Хотя Земцевы тоже должны быть в эвакуации. Может, в их доме поселился кто-нибудь из общих знакомых. Кстати, ему самому тоже надо теперь думать насчет жилья...
Володя почувствовал вдруг страшную, смертельную усталость, какой не испытывал ни там, в плену, ни даже после побега – в ту ночь, когда тащил на себе истекающего кровью Лабутько. Он отошел к груде запорошенных снегом обломков и сел на скрученную двутавровую балку. Снег продолжал падать, теперь все гуще и гуще, и бульвар становился каким-то необычно тихим, словно укутанным в вату. Движения здесь почти не было, – немцы предпочитали ездить по другим улицам, более просторным и менее загроможденным развалинами. Володя вытащил кисет, зажигалку, многократно сложенную и потершуюся в кармане страничку «Дойче-Украинэ цейтунг». «Зачем, собственно, я сюда пришел? – подумал он устало, затягиваясь горьким и едким дымом самосада. – Хожу полдня, и совершенно без толку. Надо было зайти к Лисиченко, они живут недалеко. От Иры можно узнать об остальных. Если, конечно, они не эвакуировались. Где работал ее отец? Кажется, на Оптическом. Тогда, возможно, тоже уехали. А впрочем, как знать... Опанасенко говорила, что вообще эвакуироваться не смог никто. Странно – не успели, что ли...»
Мимо прошла группа летчиков. Молодые парни, веселые, с виду добродушные, они громко обсуждали на ходу какое-то спортивное событие, смеясь и перебивая друг друга. Люди как люди, если взглянуть со стороны. Кто-то из них три месяца назад сбросил бомбу, которая разорвалась там, на Подгорном спуске. Очень может быть, если бы ему сказали, что его бомба случайно разрушила не казарму и не склад боеприпасов, а маленький домишко, в котором в тот момент находилась женщина и ее двое детей – девочка двенадцати лет и мальчик шести, – он был бы искренне огорчен. Я тоже буду искренне огорчен, если случайно убью не убежденного гитлеровца, не члена национал-социалистической партии с тысяча девятьсот двадцать третьего года, а обычного немецкого парня, надевшего нацистскую форму только потому, что год его рождения был указан в мобилизационном приказе. Мне будет искренне жаль, если случится именно так, и я об этом узнаю и найду время подумать над таким несчастливым совпадением. Но думать я не стану. Мобилизованные или добровольцы, они убивают нас, не задумываясь.
Он докурил цигарку, не трогаясь с места, оцепенело следя за медленным полетом снежинок, потом встал и побрел дальше. Толстые пучки разноцветных проводов, подвязанные немецкими связистами к столбам и деревьям, бежали вдоль тротуаров, на перекрестках топорщились в разные стороны аккуратные дощечки-стрелы – белые, желтые, синие – с загадочными шифрами частей и учреждений; в большом саду биологического института на улице Коцюбинского стояли зенитки.
Странно, он до сих пор почему-то никак не мог представить себе, как выглядит оккупированный Энск. Вот, смотри. Теперь ты это видишь.
Она не узнала его в первый момент, и не только из-за одежды, хотя и одежда сама по себе могла ввести в заблуждение кого угодно (замасленный, латаный-перелатаный ватник, немыслимые остатки какого-то древнего треуха на голове и подвязанные проводом разбитые сапоги). Очень уж другим было его лицо, – перед нею стоял совсем не тот «романтик» Глушко, которого она в последний раз видела три месяца назад в Семихатке.
– Володя, – ахнула она, отступив на шаг и поднося ладонь к щеке. – Откуда ты взялся?
Он заметил и тотчас же правильно истолковал мгновенно промелькнувшее в ее широко распахнутых глазах выражение ужаса.
– Не бойся, Николаева, – сказал он спокойно, – мне уже сказали, так что ты от этого избавлена. Как ты догадываешься, я уже побывал... дома. Ну, здравствуй!
– Ой, Володенька... – Она втащила его в комнату и захлопнула дверь, словно боялась, что он убежит. – Володя, милый...
– Спокойно, Николаева. Курить у тебя можно?
Она судорожно закивала, кусая дрожащие губы. Он глянул на нее, сворачивая цигарку, и досадливо дернул плечом.
– Успокойся. Пора привыкнуть к таким вещам... тебе не кажется? Дай воды.
