Он же нам с мамой даже запретил упоминать в доме твое имя!
– Даже такие умные люди, как Владимир Александрович, могут иногда ошибаться. Знаешь, мне понравилось, что он умеет признавать свои ошибки. Мой тесть – мировой мужик!
– Твой тесть?! – изумлению Алины не было предела. – Ну ты даешь!
– А что, разве ты передумала выходить за меня замуж? – подмигнул ей Банда. – Ты что, разлюбила меня, пока по Европе путешествовала?
– Банда!..
– Смотри, ты рискуешь, так меня называя. Скоро и у тебя будет такая же фамилия. Не век же тебе Большаковой ходить. Будешь госпожой Бондарович, иначе говоря – Бандой...
– Сашка, как я тебя люблю! – девушка внезапно порывисто обняла его, страстно целуя в щеку, ухо, шею.
Александр чуть не выпустил руль от неожиданности.
– Ну-ну, Алинушка! Перестань целоваться, а то я сейчас остановлюсь – и пусть ФСБ берет нас тепленькими. Прямо здесь, на дороге, – он и впрямь испытывал жуткое желание ударить по тормозам и обнять родное, милое существо, зацеловать его, заласкать, изливая всю свою нежность и любовь, и лишь неимоверным усилием воли заставил себя не бросить руль.
– Милый, я тебя никому не отдам!
– А я не отдамся...
Наконец она отодвинулась от него и снова строго нахмурила брови.
– Так что, вы с папой нашли общий язык?
– Я же тебе пытаюсь рассказать, а ты не слушаешь, – пошутил Банда, мягко улыбнувшись.
– Говори, я слушаю. Еще как слушаю!
– Короче, рассказывать-то особо и нечего. Сначала мы с ним здорово поругались, и он меня выгнал из своего кабинета. Потом я снова пришел к нему, поговорил начистоту. Я сыграл ва-банк, выложил Владимиру Александровичу все, что знал про него и про ФСБ... Точнее, в то время я еще ничего не знал, а лишь догадывался. В конце концов он понял, что от меня может быть какая-то польза...
– Еще бы! – удовлетворенно вставила Алина.
– Да и терять ему было нечего, – продолжал Банда. – После того, как ты исчезла, ему, как мне показалось, стали абсолютно безразличны все игры вокруг генерал-лейтенанта Большакова, великого специалиста по части ракетных двигателей. Все эти иранцы, гэбисты, спецслужбы... И мы поговорили откровенно, как мужчины... Нет, даже не как мужчины, а как отец и жених, как два человека, у которых нет на свете дороже существа, чем ты... В общем, он поверил, что я тебя найду и спасу. И я это сделал.
– Сашенька! Я... – Алина не находила слов от переполнявших ее чувств.
– И теперь я думаю... «Ты толко нэ абыжайся, но я тэбэ адын умный вэщ скажу!» – процитировал он фразу из любимого «Мимино». – Если он после всего этого не отдаст тебя за меня – я тебя сам в заложницы возьму. Пока не согласится.
– Согласится! Конечно, согласится! – она радостно захлопала в ладоши. – Мы с мамой его обязательно уломаем!
– Надеюсь.
– А я уверена!
– Алина, – он на секунду оторвался от дороги и взглянул на девушку, – ты знаешь... Я, по-моему, уже очень давно не говорил тебе этого...
– Что?
– Я тебя очень-очень люблю!
– Саша, и я тебя!
...Черная «Волга», отвоеванная у незадачливых «киллеров» из ФСБ, на огромной скорости неслась к Джанкою...
II
Генерал Большаков совсем сдал. Осунувшийся и похудевший, без прежней уверенности во взгляде, он целые дни просиживал дома, в кабинете, не выходя на работу, и думал о чем-то, тупо уставившись в стол перед собой. Он ждал. Он каждую минуту ждал каких-либо вестей. Он готов был уже даже к самому худшему. Лишь бы только не неизвестность, не это молчание!
А молчали все. Молчала ФСБ. Молчали иранцы, пропав куда-то так же неожиданно, как и возникли.
Молчал и Банда, как будто провалившись вслед за Алиной в страшную черную дыру безвестности.
Это молчание медленно убивало Владимира Александровича.
