– Слова Биссетт напомнили мне о моей застарелой обиде.
– Думаю, он не ирландец, – спокойно заметила матушка, а миссис Белфлауэр в знак сочувствия сунула мне в ладонь кусочек пряника.
– Разве? – Биссетт подняла брови. – Ну, по тому, как он говорит, он уж точно не отсюда. На христианскую речь это никак не похоже.
– Он из Лондона.
– Лондон, – повторил я.
Прежде я этого слова не слышал, его ясные, слегка отдающие металлом слоги звучали таинственно.
– Ага, – сказала Биссетт. – Чего и ожидать от места, где, как все говорят, от преступников и в собственном доме не спрячешься.
Матушка вздрогнула и побледнела.
– О чем вы?
Биссетт пристально на нее посмотрела.
– Не помните ли, миссис Мелламфи, несколько лет назад случилось страшное происшествие? Примерно в тот год, когда родился мастер Джонни или чуть раньше. Мать ответила испуганным взглядом.
– Как же, – вмешалась миссис Белфлауэр. – То самое, на Ратклиффской дороге, когда убили две семьи в собственных постелях?
– Оно самое. А было и другое, в то же время – или раньше? – когда богатого старика убил его собственный сын, или что-то наподобие, – добавила Биссетт, а матушка отвернулась. – Это было у перекрестка Чаринг-Кросс. Вроде бы в двух шагах от Ратклиффской дороги? – Матушка не откликнулась, и Биссетт продолжила: – Так к чему я веду, мэм: не надежнее ли будет послать девчонку за констеблем, чтобы он выпроводил этого бродягу подальше из нашего прихода?
Мать ответила не оборачиваясь:
– Не думаю, няня, что это необходимо. Лучше будет оставить его в покое.
– Да ее здесь и нет, – мотнула головой миссис Белфлауэр. – Опустилась в Хафем, к своему дяде. – (Поясню: деревня Хафем расположена выше, оттуда течет река, что пересекает за нашим домом Мортсейский лес, но деревенские всегда говорили «опуститься в Хафем», как будто речь шла о чем-то предосудительном.) – У бедного старика прошлой ночью начался жар. Дома об этом только что услышали и послали за нею малыша Гарри.
– Что, подхватилась и ушла, ни слова не сказавши? – возмутилась Биссетт. – Слишком много эта девчонка себе позволяет. Когда она вернется?
– Она всего минуту как вышла из дома, – огрызнулась миссис Белфлауэр.
Между нею и Биссетт всегда существовала скрытая вражда, которая редко выходила на поверхность. Как Англия и Россия долгое время боролись за превосходство в полосе от Константинополя до северо-западной границы, так эти две женщины, обосновавшиеся каждая в своей вотчине – кухне и детской, – оспаривали друг у друга власть в сферах, принадлежность которых не была столь четко определена. Сьюки заменяла им Оттоманскую империю.
– И кто же ей позволил уйти, миссис Белфлауэр?
– Я, миссис Биссетт.
– У вас прав таких нету здесь командовать.
– A у вас нет права указывать, есть у меня права или нет.
Внезапно матушка обернулась и топнула ногой.
– Замолчите! Вы обе!
– Да я что, – пролепетала Биссетт, и мы все трое удивленно воззрились на матушку.
– Накройте стол к чаю, миссис Белфлауэр, а ты, Джонни, иди со мной. – Мать быстро направилась к двери, я послушно последовал за ней, оставив Биссетт и кухарку, внезапно сблизившихся благодаря общей обиде.
Из старой половины дома мы перешли в новую, в обширный холл, откуда двери вели в общую комнату и столовую для завтраков, где обычно устраивались трапезы (кроме, как ни странно, завтраков – их накрывали в малой гостиной). Когда мы вошли в столовую, я попросил:
– Расскажи мне о Лондоне.
– Да что вы все, сговорились свести меня с ума? – крикнула матушка. Потом, обернувшись, обняла меня. – Прости, Джонни. Ты не виноват.
Мы сели за стол, и она продолжила:
– Я жила там раньше. Вот и все.
– Когда? Я думал, мы всегда жили здесь.
– Это было до твоего рождения.
– Расскажи, что было до моего рождения.
Тут вошла миссис Белфлауэр и принялась расставлять на столе приборы.
– Поговорим об этом позже.
