Он гладил ее бедра, ощущая их нежную прохладу на внешней стороне и удивительное тепло, даже жар, – на внутренней. Он целовал и целовал их. Его восхищал и дурманил запах ее кожи. Его приводил в трепетный восторг бархат этих прикосновений.
Он снова осторожно перевернул девушку на спину и зарылся лицом в пушистый холмик, упиваясь ощущением любви и счастья, сходя с ума от пронзительного восхищения, которое рождалось этим запахом и вкусом страсти. Он был на седьмом небе от счастья, чувствуя, как она поддается его ласкам, как дрожь пробегает по ее телу, переходя в судороги страсти, и как руки ее, до того безвольно раскинутые, вдруг легли на его голову, зарываясь пальцами в волосы, а затем стали прижимать его лицо к своему телу все сильнее, все более страстно и нетерпеливо.
И он всей душой и всем телом отдавался восторгу.
Волна страсти окатила Алину внезапно, и она закричала, извиваясь в сладостных судорогах, прижимая его лицо к себе и отчаянно прося: «Еще! Сашенька, еще! Милый! Пожалуйста! А-а-а! О-о-о, еще-о!»
А потом, когда она чуть затихла и расслабилась, он тихо опустился на нее всем телом, чувствуя, как ее приподнявшиеся колени помогают ему проникнуть в нее. Он вошел нежно и осторожно и вдруг с восторгом почувствовал, что она отвечает ему. Отвечает искренне, с желанием и страстью, страстью, возрастающей с каждой секундой, с каждым движением.
Она сама не думала, что такое возможно, но страсть, которая, как казалось, уже выплеснулась, переполнив края незримой чаши, вдруг снова вернулась. И вернулась, обретя неожиданную силу, бескрайность, глубину и чувственность.
Это повторилось несколько раз подряд.
И когда силы наконец покинули его и он затих, лежа на ней, у нее даже не было сил освободиться.
Да и желания тоже. И они лежали так, обнявшись, долго-долго.
А потом все то же «Радио-ностальжи» возвестило, что в Москве два часа ночи.
И они, заторопились, забегали, собирая последние мелочи, укладывая в сумку еду в дорогу и термос с кофе, одеваясь на ходу, и лишь в последнюю минуту, когда Банда был уже готов переступить порог квартиры Большаковых, они вдруг замерли на какой-то миг, вглядываясь в лица друг друга, и слились в крепких прощальных объятиях.
– Саша, я буду очень-очень ждать тебя, – прошептала она.
– Я обязательно вернусь, – отвечал он.
– И с тобой ничего не случится?
– Конечно же, ведь меня будешь ждать ты.
– Ты будешь осторожен?
– Я буду звонить тебе часто-часто.
– Я буду молиться за тебя.
– Ты мне будешь сниться каждую ночь.
– У меня даже нет твоей фотографии.
– Я никогда не смогу забыть твое лицо и твой голос.
– Береги себя.
– Я люблю тебя.
– Ты вернешься, и мы поженимся.
– У нас будет много-много детей и долгая счастливая жизнь.
– Любимый.
– Любимая, обещай никогда не плакать, – Банда не выдержал этого напряжения и, разомкнув кольцо ее рук, схватил сумку и выбежал из квартиры Большаковых, из бегу отыскивая в карманах ключи от «Опеля».
А еще через несколько минут во дворе взревел мотор его машины, и Алина из окна темной кухни увидела, как, дробя темноту двора светом фар, «Опель» выкатился на улицу и исчез за поворотом...
Эх, по-над лесом лебеди летят.
На них охотнички с ружьями стоят.
И в горле ком, кровь не греет изнутри.
И кто-то на ухо шепнет: «Смотри, смотри!»
Эх, по-над лесом лебеди летят.
Когда летите вы, я трижды виноват.
...Ах, если в вы могли забрать меня с собой!
«Опель» несся на Брянск, решительно рассекая черноту ночи светом мощных фар.
Банда сидел за рулем, не отрывая глаз от дороги.
Выехав за пределы Москвы, он тут же вдавил педаль газа в пол, и теперь старенький «Опель» восемьдесят четвертого года выпуска легко летел со скоростью сто шестьдесят километров в час, заставляя испуганно шарахаться в стороны встречные и попутные машины.