Она выбежала и вскоре вернулась с полной до краев кружкой. Володя отпил глоток и закурил.
– Так ты, значит, переселилась к Люде. Я проходил мимо твоего дома, его здорово тряхнуло. Очевидно, той бомбой, что попала в обком. Я только одного не понимаю – почему вы не эвакуировались? А где Люда?
– Люсю отправили в Германию, – тихо сказала Таня. – Неделю назад.
– Да, всюду сейчас угоняют. А тебя что ж, забыли?
– Так получилось... Я пошла на биржу первая, меня послали на общие работы, а Люсю потом начальница биржи хотела сделать переводчицей... Ну и когда Люся отказалась, та ее назначила в первый же эшелон.
– Какая глупость, – сказал Володя, поморщившись, – Черт ее дернул отказаться!
– Не понимаю. – Таня вскинул брови. – Что же она, должна была согласиться? Переводчицей – на бирже труда?
– Совершенно верно! К ним нужно втираться, пролезать во все щели, использовать любую возможность, – как ты не понимаешь!
Она смотрела на него с недоумевающим выражением.
– Использовать – для чего?
– Для борьбы, вот для чего! Вы тут позабывали, что идет война, вообразили себя в мирном тылу!
– Но что мы можем? – кротко спросила Таня.
– Всё! Стоит только захотеть.
– Ах, это всё слова... Ты будешь обедать? Хотя что я спрашиваю, вот дура-то. Кто сейчас отказывается от еды, правда?
Она жалко улыбнулась, ей, видимо, очень хотелось обратить этот разговор в шутку.
– Я не знаю, в какой норе ты просидела все это время, – сказал Володя. – Если у тебя поворачивается язык спрашивать: «Что мы можем?» Люди сейчас делают не то, что они могут, а то, чего не может никто, – делают, понимаешь?! У меня на руках умер человек, который смог организовать массовый побег из лагеря военнопленных. Если бы ты видела то, что видел я, ты бы не задавала таких идиотских...
У него перехватило голос, он резко повернулся к окну и полез в карман за кисетом, забыв о тлеющей на краю блюдца цигарке. Таня, закусив губу, нерешительно посмотрела на него и, не зная, что делать и что сказать, потихоньку вышла в кухню – поставить разогревать кастрюльку с супом. Когда она вернулась, Володя стоял согнувшись, уперев лоб в оконную раму и держась руками за подоконник, молча, без единого звука, и только плечи его било и дергало, как в припадке жесточайших судорог. Она смотрела на него, оцепенев от страха, потом подошла и тронула за рукав. «Уйди», – выдавил он сквозь зубы почти с ненавистью. Таня вышла в коридор, плотно притворив двери, и тоже заплакала.
Где-то сейчас может вот так же скитаться ее Сережа – голодный, больной, совершенно один среди чужих. Володя хоть добрался до родного города, где у него есть друзья... А ведь мог бы вернуться вместо него Сережа. Как все изменилось бы, если бы он вернулся!
Таня подумала об этом и вдруг почувствовала, что не может представить себе Сережу здесь – в оккупации, под немцами, бесправным и униженным. Это слишком страшно – увидеть унижение человека, которого любишь. Гораздо страшнее, чем представить его себе под бомбежкой или в рукопашном бою...
Таня вздрогнула, услышав, как хлопнула дверь. Она испуганно прислушалась: неужели ушел, куда же он пойдет в таком состоянии? – но калитка не скрипнула. Она вошла в кабинет Галины Николаевны и осторожно отогнула край занавески, – Володя был в саду, ходил взад и вперед по дорожке, без шапки, держа руки в карманах расстегнутого ватника. «Ведь простудится», – обеспокоенно подумала Таня.
Суп уже остыл, она снова поставила кастрюльку на плиту. Окно стало меркнуть и синеть. «Ну, я ему сейчас», – подумала Таня, стараясь разозлиться. Она выскочила на кухонное крылечко и закричала:
– Послушай, что это за безобразие, долго ты будешь торчать раздетым на таком холоде! Ты что – хочешь заболеть гриппом, чтобы я потом с тобой нянчилась?
Володя вернулся молча и сел к столу, пряча глаза. Таня поставила перед ним суп.