– А что этот человек говорил о моем отце? У меня ведь не было отца, правда?
Я заметил, как напряглась спина миссис Белфлауэр, которая ставила чайник на пристенный стол. Мать посмотрела на меня с упреком, а я вместе с раскаянием испытал и извращенное удовольствие оттого, что мои вопросы ее огорчают.
Один раз, я слышал, обо мне сказали: «Бедный парнишка, растет без отца», – не унимался я. – Выходит, это правда?
– Спасибо, миссис Белфлауэр, – сказала матушка. – Остальное я сделаю сама. – Когда та вышла, матушка спросила: – От кого ты это слышал, Джонни?
– Кто-то шепнул Биссетт в свечной лавке. Ну, расскажи!
Мать сплела и расплела пальцы.
– Когда подрастешь, – произнесла она наконец.
– Когда? На Рождество?
– Не в это.
– Значит, на следующее?
– Нет, дорогой. Может, еще на следующее.
Тридцать месяцев! Отложила бы еще на тридцать лет!
Я ее уговаривал, но она не соглашалась ни перенести этот разговор на более ранний срок, ни выслушивать дальше мои вопросы.
Когда миссис Белфлауэр вернулась и убрала со стола, матушка попросила ее принести из малой гостиной письменный прибор и шкатулку для писем, и мы перешли в общую комнату – светлое помещение, из окон которого была хорошо видна Хай-стрит. Затем она открыла секретер и вынула книгу для записей, которой пользовалась, составляя письма, – так было принято во времена, предшествовавшие почте за пенни. Пока она писала, я вынул своих солдатиков и заставил их маршировать по ковру, но удовольствия от этого получил меньше, чем обычно, так как матушка не пожелала на них взглянуть, когда я ее попросил. Я всегда страшился того мига, когда в дверь стучалась Биссетт, чтобы, как осужденного, увести меня спать, но тут я если не ждал этого с нетерпением, то, по крайней мере, не возражал. Кроме того, можно было хотя бы подразнить Биссетт.
В тот вечер, однако, когда подходило время взятия меня под стражу, кто-то внезапно заколотил в парадную дверь. Мы оба вздрогнули. Матушка оторвала взгляд от письма и воскликнула:
– Кого это принесло в такой час?
Мы слышали, как Биссетт открыла дверь, а чуть позже она, пылая негодованием, вошла к нам в комнату.
– Это уж из всяких рамок, мэм. Эти работнички бросили лестницу прямо под окном малой гостиной, как будто это их собственный двор.
– Да-да. Они сказали миссис Белфлауэр, что замучились перетаскивать лестницу через ограду, а сегодня у них нет времени, поэтому они вернутся за нею завтра. А кто стучал в дверь?
– Девчонка-письмоносица, – возмущенно отвечала Биссетт. – Эта маленькая нахалка Салли. Хватило наглости явиться к передней двери. Боится, мол, в темноте подниматься по дорожке, ну я уж отчехвостила ее за это, будьте уверены. Пора, пусть учится знать свое место.
– Она что-нибудь принесла? – поинтересовалась матушка.
– Вот это, и потребовала десять пенсов в уплату, я отдала ей из своего кармана.
Она потянулась к мешочку, висевшему рядом с шкатулкой для швейных принадлежностей, а матушка взяла письмо и дала ей деньги из секретера.
– Ладно, – сказала моя неумолимая тюремщица, – этому юному джентльмену пора собирать игрушки и в постель.
Но я уже, конечно, решил, что в постель не хочу.
– Мама, можно мне еще чуточку поиграться? – заканючил я.
– Хорошо, но только несколько минут, – рассеянно кивнула она, ломая печать.
Я торжествующе улыбнулся няне, и она, нахмурившись, поспешно вышла. Тут из письма матери выпало другое послание, запечатанное и меньшего размера, и опустилось на пол рядом со мной. Я его подобрал и, отдавая, обратил внимание на надпись, которую видел вверх ногами. Я еще только учился читать, но успел усвоить, что наша фамилия начинается с «М», а эту букву нетрудно узнать даже в перевернутом виде, но, к моему удивлению, фамилия на маленьком послании начиналась нес «М», ас «К». Никакого объяснения мне в голову не приходило.
