забудь надеть свою шляпу, когда явишься в исповедальню, чтобы я знал, на кого налагать епитимью!
Мне пришлось сглотнуть не один раз, прежде чем в пересохшем рту вновь появилась слюна. Чтобы отвлечься, я попыталась представить себе карту города. Я свернула налево, потом еще раз налево. Переулок был крутым и узким. Должно быть, я уже снова приблизилась к Собору, как вдруг послышался смех и передо мной из темноты выросли две мужские тени. У меня похолодела кровь в жилах. Они шли под руку, целиком занятые друг другом, и вначале не обратили на меня внимания. Если повернуть назад, я снова столкнусь с тем монахом, а между ними и мной больше не было боковых улиц. Чем быстрее я буду идти, тем скорее все кончится.
Один заметил меня раньше другого. Он снял руку с талии своего спутника и сделал шаг в моем направлении. Потом за ним последовал и второй, и стало ясно, что они оба решительно направляются ко мне с двух сторон, так что между ними вскоре осталось расстояние в несколько шагов. Я опустила голову еще ниже, так что теперь шляпа Томмазо полностью закрывала мое лицо, и еще плотнее запахнула плащ. Я скорее слышала, чем видела, как они все приближаются. Мне стало трудно дышать, кровь стучала в ушах. Они поравнялись со мной раньше, чем я успела собраться с мыслями, и оказались по обе стороны от меня. Мне хотелось пуститься наутек, но я боялась, что это лишь раззадорит их. Я опустила голову и принялась мысленно считать шаги.
Когда они приблизились, я услышала их шепот, похожий на какие-то звериные звуки, свистящий и угрожающий: «Чак-шак-хсс, чак-шак-чак-шак. Хсссс». За этим последовало совсем девичье хихиканье. Мне стоило огромных усилий не закричать. Проходя мимо, они слегка задели меня.
А потом так же неожиданно они исчезли. Я услышала, как их смех делается хриплым и уверенным, каким-то лукавым, и, бросив украдкой взгляд через плечо, я увидела, что они снова слились, как два ручейка, взялись за руки и позабыли обо мне, снова занявшись друг другом.
Мне больше ничего не грозило, но от пережитого ужаса меня покинули последние остатки смелости. Я подождала, пока незнакомцы скроются, а потом повернулась и побежала домой. Не чуя под собой ног, я мчалась что было духу и, поскользнувшись на булыжниках, чуть не растянулась на мостовой. Наконец впереди показался фасад нашего палаццо со статуей Пресвятой Девы на углу, приветствующей усталых путников, и я из последних сил пробежала оставшийся отрезок пути до задней двери. Как только дверь закрылась за мной, я почувствовала, что у меня подкашиваются ноги, и села на землю. Глупая, глупая девчонка! Прошла с десяток улиц и понеслась бегом домой, напугавшись первых признаков жизни. Нет у меня ни смелости, ни силы духа. Я и вправду заслуживаю того, чтобы меня держали взаперти. Пускай дьявол забирает отважных, зато добродетельные обречены умирать от скуки. От скуки и тоски.
На глазах у меня выступили слезы обиды и ярости. Я поднялась с земли и уже пересекла половину двора, как вдруг раздался скрип отворяющейся двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60