Он не мог спать, не мог есть. Он не видел ничего и никого. И если бы не Настасья Тимофеевна, которая, видя состояние мужа, сумела взять себя в руки, он умер бы от горя. Но верная спутница жизни, подавив собственную, разрывающую ей сердце боль, теперь ухаживала за мужем, как за малым ребенком, стараясь при любой возможности быть рядом, чуть ли не насильно заставляя его то съедать бутерброд или яичницу, то принимать успокаивающее, то хоть изредка ложиться в постель.
Немного расслабляясь под воздействием лекарств, Владимир Александрович и сам иногда пытался уснуть, ворочаясь с боку на бок на кровати, но сон не шел, и он часами молча лежал, чтобы не нарушить чуткий, тревожный сон жены, невидящим взглядом уставившись в темноту.
Так было и в эту ночь, пока ночную тишину вдруг не взорвал резкий звонок телефона. Нетерпеливая, частая трель. Сомнений быть не могло – межгород.
Большаков вскочил и, не включая свет, бросился в коридор к телефону. Следом спешила мгновенно проснувшаяся жена.
Владимир Александрович схватил трубку и вдруг почувствовал, как разом подкосились ноги, отказываясь служить, и он медленно сполз по стенке на пол, прижимая трубку к уху.
– Алло... – голос предательски дрогнул и сорвался на хрип.
– Алло! Владимир Александрович?
Слышно было не очень хорошо, и Большаков никак не мог узнать этот знакомый молодой мужской голос и лишь недоуменно пожал плечами, взглянув на смотревшую на него с немой мольбой в глазах жену.
– Да.
– Не узнаете?
– Не-ет.
– Бондарович.
– Саша!.. Где ты? Что слышно? Где Алина? Что с ней? – Большаков заторопился, занервничал, боясь, что разговор вот-вот прервется, что он ничего не узнает и вновь потекут часы и дни томительного безысходного ожидания.
– Сашенька! – всхлипнула рядом Настасья Тимофеевна, и Большаков грозно махнул рукой на жену: подожди, помолчи, и так плохо слышно.
– Алло! Ты меня слышишь, Александр?
– Да-да! Сейчас...
– Папа! Папочка! – вдруг ворвался в трубку родной голос дочери. – Папочка, со мной все в порядке! Саша спас меня...
Владимир Александрович вдруг почувствовал, как что-то лопнуло у него внутри, в груди, будто натянутая до предела струна, и стало вдруг так легко, так радостно и счастливо, что он зарыдал. Зарыдал в полный голос, не стесняясь жены и дочери:
– Алинушка! Голубушка! Доченька моя! Где ты, моя милая? Мы с мамой совсем измучались...
– Папа, не плачь, что ты? Успокойся, пожалуйста!.. – скороговоркой кричала Алина, но он уже не слышал ее – трубку вырвала Настасья Тимофеевна, а он сидел на полу в коридоре, плача впервые за последние сорок лет.
– Доченька, это ты? – срывающимся от волнения голосом закричала в трубку мать.
– Да, мама. Все в порядке. Все позади.
– Где ты?
– В Джанкое, в Крыму. С Александром. Он спас меня. Все хорошо.
– Когда ты приедешь?
– Не знаю, мама...
– Как это? Доченька...
– Нам пока нельзя...
– Что ты говоришь?..
– За нами охотятся люди из ФСБ. Они хотели убить Сашу...
– Алинушка, о чем ты? – Настасья Тимофеевна не верила своим ушам. – За что?
– За то, что спас меня.
– Как это?! Да что ты... – мать ничего не могла понять и беспомощно протянула трубку мужу. – Володя, перестань! Послушай, она говорит что-то страшное. Я ничего не понимаю...
Большаков мгновенно собрался, схватил трубку:
– Алина!
– Да, папа.
– Что там у вас стряслось?
– Тут такие дела!.. Сейчас, папа, тебе Саша все расскажет, я даю ему трубку.
– Владимир Александрович?
– Ну, говори же! – в голосе Большакова снова появились твердость и уверенность.
– За нами гонятся люди из службы безопасности. Я лишний в их игре, понимаете? Я мог бы отправить к вам Алину, но считаю, что пока этого делать не стоит. Они могут взять ее и использовать в своих комбинациях. Мы пока исчезнем на время, Владимир Александрович.
– Так... Я кое о чем догадываюсь... Это все серьезно?
– Серьезней некуда.
– С Алиной все в порядке?
– Абсолютно.
– Как тебе удалось?..
– Не сейчас.
– Да, конечно.
– У нас очень мало времени.
– Да, я понимаю. Звоните мне.
– Если сможем. Нас легко могут засечь...