Притворяясь, что занят игрой, я наблюдал за матерью: она отложила письмо, которое прочла первым, и проворно вскрыла маленькое послание. Оно, похоже, было короткое, она пробежала его, нахмурилась и закусила губу. Сложив оба письма в серебряную шкатулку, она заперла ее ключиком из связки, висевшей на поясе. Подняла глаза и перехватила мой взгляд.
– Это от моего отца. – Она показала на шкатулку. – Он дал мне ее, когда… – Она замолкла.
– Расскажи! – воскликнул я. – Когда тебе дал его мой отец?
Брови ее удивленно поднялись, лицо вспыхнуло. Потом она рассмеялась:
– Я говорила не о твоем отце, а о своем. Мой отец, знаешь ли, тебе приходится дедушкой.
– Это понятно, – протянул я. – Расскажи мне о нем.
– Нет, Джонни, мы только что договорились, что оставим этот разговор до лучших времен, когда ты подрастешь. Но у меня для тебя хорошая новость. Как ты…
Нас прервала вошедшая в комнату Биссетт. Она уже собиралась взять меня под арест, и тут матушка протянула ей шкатулку для писем со словами:
– Пожалуйста, Биссетт, отнесите шкатулку в малую гостиную, чтобы она утром сразу попалась мне на глаза: тогда я не забуду в первую очередь ответить на письма.
Я вскочил на ноги и перехватил шкатулку:
– Я отнесу!
– Нет, Джонни! – воскликнула матушка, но я уже выбежал из комнаты.
Биссетт оставила на столе в холле горящую свечу, чтобы нам подняться наверх, я забрал ее и отправился в малую гостиную. Старая часть дома располагалась очень низко, окна гостиной смотрели в утопленный в землю садик между домом и большой дорогой (с проходом в подвал), поэтому там бывало уютно только зимой, когда камин был разожжен и занавески задернуты, в летние же дни комната имела сумрачный вид. При свете свечи я рассмотрел шкатулку, кожаную отделку, тяжелые серебряные застежки – прежде она никогда мне в руки не попадала. Рисунок, выгравированный на серебряной пластинке – роза с четырьмя лепестками, – был мне хорошо знаком по нашим чашкам, тарелкам и столовым приборам. Но здесь таких роз было пять, объединенных в композицию: четыре в углах квадрата и одна в центре. Под ними имелась надпись в одну строчку, и я поклялся себе, что скоро выучусь и ее прочитаю. Задерживаться было нельзя, поэтому я положил шкатулку на пристенный столик, рядом с чайной посудой. Вернувшись в общую комнату, я застал матушку и Биссетт, ожидавших меня со строгими лицами.
– Ты вел себя из рук вон плохо, Джонни, – проговорила матушка. – Уж не знаю, что на тебя сегодня нашло. Я хотела сообщить тебе приятную новость, но теперь услышишь ее позднее, когда исправишься.
И вот, ни дать ни взять опозоренный узник, которому нечем оправдаться, я был передан охране и уведен прочь.
Путь в мою спальню в старой части дома, по древней скрипучей лестнице, всегда меня страшил, поэтому, несмотря на все происшедшее, я, едва мы вышли из общей комнаты, схватил Биссетт за руку.
– Отстаньте. – Она сердито выдернула руку. – Хватит вам, как маленькому, изводить вашу бедную маму, и цепляться в темноте за няню тоже хватит.
Меня пугала не сама темнота, а загадочные образы и тени, сотворенные мерцающей свечой; эти ночные создания, вызванные ею из темноты, тотчас скрывались, стоило сделать шаг им навстречу, и тем походили на гигантских пауков, с которыми я сталкивался куда чаще, чем мне бы хотелось, – безобидному животному, думал я, ни к чему так много ног. Особенно я их возненавидел, после того как Биссетт описала, как они питаются живыми насекомыми.
Ну что, – брюзжала Биссетт, – где ваша хваленая храбрость, вы, похоже, от собственной тени шарахаетесь.
Вознегодовав от такого обвинения, я припустил вперед, и мы мигом добрались до моей комнаты, в конце короткого темного коридора, связывавшего ее с лестницей. Она была тесная и узкая, пол имел резкий наклон в сторону окон, низкий потолок под островерхой крышей тоже был сильно скошен и тоже опускался к дальней стене, где было расположено окно. Для мебели почти не оставалось места, и кроме черного старинного серванта и стула в моем распоряжении был только старый сундук, где я хранил игрушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
– Думаю, он не ирландец, – спокойно заметила матушка, а миссис Белфлауэр в знак сочувствия сунула мне в ладонь кусочек пряника.