– Садись и питайся, доедай все, я уже поела. Смотри, какой хлеб нам дают – одна кукуруза, но свежий он совсем ничего, А потом рассыпается в труху. Красивый какой, правда? Я его называю кексом, очень похож, особенно когда свежий, такой желтый-желтый, и корочка блестящая, коричневая, как будто смазана яйцом...
– Сколько дают? – глухо спросил Володя, не поднимая головы от кастрюльки.
– Чего, хлеба? О-о, целую кучу – четыреста грамм, – беззаботно сказала Таня. – Нам на двоих вполне хватит. Ты ведь будешь жить здесь?
Володя промолчал.
– Как хочешь, конечно, – сказала Таня. – Может быть, у тебя найдется что-нибудь более удобное. А вообще подумай, серьезно, я бы тебя прописала как родственника...
– Я подумаю, – равнодушно сказал Володя. – Слушай, Николаева... ты извини... Как-то сорвалось, я и сам не хотел...
– Да ну что ты, Володя!
– На меня все это так свалилось... А я еще думал, что после лагеря меня уже ничем не прошибешь. Если бы ты видела, что там делалось...
– Я представляю себе, – тихо сказала Таня. – То есть, наверное, мне только кажется, что я могу это представить...
– Этого не представишь, – усмехнулся Володя. – Да и кто из нас вообще мог заранее представить себе эту войну. Никакая фантазия...
– Ты как попал в лагерь, Володя? – помолчав, спросила Таня.
– Расскажу как-нибудь, после. Туда попасть было просто, труднее было уйти. Мы бежали – я тебе говорил?
– Да, ты сказал...
– Бежали. Нас бежало много, а скольким удалось уйти – не знаю, мы договорились сразу рассыпаться, кто куда. Решили, что так безопаснее. Бежали ночью, один парень из лагерной кухни перерубил кабель от движка к прожекторам; пока немцы спохватились, стали пускать ракеты, ребята уже перерезали проволоку. Конечно, много побили там же, на месте. А организовал это один летчик – мы его целую ночь тащили вдвоем, у него была пуля в позвоночнике, потом он все-таки умер.
– Володя, может быть, тебе лучше не вспоминать сейчас все это, – осторожно сказала Таня.
– Конечно, лучше не вспоминать. Еще лучше было бы вдруг взять и забыть. Все дочиста. Ты где работаешь?
– На общих работах, где придется. Иногда посылают разбирать развалины, иногда что-нибудь грузить или чистить дороги...
– Из нашего класса кто-нибудь еще остался?
Таня подумала.
– Я иногда встречаюсь с Инной Вернадской, она живет здесь недалеко...
– Работает где-нибудь?
– Да, уборщицей, ее с биржи послали уборщицей в зольдатенхайм...
– Это еще что такое?
– Что-то вроде солдатского клуба – они там и едят, и пьют, и кино смотрят. Да, такой клуб, что ли. Ужасно бедной Инке не повезло.
– Не повезло? Много ты понимаешь. Надо с ней встретиться, это интересно. Еще кто?
– Недавно видела Аришку, она не работает, как-то удалось отвертеться.
– На что же они живут? Ее отец ведь в эвакуации?
– Петр Гордеевич? Нет, он дома... Делает зажигалки в какой-то артели.
– Что за... – Володя выругался площадными словами, у нее испуганно дрогнули ресницы. – Неужели и Оптический не эвакуировали?
– Частично, проскочил только первый эшелон, а большинство ехало со вторым. Ты вообще не представляешь себе, что тут было с этой эвакуацией. По-моему, просто никто ничего не знал, и все делалось, как придется. Галина Николаевна с сотрудниками улетела в Среднюю Азию монтировать свои установки, а семьи должен был эвакуировать замдиректора, но он забрал машину и уехал, никого не предупредив. Люся поэтому и осталась, и я тоже, – мы должны были вместе.
Володя отодвинул пустую кастрюльку и опять закурил.
– Что же ты теперь думаешь делать? – спросил он.
– Кто, я? – Таня пожала плечами. – А что я могу думать?
– Думать можно что угодно, – сказал Володя. – Например, можно радоваться тому, что фронт отсюда отодвинулся и всем волей-неволей приходится сидеть и выжидать, пока все кончится...
Таня покраснела, прикусив губы.
– Тому, что мы остались в тылу у немцев, никто не радуется, – сказала она сдержанно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88