– Понимаю.
– До свиданья, Владимир Александрович. Мы постараемся приехать сразу, как только это будет возможно.
– Да. Конечно. Береги ее, Саша!
Большаков повесил трубку и повернулся к жене.
Каким счастьем светилось ее лицо!
Он обнял ее, и она прижалась головой к его плечу. Долго стояли они в коридоре, не в силах оторваться друг от друга. Не было в Москве в эту ночь более счастливых людей...
* * *
– Погиб... – глаза Галины Пилиповны потемнели.
Банда бормотал какие-то слова утешения, но она не слышала его. Молча повернувшись, даже не заплакав, она ушла в дом, казалось, совершенно забыв о своих гостях, принесших страшную весть – самую страшную, которую только может услышать мать.
Банда сея на лавку под яблоней – на ту самую лавку, на которой любили они с Олежкой коротать прошлым летом вечера, заново переживая прошлое, вспоминая боевых товарищей и жестокие бои. Олег надеялся, что Банда уезжает не навсегда. Он так надеялся еще и еще раз посидеть с ним под этой яблоней. Как он звал Банду с Алиной приехать в Сарны погостить после того, как узнал из письма о Сашкиной любви!
И вот теперь они снова здесь. Вдвоем с Алиной...
Но без Олежки.
Банда, спасший лейтенанту Вострякову жизнь на горном афганском перевале, теперь, после войны, приехал к его матери, чтобы рассказать, как погиб ее сын. Погиб на чужой земле. Погиб по зову дружбы и чести, помогая другу, попавшему в беду.
И погиб, как солдат, с оружием в руках.
– Саша, может, мне пойти попробовать успокоить ее? – Алина, опустившись рядом с Бандой на скамейку, обняла его за плечи, заглядывая в глаза.
– Нет, не надо. Она – сильная женщина. Она сама справится. Посади со мной. Подождем.
Они не чувствовали времени, находясь в каком-то странном оцепенении. Банда курил одну сигарету за другой, нервно растаптывая окурки в траве.
Алина, опустив голову, сложив на коленях руки, задумалась, глядя в какую-то одну точку перед собой.
Из дома Востряковых не доносилось ни звука, и ребята не смели нарушить эту тишину.
Наконец дверь скрипнула, и Галина Пилиповна позвала их с порога хаты:
– Ну, что вы там? Заходите...
Они сидели за столом, собранным хозяйкой, посреди самой большой и светлой комнаты и пили водку, не чокаясь, из маленьких граненых стаканчиков, поминая Олега. Его портрет, уже убранный черной ленточкой, висел на стене. Фотография была сделана в училище, и Олег на ней, совсем еще молодой, с задорным чубом из-под берета, улыбался безмятежно и весело, совсем не предчувствуя, что выпадет на его долю в такой короткой, но такой бурной жизни.
– Я его уже два раза про себя хоронила, – говорила Галина Пилиповна, всхлипывая. Только сейчас, немного расслабившись от выпитой водки, она дала волю слезам. До этого, занавешивая зеркала рушниками, повязывая черную ленту на фотографию, собирая поминальный стол, она держалась, ни слезинкой, ни вздохом не выдавая своего горя. – Говорят, нельзя так, беду можно накликать. А я не могла. У меня сердце как оборвалось, когда узнала, что его после училища в этот проклятый Афганистан направили. Не вернется оттуда живым, не дождусь – так думала!..
Банда и Алина сидели молча, слушая пожилую женщину. Они почувствовали, что матери Олега надо выговориться, надо выплеснуть свое горе словами, чтобы хоть немного полегчало на сердце. И они не мешали ей, понимая, что никакие слова утешения сейчас не помогут.
– Потом как-то вдруг легче стало. Смотрю – воюет, но ничего... Живой. Он же мне не писал, конечно, правды. Нельзя, наверное, было. А главное – огорчать, нервировать меня не хотел. Да что я тебе, Сашенька, рассказываю – ты ведь, наверное, сам матери такие письма слал?
– Нет, Галина Пилиповна, нет у меня матери. И отца нет. Сирота я, мне писать некому было.
– Да-да, помню, Олежка говорил... Ты почитай его письма – сидим, писал, на посту, едим виноград, загораем, лопаем тушенку и сгущенку. Как на курорте... В общем, я успокоилась немного. Тогда ведь еще не печатали в газетах о гробах, о пленных.
– Да...
– Потом стали писать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38