– Разве? – Биссетт подняла брови. – Ну, по тому, как он говорит, он уж точно не отсюда. На христианскую речь это никак не похоже.
– Он из Лондона.
– Лондон, – повторил я.
Прежде я этого слова не слышал, его ясные, слегка отдающие металлом слоги звучали таинственно.
– Ага, – сказала Биссетт. – Чего и ожидать от места, где, как все говорят, от преступников и в собственном доме не спрячешься.
Матушка вздрогнула и побледнела.
– О чем вы?
Биссетт пристально на нее посмотрела.
– Не помните ли, миссис Мелламфи, несколько лет назад случилось страшное происшествие? Примерно в тот год, когда родился мастер Джонни или чуть раньше. Мать ответила испуганным взглядом.
– Как же, – вмешалась миссис Белфлауэр. – То самое, на Ратклиффской дороге, когда убили две семьи в собственных постелях?
– Оно самое. А было и другое, в то же время – или раньше? – когда богатого старика убил его собственный сын, или что-то наподобие, – добавила Биссетт, а матушка отвернулась. – Это было у перекрестка Чаринг-Кросс. Вроде бы в двух шагах от Ратклиффской дороги? – Матушка не откликнулась, и Биссетт продолжила: – Так к чему я веду, мэм: не надежнее ли будет послать девчонку за констеблем, чтобы он выпроводил этого бродягу подальше из нашего прихода?
Мать ответила не оборачиваясь:
– Не думаю, няня, что это необходимо. Лучше будет оставить его в покое.
– Да ее здесь и нет, – мотнула головой миссис Белфлауэр. – Опустилась в Хафем, к своему дяде. – (Поясню: деревня Хафем расположена выше, оттуда течет река, что пересекает за нашим домом Мортсейский лес, но деревенские всегда говорили «опуститься в Хафем», как будто речь шла о чем-то предосудительном.) – У бедного старика прошлой ночью начался жар. Дома об этом только что услышали и послали за нею малыша Гарри.
– Что, подхватилась и ушла, ни слова не сказавши? – возмутилась Биссетт. – Слишком много эта девчонка себе позволяет. Когда она вернется?
– Она всего минуту как вышла из дома, – огрызнулась миссис Белфлауэр.
Между нею и Биссетт всегда существовала скрытая вражда, которая редко выходила на поверхность. Как Англия и Россия долгое время боролись за превосходство в полосе от Константинополя до северо-западной границы, так эти две женщины, обосновавшиеся каждая в своей вотчине – кухне и детской, – оспаривали друг у друга власть в сферах, принадлежность которых не была столь четко определена. Сьюки заменяла им Оттоманскую империю.
– И кто же ей позволил уйти, миссис Белфлауэр?
– Я, миссис Биссетт.
– У вас прав таких нету здесь командовать.
– A у вас нет права указывать, есть у меня права или нет.
Внезапно матушка обернулась и топнула ногой.
– Замолчите! Вы обе!
– Да я что, – пролепетала Биссетт, и мы все трое удивленно воззрились на матушку.
– Накройте стол к чаю, миссис Белфлауэр, а ты, Джонни, иди со мной. – Мать быстро направилась к двери, я послушно последовал за ней, оставив Биссетт и кухарку, внезапно сблизившихся благодаря общей обиде.
Из старой половины дома мы перешли в новую, в обширный холл, откуда двери вели в общую комнату и столовую для завтраков, где обычно устраивались трапезы (кроме, как ни странно, завтраков – их накрывали в малой гостиной). Когда мы вошли в столовую, я попросил:
– Расскажи мне о Лондоне.
– Да что вы все, сговорились свести меня с ума? – крикнула матушка. Потом, обернувшись, обняла меня. – Прости, Джонни. Ты не виноват.
Мы сели за стол, и она продолжила:
– Я жила там раньше. Вот и все.
– Когда? Я думал, мы всегда жили здесь.
– Это было до твоего рождения.
– Расскажи, что было до моего рождения.
Тут вошла миссис Белфлауэр и принялась расставлять на столе приборы.
– Поговорим об этом позже.
– А что этот человек говорил о моем отце? У меня ведь не было отца, правда?