Бобровский, который устроился рядом с Бандой на переднем сиденье, спустя пять минут этого полета вдруг обернулся и, вытянув ремень безопасности, пристегнулся, будто забыв о том, что еще несколько минут назад уверял, что пристегиваться в темноте совсем не обязательно – гаишники все равно не увидят, что творится в салоне.
Самойленко на заднем сиденье, окруженный со всех сторон сумками со снаряжением и провиантом, уже начинал потихоньку задремывать, и громкая музыка, ревущая из четырех динамиков, понатыканных в разных углах салона, здорово ему мешала.
– Банда, да выключи ты эту балалайку! – закричал он, стараясь перекричать Расторгуева. – И сдалась же тебе эта «Любэ»! Тоже мне, группу нашел!
– Мне нравятся некоторые их песни.
– Ну сделай потише.
– Я тогда могу заснуть.
– А пошел ты!.. Мне что, с тобой тоже бодрствовать прикажешь?
– Ничего страшного, если и не поспишь, – вступился за Банду Сергей, одним глазом испуганно косясь на спидометр на щитке приборов. – Представляешь, если на такой скорости он вдруг уснет?
– А чего так нестись? – не унимался Коля. – Что там, в Одессе, горит что-нибудь?
– Да ты уже свою Динку не видел целую неделю! – возмутился такой наглостью Бобровский. – Это ли не повод поторопиться слегка?
– Не тебе о ней беспокоиться.
– Ох-ох, посмотрите на него!
– Да между прочим, это я вас на это дело позвал. Мог бы и не говорить вам ничего, сами бы разобрались вместе с Диной. А то теперь возись с вами, чекистами...
– Ну ты, «чека» не трожь, ясно? Тебе оно что-нибудь плохое сделало?
– Лично мне – нет, но как вспомнишь, что ваши коллеги вытворяли на протяжении стольких лет!
– Ваши коллеги! Скажите пожалуйста. А ваши коллеги, журналисты, что, в те времена лучше были? Честно писали обо всем, что творится, да? Или расписывали процессы над «врагами народа», поднимая вой с требованиями смерти шпионам?
– Так если бы не твои коллеги, такого бы никогда не писалось, понял?
– Э! Вы, оба! Тихо! – вдруг заорал Банда, стараясь перекричать их обоих. – А то высажу к чертовой матери! На дело они едут – грызутся, еще до места не добравшись.
Он наклонился к магнитоле и приглушил звук.
– Теперь нормально?
– Более-менее, – все еще недовольно проворчал Самойленко.
– Тогда вот что, – Банда был строг и категоричен. – Надоели вы мне оба хуже горькой редьки. Поэтому приказываю: никому ни слова. Хотите – спите, хотите – нет. Только без этих бабских разборок... Короче, мужики, в натуре, прошу – заткнитесь, а? Мне немного подумать да потосковать хочется. Ладно?
Голос его к концу тирады вдруг стал совсем другим – просящим и грустным... и ребята, переглянувшись и недоуменно пожав плечами, затихли.
Вскоре Самойленко действительно громко захрапел, а минут через пятнадцать сдался Бобровский и, откинув кресло и опустившись пониже, задремал.
Банда остался наедине с ночью, машиной, музыкой и своей нелегкой жизнью.
Нет у меня ничего,
Кроме чести и совести.
Нет у меня ничего,
Кроме старых обид.
Ох, да почто горевать,
Все, наверно, устроится.
Да и поверить хочу,
Да душа не велит...
Да и не тот я мужик,
Чтобы душу рвать...
Да.
Ты помолись за меня,
Помолись за меня...

Часть третья
Запретная черта
I
Я так давно
Не ходил по земле босиком,
Не любил,
не страдал,
не плакал.
Я деловой,
И ты не мечтай о другом –
Поставлена карта на кон.
Судьба, судьба,
Что сделала ты со мной?
Все пройдет, как нечистая сила.
Когда-нибудь
С повинной приду головой.
Во имя
отца и сына...
На воле – день, день.
На воле – ночь, ночь.
И как хочется мне заглянуть
в твои глаза...
С трудом разлепив тяжелые веки. Банда выключил магнитофон и снова упал головой в подушку.
Это было что-то ужасное! Даже музыка, даже напряженный ритм композиций «Любэ» не мог привести его в чувство, не мог, казалось, никакими силами заставить подняться в это проклятое утро.