Я заметил, как напряглась спина миссис Белфлауэр, которая ставила чайник на пристенный стол. Мать посмотрела на меня с упреком, а я вместе с раскаянием испытал и извращенное удовольствие оттого, что мои вопросы ее огорчают.
Один раз, я слышал, обо мне сказали: «Бедный парнишка, растет без отца», – не унимался я. – Выходит, это правда?
– Спасибо, миссис Белфлауэр, – сказала матушка. – Остальное я сделаю сама. – Когда та вышла, матушка спросила: – От кого ты это слышал, Джонни?
– Кто-то шепнул Биссетт в свечной лавке. Ну, расскажи!
Мать сплела и расплела пальцы.
– Когда подрастешь, – произнесла она наконец.
– Когда? На Рождество?
– Не в это.
– Значит, на следующее?
– Нет, дорогой. Может, еще на следующее.
Тридцать месяцев! Отложила бы еще на тридцать лет!
Я ее уговаривал, но она не соглашалась ни перенести этот разговор на более ранний срок, ни выслушивать дальше мои вопросы.
Когда миссис Белфлауэр вернулась и убрала со стола, матушка попросила ее принести из малой гостиной письменный прибор и шкатулку для писем, и мы перешли в общую комнату – светлое помещение, из окон которого была хорошо видна Хай-стрит. Затем она открыла секретер и вынула книгу для записей, которой пользовалась, составляя письма, – так было принято во времена, предшествовавшие почте за пенни. Пока она писала, я вынул своих солдатиков и заставил их маршировать по ковру, но удовольствия от этого получил меньше, чем обычно, так как матушка не пожелала на них взглянуть, когда я ее попросил. Я всегда страшился того мига, когда в дверь стучалась Биссетт, чтобы, как осужденного, увести меня спать, но тут я если не ждал этого с нетерпением, то, по крайней мере, не возражал. Кроме того, можно было хотя бы подразнить Биссетт.
В тот вечер, однако, когда подходило время взятия меня под стражу, кто-то внезапно заколотил в парадную дверь. Мы оба вздрогнули. Матушка оторвала взгляд от письма и воскликнула:
– Кого это принесло в такой час?
Мы слышали, как Биссетт открыла дверь, а чуть позже она, пылая негодованием, вошла к нам в комнату.
– Это уж из всяких рамок, мэм. Эти работнички бросили лестницу прямо под окном малой гостиной, как будто это их собственный двор.
– Да-да. Они сказали миссис Белфлауэр, что замучились перетаскивать лестницу через ограду, а сегодня у них нет времени, поэтому они вернутся за нею завтра. А кто стучал в дверь?
– Девчонка-письмоносица, – возмущенно отвечала Биссетт. – Эта маленькая нахалка Салли. Хватило наглости явиться к передней двери. Боится, мол, в темноте подниматься по дорожке, ну я уж отчехвостила ее за это, будьте уверены. Пора, пусть учится знать свое место.
– Она что-нибудь принесла? – поинтересовалась матушка.
– Вот это, и потребовала десять пенсов в уплату, я отдала ей из своего кармана.
Она потянулась к мешочку, висевшему рядом с шкатулкой для швейных принадлежностей, а матушка взяла письмо и дала ей деньги из секретера.
– Ладно, – сказала моя неумолимая тюремщица, – этому юному джентльмену пора собирать игрушки и в постель.
Но я уже, конечно, решил, что в постель не хочу.
– Мама, можно мне еще чуточку поиграться? – заканючил я.
– Хорошо, но только несколько минут, – рассеянно кивнула она, ломая печать.
Я торжествующе улыбнулся няне, и она, нахмурившись, поспешно вышла. Тут из письма матери выпало другое послание, запечатанное и меньшего размера, и опустилось на пол рядом со мной. Я его подобрал и, отдавая, обратил внимание на надпись, которую видел вверх ногами. Я еще только учился читать, но успел усвоить, что наша фамилия начинается с «М», а эту букву нетрудно узнать даже в перевернутом виде, но, к моему удивлению, фамилия на маленьком послании начиналась нес «М», ас «К». Никакого объяснения мне в голову не приходило.
Притворяясь, что занят игрой, я наблюдал за матерью: она отложила письмо, которое прочла первым, и проворно вскрыла маленькое послание. Оно, похоже, было короткое, она пробежала его, нахмурилась и закусила губу. Сложив оба письма в серебряную шкатулку, она заперла ее ключиком из связки, висевшей на поясе. Подняла глаза и перехватила мой взгляд.
– Это от моего отца. – Она показала на шкатулку. – Он дал мне ее, когда… – Она замолкла.
– Расскажи! – воскликнул я. – Когда тебе дал его мой отец?
Брови ее удивленно поднялись, лицо вспыхнуло. Потом она рассмеялась:
– Я говорила не о твоем отце, а о своем. Мой отец, знаешь ли, тебе приходится дедушкой.
– Это понятно, – протянул я. – Расскажи мне о нем.
– Нет, Джонни, мы только что договорились, что оставим этот разговор до лучших времен, когда ты подрастешь. Но у меня для тебя хорошая новость. Как ты…
Нас прервала вошедшая в комнату Биссетт. Она уже собиралась взять меня под арест, и тут матушка протянула ей шкатулку для писем со словами:
– Пожалуйста, Биссетт, отнесите шкатулку в малую гостиную, чтобы она утром сразу попалась мне на глаза: тогда я не забуду в первую очередь ответить на письма.
Я вскочил на ноги и перехватил шкатулку:
– Я отнесу!
– Нет, Джонни! – воскликнула матушка, но я уже выбежал из комнаты.
Биссетт оставила на столе в холле горящую свечу, чтобы нам подняться наверх, я забрал ее и отправился в малую гостиную. Старая часть дома располагалась очень низко, окна гостиной смотрели в утопленный в землю садик между домом и большой дорогой (с проходом в подвал), поэтому там бывало уютно только зимой, когда камин был разожжен и занавески задернуты, в летние же дни комната имела сумрачный вид. При свете свечи я рассмотрел шкатулку, кожаную отделку, тяжелые серебряные застежки – прежде она никогда мне в руки не попадала. Рисунок, выгравированный на серебряной пластинке – роза с четырьмя лепестками, – был мне хорошо знаком по нашим чашкам, тарелкам и столовым приборам. Но здесь таких роз было пять, объединенных в композицию: четыре в углах квадрата и одна в центре. Под ними имелась надпись в одну строчку, и я поклялся себе, что скоро выучусь и ее прочитаю. Задерживаться было нельзя, поэтому я положил шкатулку на пристенный столик, рядом с чайной посудой. Вернувшись в общую комнату, я застал матушку и Биссетт, ожидавших меня со строгими лицами.
– Ты вел себя из рук вон плохо, Джонни, – проговорила матушка. – Уж не знаю, что на тебя сегодня нашло. Я хотела сообщить тебе приятную новость, но теперь услышишь ее позднее, когда исправишься.
И вот, ни дать ни взять опозоренный узник, которому нечем оправдаться, я был передан охране и уведен прочь.
Путь в мою спальню в старой части дома, по древней скрипучей лестнице, всегда меня страшил, поэтому, несмотря на все происшедшее, я, едва мы вышли из общей комнаты, схватил Биссетт за руку.
– Отстаньте. – Она сердито выдернула руку. – Хватит вам, как маленькому, изводить вашу бедную маму, и цепляться в темноте за няню тоже хватит.
Меня пугала не сама темнота, а загадочные образы и тени, сотворенные мерцающей свечой; эти ночные создания, вызванные ею из темноты, тотчас скрывались, стоило сделать шаг им навстречу, и тем походили на гигантских пауков, с которыми я сталкивался куда чаще, чем мне бы хотелось, – безобидному животному, думал я, ни к чему так много ног. Особенно я их возненавидел, после того как Биссетт описала, как они питаются живыми насекомыми.
Ну что, – брюзжала Биссетт, – где ваша хваленая храбрость, вы, похоже, от собственной тени шарахаетесь.
Вознегодовав от такого обвинения, я припустил вперед, и мы мигом добрались до моей комнаты, в конце короткого темного коридора, связывавшего ее с лестницей. Она была тесная и узкая, пол имел резкий наклон в сторону окон, низкий потолок под островерхой крышей тоже был сильно скошен и тоже опускался к дальней стене, где было расположено окно. Для мебели почти не оставалось места, и кроме черного старинного серванта и стула в моем распоряжении был только старый сундук, где я хранил игрушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99