И все-таки он сел на кровати и тут же застонал, сжав виски руками.
Голова, казалось, раскалывалась на части, перед глазами все плыло, в горле огромный сухой язык стоял комом, не позволяя даже облизать запекшиеся губы, а внутри что-то противно тянуло и дергало, выворачивая желудок наизнанку, и мысль о необходимости что-нибудь съесть на завтрак вызывала ужас.
Банда с трудом встал и добрел до зеркала.
На него смотрело чужое опухшее лицо, поросшее светло-грязной щетиной, мутно поблескивали покрасневшими белками глаза.
«Хорош, ничего не скажешь!»
Банда попробовал рукой расправить свалявшиеся волосы. Перо, вылезшее из подушки и застрявшее в голове, вдруг торчком поднялось на макушке, придавая ему комичное сходство со спившимся индейцем.
Да, они добились своего. Вот он – результат трехдневного беспробудного пьянства. Безобразный, отталкивающий тип, с дрожащими руками и тупым мутным взглядом. Прелесть, а не Банда!
«Господи, видела бы меня сейчас Алина!» – слабо шевельнулась у него в голове мысль, далекая, будто из какой-то другой, чужой, жизни. И касалась она как будто не его и невесты, а совершенно постороннего человека.
Ведь сейчас Банда был классическим, можно сказать, хрестоматийным алкоголиком, пропившим все, что только можно было пропить, и мечтающим только о том, как бы опохмелиться.
«Кстати... – и он двинулся на нетвердых ногах к холодильнику, надеясь найти там специально припрятанную для такого случая бутылку отвратительного одесского пива. – Господи, только бы я ее не вылакал вчера!»
К счастью, пиво оказалось на месте и, моментально исчезнув в иссушенной глотке Банды, на какое-то время принесло облегчение, позволив ленивым мыслям хоть за что-то зацепиться.
– А сколько же интересно сейчас времени? – громко спросил он самого себя, чтобы послушать звук собственного голоса.
Услышанное вряд ли смогло бы порадовать кого угодно – хриплый, надтреснутый баритон напоминал завывания Бармалея из плохой постановки местного радио, которую они с Бобровским слушали вчера, усиленно накачиваясь до состояния зеленых слоников.
– А время уже... Ого! – он даже протрезвел немного, увидев, что часы показывают половину восьмого. – Ах ты блин горелый, так и опоздать можно!..
С трудом напялив на себя старые советские джинсы, вытертую ковбойку и брезентовую ветровку, он выбежал из квартиры, матеря столь неудобный для пьющего человека распорядок работы проклятой больницы...
* * *
«Спившийся фраер» – эту роль было решено избрать для Банды после того, как ребята поближе познакомились с порядками в местной системе здравоохранения. Непрестижные и пустующие по всему СНГ места больничных медсестер здесь, в Одессе, были прочно и навсегда заняты. Оказалось, что в этом городе медсестра была богом и царем, пожалуй, куда больше, чем лечащий врач. Именно медсестра в конечном итоге решала, есть у нее такое-то лекарство или нет, стоит ли подойти к роженице или так обойдется, надо ли проверить температуру у час назад прооперированного больного или и без того не сдохнет.
– И що вы такое от меня хотите? У меня тут таких, как вы, полная больница! – стандартная отговорка этих мегер в белых халатах приводила пациентов в уныние, а родственников заставляла изыскивать мыслимые и немыслимые презенты, чтобы приношением хоть чуть-чуть задобрить «богиню», снискать милосердие и внимание к страждущим ее помощи.
– И почему эти люди думают, что мине нужны ихний подарки? Вы що думаете, ему будет от этого легче, що вы мне тут принесли? – жеманясь, выговаривали «богини», пряча «баксы» в необъятные лифчики и засовывая поглубже в такие же необъятные сумки то, что приносилось «натурой».
И тем не менее приношение, как и в старые добрые времена, помогало, и страждущий на время добивался внимания и ухода. Пока «богиня» помнила о подарке. Затем операцию приходилось проворачивать вновь.
В итоге клан этих милосердных вымогательниц оброс такими связями и укрепился такой корневой системой, что выкорчевать хоть одного члена могла лишь смерть или.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38